***
Его пальцы в грязи. От самых костяшек к ногтям тянутся бледно-красные полосы, а кончики пальцев зелёные от сока травинок, густо обрамляющих землю. Если забыть о боли от ран, Чимину практически никаких усилий не стоит срывать эти травинки. Он кидает их там же, где и оборвал, и берётся за новые, пока ещё нетронутые участки травы. Вряд ли подобное «развлечение» можно счесть за психотехнику — скорее, в нём говорят его мазохистские наклонности, запримеченные Мином ещё с первых их встреч. И, возможно, ещё слепая вера в то, что срывая травинки, ему удастся не сорваться самому. Больно ли траве, когда её обрывают? Чимина, как и всякого человека, тянет к прекрасному. Ему всегда нравились бабочки, но они никогда не задерживаются в жизни людей. Их мимолётной красотой нельзя было любоваться подолгу, ибо она не принадлежала Чимину. Его это так огорчало, что он поступил самым бессовестным способом — ловил их и хранил. Убивал, по сути. И довольно грубыми способами. Он искренне верил, что насекомые не имеют нервных окончаний, то есть, не чувствуют боли, поэтому Чимин не испытывал мук совести — ведь он не делал ничего плохого, ему просто нравились бабочки. В тот день, когда он узнал о том, что бабочки способны испытывать боль — и довольно сильную боль — двенадцатилетний Чимин едва не захлебнулся в чувстве вины. Вот будет смешно, если у растений есть нервные окончания. — Где я провалился? Конечно же все его попытки скрыться от Мин Юнги бесполезны — тем более скрыться от него позади дома. По-видимому, сочтя затяжную тишину странной, Мин решил проверить, в чём дело и, не застав подручного на месте, отправился искать его. Чимин не удосуживается дать ему ответ на вопрос, предпочтя этому свое странное болезненное занятие. Даже если допустить, что растения имеют нервные окончания — хотя, вероятнее всего, это не так — тогда они с травой в расчете. Ей больно, что её обрывают, а ему больно её рвать. — Казалось, мотивация у тебя есть, запал я тебе тоже дал, — продолжает Юнги, неспешной походкой приближаясь к сидящему на земле Чимину. Он окидывает приткнувшегося к своим коленям Пака не то разочарованным, не то безразличным взглядом и говорит: — Но в кровь разбиты твои руки. Ты дурак? Пак бросает взгляд на свои изодранные костяшки, которые он повредил, когда в порыве гнева яростно молотил стену в надежде, что боль поможет остудить его ненависть. — Я дурак, — легко соглашается Чимин и неожиданно усмехается; прекратив зазря терзать траву, он поднимает на Мина лицо, смело и открыто заглядывая в глаза. — Обзывай, как хочешь. Главное, что я ни о чём не жалею. Юнги едва заметно улыбается. — Тогда ты не дурак. Дураки — те, что стремятся к одному, но делают другое. Но ты всё ещё ничтожество, раз другим приходится искать аргументы в твою защиту. — Это значит, ты прекратишь оскорблять меня? Мин усмехается, качая головой в ответ на какие-то свои мысли, и достаёт из пачки последнюю сигарету. Запалив её, он, однако, не торопится закуривать. — Зависит от того, будешь ли ты давать мне повод, — отвечает наконец Юнги, протягивая никотиновую отраву. — Будешь? При виде протянутой сигареты, зажатой в устланных белёсыми шрамами пальцах, Пак намертво сжимает руки в кулаки, несмотря на острую боль. Неожиданно старый шрам на предплечье начинает ныть с такой неистовой силой, словно и не прошло тех долгих лет с того дня, когда Чимин его получил. Запах сигаретного дыма только усиливает неприятные ощущения, но Пак решает это игнорировать. — Давай, — он поднимает руку. — Но только одну тягу.***
В машине воздух горячий, отчего кажется густым и вязким, и не спасает ни кондиционер, ни ветер, бьющий через приоткрытое стекло. Прижавшись лбом к окну, Чимин сощурившись наблюдает за мимолётными пейзажами обильно укрытого солнечным светом города. Ему душно и хочется спать. — Что будет дальше? — тихо спрашивает Пак, не до конца уверенный, хочет ли он знать ответ. Чудом услышав тихий лепет справа от себя, Мин отвечает: — Без понятия, всё зависит от Джуна. Но, полагаю, заставлять тебя пытать людей больше никто не будет. Замолкнув, Юнги прислушивается к чужой реакции, ожидая облегчённого вздоха или радостной улыбки. Чимин, однако, удивляет следующим вопросом: — Скажи, у травы есть нервные окончания? «Наверное, нет, — думает Чимин. — Наверное, их нет, и это настолько очевидно, что надо мной сейчас посмеются». Пак не рискует взглянуть на Юнги, не имея ни малейшего желания видеть насмешку на этом и без того раздражающем лице. Он готовит себя к тому, что сейчас посыплются вопросы о его образовании (которого нет), о наличии у него мозгов (которые есть, но ему ещё предстоит это доказать). Но Мин удивляет Чимина не меньше, чем тот его, когда говорит: — Вряд ли. Чимина неожиданно пробирает на смешок, за что его награждают сомнительным взглядом. Но сил сдерживать себя нет — Пак вымотан, да и эмоция веселья у него самая-самая искренняя сейчас. Всё же хорошо, когда на вопросы получаешь ответы. Пускай и на такие бестолковые вопросы. Вот бы так всегда. — А ты знал, что у бабочек есть нервные окончания? — интересуется он, с трудом подавляя желание зевнуть. — Они могут чувствовать боль. Заводить с Юнги непринуждённую беседу, оказывается, не так уж и трудно. — Не знал, — даёт тот, на удивление, честный ответ, и Чимин улыбается. — Я тоже долго этого не знал. Он прикрывает глаза, и солнце вдруг перестает казаться таким мешающим, очень даже наоборот — мягкий свет и тепло обволакивают его на манер одеяла, и не поддаваться дрёме становится всё сложнее. Юнги больше не говорит ни слова, и, в конце концов, Чимин начинает засыпать. — Эй, — зовёт Мин, кидая мимолетный взгляд на своего пассажира. — Мы в центре города. Куда тебя везти? — Домой, — вяло отзывается Чимин сквозь пелену сна. — Спать хочу. Юнги усмехается: — Домой, значит, — и выкручивает руль, поворачивая машину в направлении Монсемэри.***
Чимин просыпается весь в поту. Пропитанная влагой одежда неприятно жмётся к телу, кожа под ней холодная и липкая. Паку не хочется вспоминать, что ему снилось — наверняка что-то не менее мерзкое и страшное, чем обычно. Вместо того, чтобы сосредоточиться на ускользающих из памяти, подобно песку, фрагментах сна, Чимин судорожно вспоминает, как и где уснул. Он не помнит, каким образом оказался на восьмом этаже, на своем матрасе, под мягким пледом, давным-давно стащенным с седьмого этажа и наверняка когда-то очень любимым Юнги. Чёрт возьми. Юнги. Он заснул в машине грёбаного Мин Юнги. Чимин хватается за голову, зарываясь во влажные волосы, силясь вспомнить что-нибудь ещё. Он обсуждал с Мин Юнги что-то до нелепого бредовое — нервные окончания травы, что? — а потом уснул. И темнота — больше ничего вспомнить не удаётся. Не значит ли это, что его отвезли прямиком сюда, а после… По желудку проходится волна болезненной дрожи, к горлу подступает кислый хорошо знакомый привкус, и Чимин гулко сглатывает. Мин Юнги известно о том, что он поселился на восьмом этаже. Нет, если бы это было так, его бы уже вызвали на разговор. Ему бы хотя бы намекнули, что знают о его секрете. Или это не такой уж страшный секрет, получается? Как бы то ни было, отрицать то, что Юнги знает — глупо. Что делать с этим, пока что непонятно, но торопиться некуда. Пускай Мин первым поднимет эту тему, а пока Чимин продолжит делать вид, что всё как прежде. Решив это для себя, он смаргивает остатки сна и бодро поднимается на ноги, направляясь вниз, чтобы принять душ и смыть с тела невыносимо липкий пот. На седьмом этаже пусто, и Пак окончательно расслабляется. За то время, что он здесь живёт, ему удалось освоиться и привыкнуть настолько, что про себя Чимин начал называть это место домом, чего раньше никогда не допускал. С другими временными жилищами он был осторожен, не смел привязываться к ним и людям, живущим по соседству, ведь знал, что ему рано или поздно придётся бежать дальше, искать спасения в другом городе, в другом убежище, пристанище, берлоге — но не доме. Поворот крана — и с потолка на него обрушивается сильный, напористый поток воды. По ощущениям, Пак смывает с себя — ни много, ни мало — целую шкуру, обнажая новую кожу, через которую дышать легче, которая чуть меньше помнит, что такое боль, чем старая. Это приятно — забывать, иметь возможность привыкать к хорошему. Но расслабиться окончательно, так, чтобы навсегда, Чимину не удастся никогда — его прошлая жизнь перечеркнула некоторые вещи для него, которые доступны для всех остальных, нормальных людей. Но он радуется уже тому, что имеет. Уловив щелчок замка входной двери, Пак вздрагивает. Сердце будто подскакивает в груди, а как только становится на место, Чимин невольно рассыпается в догадках, кем может быть внезапный гость. На ум почему-то приходит только Юнги, что беспокоит, потому что логических объяснений, почему это именно он, у Чимина нет. Неужели Мин Юнги поселился в его голове? Жуть, это заразу надо срочно выселять. Существуют ли службы по борьбе с паразитами в головах людей? Чёрт возьми, о чем он только думает? Чувствовать себя расслабленно, конечно, хорошо, но не настолько же. Мин Юнги за стеной, и он явно не будет так же, как и Чимин, избегать волнующих тем для разговора и непременно спросит о том, как долго Пак собирался скрывать, что живёт на восьмом. Что ему ответить? Наверное, имеет смысл, как и в первый раз, придумать нелепую отговорку и перебросить вину на Тэхёна. С другой стороны, а что, если Юнги знает, потому что тогда он на самом деле не спал и всё слышал? К чёрту — легче уже просто признаться во всём как есть. В конце концов, почему он так уверен, что Юнги его обязательно осудит? Ну да, и вправду — почему же. Осознав, что мысли начинают давить на него с большим напором, чем вода, Чимин вылезает из душа и наскоро обтирается. Лучше не откладывать неизбежное, а выйти и поговорить. Возможно, получить свой заслуженный удар головой об стену. Так или иначе, шансов избежать разговора с Мин Юнги у него нет, а дополнительно мариноваться в страхе и волнениях бессмысленно и жестоко по отношению к себе же. Одевшись в чистую, заготовленную заранее одежду, Чимин накидывает полотенце на плечи и выбирается из ванной комнаты, вздрагивая всем телом от холода, стоящего в коридоре. — Долго же ты моешься. Внезапным гостем оказывается вовсе не Юнги. — Намджун? — Чимин округляет глаза и на секунду лишается возможности дышать. Дерьмо. Он был готов к встрече с Мин Юнги, но не с их боссом. Намджун коротко улыбается одними уголками губ, а после вальяжным мановением руки призывает усесться напротив, на излюбленный диван его правой руки. Чимин не смеет ослушаться, и всё это время он не сводит внимательного изучающего взгляда с Кима. Как только он опускается на мягкое сидение дивана, вопрос вырывается сам собой: — Наконец придумал, что скажешь мне? Босс выгибает одну бровь дугой, будто и понятия не имеет, о чём говорит его подчинённый. Ну да, так Чимин и поверил. — Ты ведь поэтому всё время избегал меня. — Думаешь, у меня других дел нет? — усмехается Ким. — Я не идиот, Джун, — срываясь на рычание. — Я настолько важен для тебя, что ты заставил своего личного хакера и правую руку возиться со мной, подобно курицам-наседкам. А теперь ты говоришь, что у тебя не было времени поговорить со мной? Два месяца? — Ты такой же проницательный, каким был в детстве, — говорит Намджун, и Пак выдыхает — значит, тот больше не собирается притворяться. — Я знаю, что именно ты хочешь спросить, Чимин. Но всю правду я не могу тебе рассказать. Подозреваю, я вряд ли буду готов рассказать даже год спустя. Это не та информация, которую можно выложить как на духу и ожидать, что ты… не наделаешь глупостей, скажем так. — Отлично. Хотя бы не скрываешь то, что ты что-то скрываешь. Намджуна нисколько не задевает чужая попытка огрызнуться, и он слабо улыбается, закидывая ногу на ногу. — Готов ли ты услышать полуправду, Чимин? Это не основная причина, по которой я уделяю тебе так много внимания и желаю видеть своим доверенным лицом, но одна из них. — Ну что ж, ты работал над этой полуправдой около двух месяцев, будет невежливо тебя сейчас не выслушать, — хмыкает Пак. — Хотя, признаться честно, есть желание послать тебя сейчас на хрен. Намджун сохраняет любезную улыбку на лице, но взгляд его леденеет. — Я твой босс, советую подбирать выражения. Никому такие слова я так просто не прощаю. — Никому, кроме Мин Юнги. Не пойму, чем он отличается от других? Неужели правда такой особенный? — Чимина поражает неожиданная догадка, и он с диву даже подаётся вперёд, округляя глаза: — Ты трахаешься с ним? — Нет, — отрезает Намджун. — Существует множество куда менее болезненных способов покончить с собой. — Секс с Мин Юнги это самоубийство? — Чимин хмыкает. — Буду знать. — А что, были планы? — как бы невзначай интересуется Ким, глядя пытливо. — Нет, — не менее резко, чем его собеседник минуту назад, отвечает Чимин. Этот ответ очевидно успокаивает Намджуна. Конечно же он не сомневается в своей правой руке — Мин не стесняется выказывать свое пренебрежительное отношение к Чимину и не подбирает выражения, комментируя его интеллект. То же самое касается и Чимина, насколько известно Киму. Но никогда не бывает лишним убедиться наверняка. — Что ж, теперь, когда мы определились, что никто из нас не спит и не планирует спать с Юнги, перейдём к изначальной цели этого разговора. Я собираюсь ответить на все твои вопросы. Спрашивай. — Если бы я реально был настолько хорош, чтобы сделать меня доверенным лицом, твое решение никто бы не стал оспаривать, — немедля начинает Чимин. — Но я не настолько хорош, отсюда и уроки пыток. Ну, чтобы от меня был хоть какой-то толк. Я ведь прав, Джун? Скажи честно, чего ты добиваешься? Почему ты, даже зная о том, насколько я не подхожу для подобной ответственности, так рвешься сделать из меня свое доверенное лицо? Прямой и честный ответ состоит всего из трёх слов, но эти три слова правды Намджуну сказать сложнее, чем выдумать три тысячи оправданий. — Если быть откровенным, ты не подходишь на эту должность. — Что и требовалось доказать. — Ты не подходишь сейчас. Но у тебя есть всё, чтобы стать моим доверенным лицом в будущем. А у меня нет уверенности, что ты не покинешь банду, как только выплатишь долг. Я не могу тебе врать или держать тебя силой, но я желаю, чтобы ты остался, потому и тороплю события. — Но почему? Что во мне такого, что ты так вцепился в меня? — Помимо твоих ума, проницательности и харизмы, профессиональных навыков стрельбы, борьбы и выживания, а также удачи, отнятой прямиком из рук дьявола? — Я не удачлив. — Ты крайне удачлив, — возражает Намджун настойчиво. — Или крайне умелый, что делает тебе даже ценнее. Мой отец посылал за тобой своих лучших людей, тебя пытали лучшие дознаватели, но ты и Пак Тэун были неуловимы. И я не могу не упомянуть смерть Им Сонхуна, — Чимину вздрагивает, стоит Намджуну произнести это имя. — То, как ты с ним расправился… — Хватит. — Тогда я понял, что ты умеешь быть жестоким. И даже будучи одержимым яростью, ты способен сохранять ясность ума. Поэтому я и полагал, что тебе подойдёт должность дознавателя. «Я не жестокий», — повторяет про себя Пак. Ему делается противно от того, насколько жалко это звучит даже в собственных мыслях. — Я просил прекратить говорить об этом. — Как пожелаешь, — уступает Ким. — Я уже слышал о том, как всё прошло с тем парнем из Тигров. Досадно, но я тебя не осуждаю. — «Не осуждаю»? Пытаешься быть заботливым? — усмехается Чимин язвительно. — Поздновато как-то. Для начала тебе не стоило силой пытаться заставить меня делать то, что мне противно. — Я признаю свою вину перед тобой. Это было неправильно с моей стороны, прости, если сможешь. Чимин едва не теряет связь с реальностью, когда слышит извинения. На его памяти впервые кто-то просит его прощения, и если это метод манипуляции, то Намджун превзошёл сам себя. Случайно или намеренно, но он надавил на самую ранимую и чувствительную часть Чимина. Однако Пак ещё не до такой степени обесценивает себя, чтобы так просто простить Намджуну его небрежность. — Если смогу, прощу, — отвечает Чимин чужими словами. — У меня ещё остались вопросы. — Я весь внимание. — Как много ты помнишь из моего детства? Я хочу знать все детали: о моем отце, о матери, о планах твоей семьи на меня; всё, что ты сочтёшь важным. Мой отец утаивал от меня всё, что только мог, и на руку ему играло то, что я мало что помнил из своего детства. — Не уверен, что знаю много больше твоего. Пак Тэун привёл тебя в возрасте трёх лет и воспитывал как своего преемника. О твоей матери он ничего не рассказывал, кроме того, что она была проституткой и растила тебя первые три года твоей жизни, но можно ли этому верить, я не знаю. Что ж, примерно это ему рассказывал господин До, так что ничего нового Чимин в самом деле не услышал. Однако формулировка заставляют задуматься: — Хочешь сказать, мой отец мог соврать? Или же Намджун снова им манипулирует, умело подбирая выражения. — Нельзя отрицать такую вероятность. — Но так же ты можешь так говорить, чтобы я не бросился искать свою маму, как только освобожусь от долга. Намджун мрачнеет. — Если у тебя есть мозги, ты в самом деле не станешь её искать. Я бы на твоём месте не был так уверен в том, что ей есть до тебя дело. Или что она до сих пор жива. Чимин хмыкает про себя, невольно вспоминая слова Йониля. Неужели все девушки, что связывались с его отцом, долго не жили? Остаётся надеяться, что это не наследственное. — Тогда я хочу спросить о Ким Йониле. — А, мой кузен. Он никчемен, но крайне назойлив и всегда сует нос в мои дела. Я бы хотел игнорировать его существование, но он непредсказуемый и слишком сильно меня ненавидит, чтобы я мог себе это позволить. А что, уже доводилось с ним встречаться? — Он намекнул, что наши отцы стали врагами не из-за долга, а… — Намджун напрягается на этих словах, но Чимин слишком взволнован, вспоминая разговор с Йонилем, чтобы это заметить, — из-за женщины. — Я не знаю. Мой отец и близко не был таким молчаливым и скрытным, как твой, но когда речь заходила о Пак Тэуне, из него и слова нельзя было вытянуть. Что я могу сказать точно, он, очевидно, дорожил своей правой рукой, и предательство оставило ему глубокий шрам, который так и не затянулся с годами. Он разучился доверять людям. — Ты говоришь, отец растил меня как преемника… так, значит, это правда, что я должен был стать твоей правой рукой? — Были такие планы, не скрою. До предательства твоего отца. Сейчас это место уже занято, насколько ты знаешь, и я ценю Юнги как свою правую руку. Он не раз доказал, что достоин моего доверия. Чимину ничего не остаётся, кроме как поверить каждому слову. Он не может представить, что хоть в какой-то из реальностей подходит на роль правой руки больше, чем Юнги. Мин вселяет ужас и уважение к своей персоне; смотря на его непроницаемую улыбку, которая сияет тем ярче, чем больше боли он причиняет другим, начинаешь верить, что жалость и муки совести Юнги неведомы априори. Что свое сердце он сам давным-давно вырвал из груди и вышвырнул за ненадобностью. Стоит полагать, Чимин единственный, кто в этот образ верит всё меньше. Может, оттого, что они пугающе схожи друг с другом, а, может, дело в проницательности. Однажды он сорвёт с Юнги маску, даже если её придётся вырвать с кожей. Мин, как пёс, учуявший кровь, вцепился в него с намерением раскрыть полностью, залезть под кожу, разворотить внутренности и узнать все секреты, и Чимин намерен поступить с ним так же. И то, что Намджун приказал своей правой руке приглядывать за новым подчинённым, очень кстати. А ещё об этом непременно стоит спросить Намджуна. — Зачем ты приказал Мин Юнги защищать меня? Как только слова обретают форму, срываясь с губ, Чимин осознает ответ, и его глаза широко распахиваются. Защита нужна, когда существует опасность. — От чего меня надо защищать? И не надо мне рассказывать тот же бред, что нёс Мин Юнги о моем языке, который я не умею держать за зубами. — Ты и вправду не умеешь держать язык за зубами. Чимин поражённо хмыкает, выгибая бровь дугой, и Намджун выдыхает, признавая поражение. От ответа ему не отвертеться. — У твоего отца до сих пор остались враги, которые на нём отыграться уже не смогут, ведь он мёртв. Те парни, например, что напали на тебя на следующий день после того, как я пригласил тебя в банду, как раз были из их числа. И, раз уж ты теперь, считай, на виду у всего преступного мира по моей милости, я обязан обеспечить тебе защиту. Кивая, Чимин даёт понять, что такой ответ его устраивает, и задумывается над следующим вопросом. — Говоря о врагах моего отца… Ты знаешь, как он погиб? От чьих рук? — Его убили мои люди, — признаётся Ким. — Надеюсь, это ничего не меняет между нами? — Если только он не выжил. Ты ручаешься, что он в самом деле мёртв? — Мертвее не бывает, уж поверь, — усмехается Намджун. — Ещё вопросы будут? — Важные вопросы закончились, но в целом ещё осталась парочка. Это не критично, мне и так нормально, просто интересно: почему в моем паспорте указана неверная дата рождения? Намджун впервые за весь разговор выглядит искренне удивлённым. По-видимому, он был готов ко всем предыдущим вопросам, а вот к этому — нет. Значит, неверная дата стоит по ошибке. — Я точно помню, что лично всё перепроверил, прежде чем передать документы Хосоку. Ты уверен, что там неверная дата? — Ну да, третье августа. Намджун всё ещё выглядит недоумевающим. Он несколько раз моргает, а потом осторожно уточняет: — А разве твой день рождения не третьего августа? — Тринадцатого октября. Ну, если только мой отец меня не обманывал всё это время и в этом вопросе. — Хм… — Ким хмурит брови, вперяясь взглядом в пол, и, обхватив пальцами подбородок, берётся распутывать этот клубок недоразумений в своей голове. — Мы праздновали твой день рождения третьего августа все пять лет, я помню это. Единственное объяснение… — Какое? — нетерпеливо интересуется Пак. Намджун поднимает на Чимина глаза. — Полагаю, третье августа — это неправильная дата. Твой отец скорее врал всем нам, чем тебе. Некоторое время придётся походить с этим паспортом. Я закажу тебе другой и отдам лично в руки сразу, как он будет готов. — Мне правда нормально и так, я просто… — Не возражай мне, тем более по таким пустякам. Это всё или ещё вопросы? Чимин задумывается, силясь вспомнить что-нибудь ещё, но в голову, как на зло, ничего не приходит. — Не обязательно задавать все вопросы прямо сейчас, — Намджун поднимается с места, расправляя складки на одежде; Чимин подскакивает следом. — У тебя ещё будет много возможностей, так как теперь мы станем видеться намного чаще. Скажи спасибо Юнги. — Мин Юнги?.. — удивляется Пак. — А он тут причём? На этот раз Намджун не выглядит озадаченным. — Я полагал, это ты попросил его поговорить со мной, чтобы я наконец дал тебе столь желанные ответы. Или это не так? — холодно уточняет он. — Это… — Чимин запинается. Юнги попросил Намджуна поговорить с ним. Как ни пытается, Пак не может вспомнить, чтобы упоминал при Юнги о том, сколько у него накопилось вопросов к их боссу. Значит, Мин сам догадался об этом и по собственной инициативе решил… а что он вообще сделал в его, Мин Юнги, понимании? Намекнул боссу, чтобы перестал страдать хернёй? Вознаградил своего подопечного за успехи (ну да, успехи; Чимин пока в глазах хённима преуспел только в том, чтобы быть идиотом). Сделал бескорыстное доброе дело? А он вообще на такое способен? Это ему что же, в самом деле, получается, надо сказать спасибо? — Я не знал, что это благодаря ему ты наконец решил ответить на мои вопросы. Я обязательно его поблагодарю. Намджун цокает, словно только что осознал какую-то свою ошибку. — Я в самом деле посоветовал сказать ему спасибо? Забудь, не делай этого. Это было крайне неосмотрительно с моей стороны. Чимин сперва не понимает, о чём говорит босс, а потом вспоминает слова Джи Паксу. Мин Юнги никогда не принимает благодарностей. Но почему? Чимин подумывает спросить Намджуна об этом — и что-то ему подсказывает, что он даже услышит честный ответ — но в итоге обрывает себя на полуслове. Есть вопросы, ответ на которые ты должен получить сам. Решив для себя, что в их разговоре уже поставлена точка, Намджун направляется в сторону выхода, намеренный покинуть компанию Чимина. Однако в последний момент Пак вспоминает ещё кое о чём: — У меня остался ещё один вопрос. Всё чаще Чимин возвращается в мыслях к тем словам, что обронил Юнги в разговоре с Ким Йонилем. Им были упомянуты некие «они», что имеют власть решать, кто достоин занять место главы Гукхва, а кто нет. Если Пак прав, то так называемые «они» приходятся Намджуну хозяевами. Что значит, никакой он не волк, а такой же пёс, как и все они. К сожалению, напрямую спросить об этом Чимин не может. Пока Ким продолжает хранить секреты, сложно сказать, друг он или враг. Пак предпочитает считать, что враг, а отец учил, что врагу никогда нельзя показывать, как много тебе известно. — Я хочу спросить о рынке огнестрельного оружия, — выдержав долгий, пронзительный взгляд Кима, Чимин продолжает: — Заняться контрабандой и продажей оружия было твоим решением? Или приказом, поступившим сверху? Губы Намджуна растягиваются в мягкой улыбке. Одобряющей улыбке, что совершенно не вяжется с той реакцией, которую ожидал Чимин. — Вижу, ты осведомлен о Семье. Насколько мне известно, Пак Тэун не рассказывал тебе об этом, так как же ты узнал, если не секрет? «О Семье?» — повторяет про себя Чимин, недоумевая. Он понятия не имеет, о какой Семье идёт речь, но Киму об этом знать не следует. — Я просто всегда внимательно слушаю, о чём говорят другие. — Хм… — Намджун замолкает, очевидно, раздумывая над ответом. — Семья тут ни при чем, это было мое решение. Я желал распространить и усилить влияние Гукхва и попросил помощи у друзей отца. Манхи-ним, самый близкий из них, был тем, кто, используя свои связи, помог мне войти на рынок огнестрельного оружия и закрепиться там. Можно сказать, Гукхва ему многим обязаны. Надеюсь, это действительно был последний твой вопрос, потому что мне пора уходить, Чимин. Договорив, Ким разворачивается к выходу, тем самым давая понять, что разговор в самом деле окончен. В дверях, однако, он останавливается, чтобы через плечо бросить: — Если со временем у тебя возникнут новые вопросы, ты можешь найти меня в моем кабинете. На пятнадцатом. И напоследок: впредь не заговаривай ни с кем о Семье. Это… опасная для тебя тема, Чимин. Наконец, прикрыв за собой двери, он уходит. Пак так и остаётся стоять, замерев без движения. В мыслях его из раза в раз повторяется одно и то же имя — Манхи-ним. Его кровь вдруг леденеет. Это имя… ведь простое совпадение, не так ли?