***
У насилия есть физические следы. Та же кровь, что брызгами разлетается в стороны, марая одежду, открытые участки кожи, серебряный крест. Которая окрашивает руки в бледно-алый узор, в полупрозрачные пятна, наползающие друг на друга. Кровь, как и прочие следы насилия, легко смывается с кожи, оставляя после себя только память о ней. Но есть те следы, которые не смыть. Насилие — это грязь, которая, словно татуировка, заходит под кожу. Её не вывести, не отодрать от себя с мясом. Она вливается в кровь и циркулирует по твоему телу, марая его полностью, разносясь до самых глубин, омывая сердце, лёгкие, кончики пальцев. Нормальной жизни с этой заразой нет — даже пробовать не надо, ты знаешь, что не сможешь, чувствуешь это. Грязь марает не только тело, но и мысли. Ты ощущаешь себя слабым, беззащитным, тебе мерзко, все внутри зудит, ты не можешь дышать от ужаса. Легче становится только тогда, когда ты мараешь своей грязью других. Бесконечный круг насилия. Сначала ты переживаешь боль насилия, которая и вносит заразу в твой организм, потом — облегчающее насилие. Юнги пытался отмыться сотни, тысячи раз. Он драл кожу до покраснения, до ссадин, желая избавиться от липких следов. Любой счёл бы его сумасшедшим, ведь достаточно одного взгляда, чтобы понять — его тело чистое, на нём нет грязи. Но все следы насилия ведь уходят внутрь. Они становятся незаметны, но это не значит, что ты их не чувствуешь. Это страшнее всяких шрамов, ведь даже самая уродливая обезображенная рана однажды перестанет болеть. Юнги множество раз говорили, что его тело красиво, но ему достаточно одного взгляда, чтобы увидеть все следы до единого. Он их не смыл. Так и не смог. Самое страшное во всём этом то, что больше всего в своей жизни такие люди, как он, ненавидят тех, кто испортил их, тех, кто замарал своей грязью, воспользовавшись их слабостью, но как только они чуют чужую кровь, то и сами превращаются в монстров, которых так ненавидят. Юнги собственными руками лишил жизни того, кто мучил его. Он не жалеет об этом, но иногда, в особо тяжёлые дни, глядя на свои испачканные кровью руки, которые — Юнги знает — он будет продолжать окунать в кровь и дальше, ему хочется вернуться в прошлое и остановиться в ту самую секунду, когда его дрожащая от страха рука заносит над жертвой нож. Юнги не привык завидовать, да и, по правде говоря, это не зависть… но руки Пак Чимина чистые. Это то, чего Мину не дано понять, то, что выводит его из себя. Сколько бы это наивное дитя не убивало, он чист. Его кровь чиста, его мысли чисты. Отчасти он всё ещё жертва. Юнги не завидует. Он ненавидел быть жертвой, поэтому выбрал позицию насилия, и впредь несёт его в жизнь других. Но Чимин застрял где-то между, и по нему не сказать, что это его мучает. Иногда Юнги хочется помочь ему, толкнуть в одну из сторон и посмотреть, что будет, в кого превратиться Пак Чимин — сломается окончательно или станет монстром, таким же, как он. Но в последний момент рука всегда замирает. В конце концов, его руки грязные. Он не чувствует угрызений совести, марая других этими руками. Но почему-то Чимина ими не хочется касаться. Они похожи во всём, но есть между ними какая-то невидимая глазу Юнги грань, которая отделяет их пути в один момент. Чимин идёт своей дорогой, и Мин не завидует ему. Не привык он завидовать. Но иногда ему невыносимо хочется пройтись по той дороге, даже если придётся для этого Чимина с неё столкнуть. Жаль, что это не поможет. Юнги не завидует Чимину, но, он уверен, когда тот глядит в зеркало, видит собственное лицо, пускай и уставшее, измученное жизнью. Он не видит того, кто причинял ему боль. Своего отражения Юнги не видел годами — это всегда чудовище, которое некогда вселяло в него ужас. Теперь он и сам чудовище, он разучился бояться, спрятал свои слабости так, что и сам их найти не сможет. Больше всего он ненавидит страх. Чимин боится постоянно, поэтому Мин не завидует ему. Юнги не завидует Чимину, ведь тот всегда рискует вновь вернуться в ад, из которого сбежал. Если он встретится со своим страхом лицом к лицу, то проиграет ему. В случае Юнги всё иначе, он знает, что уничтожит свой страх безжалостно, с особой изощрённой жестокостью. Вот только для того, чтобы стать способным на это, он не просто сбежал из ада, а вернулся туда обратно, уже будучи не мучеником, а мучителем. Он всё ещё в аду, тогда как Чимин — нет. Но он всё равно не завидует Чимину. Ему даже жаль своего младшего коллегу в какой-то степени, именно поэтому Юнги держится подле него, чтобы однажды затянуть в ту пропасть, в которой живёт сам. Пак Чимин, застрявший на перепутье, раздражает, ведь искренне уверен, что он лучше, чем его хённим. Однако Юнги хватает одного взгляда на Чимина, чтобы прийти к выводу — его участь лучше той неопределенности, в которой живёт Пак. Вот почему, находясь в состоянии, когда ему хочется умереть сильнее, чем когда-либо, лишь бы смыть с себя грязь, которой он уже сам является, он мысленно возвращается к Чимину и думает: «Бывает и хуже». И находит в этом покой. Юнги не завидует Чимину. И не сочувствует ему, как утверждает Хосок. Это что-то другое. Совсем иного рода чувство. Более ужасное. — Спасибо, что подвёз до больницы. Дверь захлопывается вслед за Хосоком, и Юнги утыкается взглядом в руль перед собой, игнорируя привычную его коллеге излишнюю любезность. Засохшие пятна крови на лице ощущаются сильнее и неприятнее, чем хотелось бы, поэтому Мин старается лишний раз мышцы лица не использовать, чтобы не усугублять и без того неприятные ощущения. Со стороны может показаться, что он пребывает в своем привычном состоянии, сохраняет внутреннее равновесие, просто без улыбки. Вот только его напарник более наблюдателен, чем Юнги думает о нём, потому ещё в дороге заметил странное состояние хённима. Молчаливость и погруженность в собственные мысли — обычное для Мин Юнги дело. И всё же что-то не так. Его состояние стало таким в момент, когда прогремел тот злополучный выстрел. Дело изначально шло гладко, они похитили насильника, которым оказался, согласно данным от Сокджина, уже ранее привлекаемый за домогательства некий До Уджин. Его вывезли далеко за городскую черту, где подробно допросили. К сожалению, полученные ответы оба — и Юнги, и Хосок — сочли неудовлетворительными. Личность подстрекателя, вручившего Уджину деньги и фото Чунён, не удалось выяснить — по описаниям насильника он скрывал лицо, говорил невнятно и тихо. Хосок не мог смириться с тем, что больше ответов не получит, ему хотелось докопаться до истины, он надеялся, что есть какие-то детали, которые они ещё могут выяснить, если надавят. Всё пошло не так, когда одним вопросом он вывел Уджина на опасную тему. «Зачем ты это сделал?» — спросил он. Чон жаждал узнать о том, что Уджин уже ранее имел дела с подстрекателем, что он регулярно выполняет для него какую-то работёнку, может дать наводку. Однако его вопрос интерпретировали иначе, чем он хотел. Прозвучали следующие слова: — Хочешь знать, почему я изнасиловал ту девку? Спроси своего дружка, уверен, он объяснит тебе лучше, чем я. В этих словах было двойное дно, скрытый смысл, читаемый между строк. Иначе Юнги не выстрелил бы в следующую же секунду. Произошедшее пролило для Хосока свет на некоторые детали. Очевидно, насильник был не случайным образом выбран — как минимум, он уже какое-то время крутился в криминальных кругах и общался с мастерами искать информацию, раз что-то знал о прошлом Юнги. Наверняка поэтому Мин и застрелил его. К сожалению, лучше он этим не сделал никому: со смертью Уджина все концы ушли в воду, к тому же сказанных слов не сотрёшь из памяти. По пути в больницу среди мыслей Чона постепенно начали закрадываться неприятные подозрения. Что значит, что Мин объяснит лучше? Думать о худшем Хосоку не хочется, однако и Юнги не намерен как-либо оправдываться и объясняться, чем не упрощает задачу своему коллеге. — Хённим… ты переживаешь из-за слов того ублюдка? — не желая больше попусту гадать, интересуется прямо Хосок, вот только Юнги предпочитает отмалчиваться и дальше. — Что они значили? — Ничего. Это была провокация, чтобы разозлить меня, и у него получилось, — запоздало отвечает Мин, не меняясь в лице. — И мне плевать, если ты не веришь — сделаешь вид, что поверил. — Хорошо, хённим. Притворюсь, что я тебе поверил. В конце концов, это именно то, что Хосок делает всегда. Притворяется, что ему неинтересно, что он не беспокоится, что он верит. Неинтересно, какой жизнью жил его хённим до службы Намджуну; не беспокоится, когда видит то, в каком он плохом психическом состоянии, особенно в последнее время, особенно сейчас; верит, что Юнги в порядке. — Кстати, совет, — вдруг говорит Чон, отстраняясь от окошка автомобиля, на которое всё это время опирался. — Поезжай в Монсемэри. Там Чимин сейчас на смене. — И какое мне дело до Чимина? — более резко, чем следует, интересуется Мин, чуть поворачивая голову в сторону младшего коллеги. — Ну, не знаю, какое тебе до него дело, но очевидно, что какое-то есть, раз ты реагируешь. По крайней мере, что я знаю точно: он хорошо влияет на тебя. — Нихрена. — Я готов спорить. Езжай и сам убедись. Тебе станет лучше в его компании. — Мне и так неплохо. — Неа. Не верю, — Чон усмехается, довольный тем, что наконец и ему удалось заглянуть сквозь брешь чужой защиты. — До встречи, хённим. И передавай «привет» Чимини.***
Вкус алкоголя — дар, цена за который — опьянение. Для многих дела обстоят наоборот, но Чимин видит всё именно так. Нет друга страшнее, чем бутылка виски. Сперва ты крайне доволен жизнью, а потом в один момент ты просто… превращаешься в некультурное пьяное животное. — Ещё! Лей ещё! — вопит не своим голосом Ханбёль, стуча пустым стаканом по стойке. С удивительным упорством Пак игнорирует буйство по соседству, и между делом советует сконфуженным клиентам поступить так же. Убедившись, что её истерика не приносит ожидаемых плодов, Чу отработанным движением зачесывает назад рыжие пряди и принимает вид благопристойной леди. Привыкший к концертам подруги Чимин оставляет без внимания внезапные изменения в поведении. — Почему ты не наливаешь мне? Я заплачу тебе щедрые чаевые, тыковка, — Чу обворожительно улыбается, ведя коготком по поверхности стойки. — Есть много вещей дороже денег, — отзывается Чимин, непрестанно встряхивая и подкидывая бутылки для зрелищности — клиентам клуба такое нравится. — Например, обламывать тебя, — наконец, он разливает алкоголь по стаканам и вручает заказ. Ханбёль, завистливым взглядом наблюдая за тем, как очередные счастливчики уходят со своими напитками, раздражённо фыркает. Она обводит хищными глазами местных тусовщиков, прикидывая, кто из них согласится принять участие в её маленьком плане и угостить коктейлем, а, может, и чем покрепче. Среди массы облаченных в цветастые наряды тел выделяется тёмная фигура, медленно ковыляющая в направлении бара. Только Чу думает обрадоваться, как запримеченная ею цель поднимает голову, и Ханбёль едва не морщится, осознав, на кого в итоге пал её выбор. Этот человек и воду ей не подаст на смертном одре, не говоря уже о том, чтобы угостить выпивкой. Упав на место рядом с ней, мужчина в черном устремляет свой взгляд прямиком на бармена. Чимин, словно почувствовав, перехватывает взгляд, в удивлении округляя глаза по мере того, как разглядывает новоявленного. Даже Ханбёль с трудом удается воздержаться от комментариев. Мин Юнги с головы до ног в крови. Пускай следы мелкие и не сразу бросаются в глаза, явиться в таком виде в место, под завязку набитое людьми — верх безумия. — Что с тобой? — Чимин бросается к хённиму, обеспокоенно хватаясь за края стойки. Кажется, будто Юнги лишился всех чувств в раз — он реагирует так, словно не видит и не слышит никого, словно все вокруг него — пустое место. Ханбёль привычна к высокомерию правой руки главы Гукхва, потому не видит ничего необычного в его поведении и довольно скоро находит разворачивающуюся на глазах сцену скучной и не стоящей ее внимания. Чимин же с каждой секундой молчания тревожится всё больше. Он изучает внешний вид Юнги, пытаясь выявить детали, которые расскажут то, о чём молчит его хённим. Кровь на одежде свежая, значит, он только что вернулся с дела. Несмотря на отрешённый вид, он улыбается широко, посмеивается то и дело, сотрясаясь всем телом, и не сводит взгляда с Чимина, избегая, однако, смотреть в глаза. Оно и понятно — глаза, как всегда, говорят больше, чем Юнги показывает, в них Чимин и находит нужные ответы. Если закрыть рукой искривлённые в улыбке губы, то нетрудно будет придти к выводу, что лицо Мин Юнги искажается от боли, от нестерпимых мук. В отражении глаз его — недоумение, граничащее с паникой. Опустив взгляд ниже, Пак наблюдает, как с недюжинной силой, до вздутых вен сжимается рука хённима в кулак вокруг креста, болтающегося на его груди. — Хённим, — пробует позвать Чимин Мина вновь. В этот раз попытка оборачивается успехом, пускай и несколько относительным: — Заглохни. — Ты весь в крови. — Я в курсе, — с убийственной едкостью сообщает Юнги. — Я человека пытал, к твоему сведению. Это довольно… грязное дело. Его глаза опускаются вниз, сбегая от пытливого взгляда Пака, не позволяя изучать, считывать, понимать. Чимин без лишних слов наливает хённиму стакан воды и продолжает допрос: — Ты был с Хосоком-нимом? — метнув настороженный взгляд на Ханбёль, увлечённую игрой с кубиком льда на дне стакана, Чимин понижает голос: — Тот, кого ты пытал… это тот самый насильник? С большим трудом Юнги разжимает руку, которой тянется к стакану. Пальцы его обхватывают холодную поверхность стекла, маня к себе взгляд. Чимин изучает тяжёлые кольца, шрамы на ладони, которые видел и раньше, но задумывается о них впервые почему-то; замечает крупную дрожь. Мин залпом опустошает содержимое стакана и кладёт его слабой рукой на место. — У тебя дрожат руки, — осознает Чимин, хмурясь пуще прежнего. — Я слегка перевозбудился в процессе. Адреналин… — Мин усмехается, перебивая себя, — чутка зашкаливает. Мин Юнги не выглядит ни возбуждённым, ни хоть сколько-нибудь взбудораженным. Он создаёт впечатление человека ужасно утомлённого, разбитого. Стоит полагать, ему пришлось иметь дело с кем-то малоприятным, раз это настолько выбило его из колеи. В глазах его, которые он неуверенно отводит, Чимин успевает заметить всплески боли и страха. Его хённим на грани истерики, и Пак хочет знать, кто — или что — тому виной. Слишком часто в последнее время Юнги становится жертвой призраков своего прошлого, и Чимину всё труднее притворяться, что ему плевать. — Хённим, — Пак уверенным движением обнимает Мина за шею теплой рукой, внутренне содрогаясь от жгучего тепла его кожи. — Дыши. — Убери руку, — Юнги посылает угрожающий взгляд, но от прикосновения не сбегает. — Я в порядке, не надо меня успокаивать. Отвечая на это заявление усмешкой, Чимин отнимает указательный палец от поверхности кожи, чтобы легонько ударить им сперва единожды, после — дважды, подстраиваясь под ритм сердцебиения Мина. Слишком неожиданно они оказались в противоположных позициях — некогда именно Чимину приходилось выдерживать чужие изучающие взгляды, пробирающиеся в его мысли, теперь под пристальным взглядом оказывается Юнги. Он держится с трудом, и, очевидно, ему требуется немало смелости, чтобы обнажить душу Чимину. Боль на дне черных глаз постепенно сменяется смирением, спокойствием, и сами глаза будто бы становятся чище, светлее. Словно освобождаются от грязи. Пульс Юнги, напротив, становится всё беспокойнее, продолжая нарастать. Эта мысль не даёт Паку покоя. Несмотря на состояние, близкое к истерике, сердце Мина отбивало более ровный ритм, когда Чимин только прикоснулся к нему. Он — причина, по которой у его хённима учащается пульс. Это знание тревожит и вместе с тем странно будоражит. Чимин не замечает, как, глядя в чужие глаза, словно зачарованный, он перестает отбивать пальцем ритм и скользит рукой выше, касаясь Юнги за ухом. Тот словно выходит из оцепенения — резко выдыхает, едва заметно дёргаясь, и грубо убирает от себя чужую руку. — Достаточно, — кидает он с болезненной усталостью. Когда волшебство момента, подобное туманной пелене, развеивается окончательно, Чимин понимает, что Юнги сбежал. Вскочил с места и скрылся прежде, чем Пак успел осознать, что сделал. Поднеся руку к лицу, он ещё некоторое время стоит в задумчивости, из которой его вытягивает Ханбёль. — Никогда не говори ему, что твой первый поцелуй достался мне, — голос подруги звучит строго, даже угрожающе. Пак строит недоумевающее лицо, и Ханбёль в неверии округляет глаза. Она мученически стонет: — Ты серьезно сейчас? Ты не понимаешь, почему я об этом прошу? — Честно говоря… нет. — Ты нарисуешь на моей спине крест, если сделаешь это! — Всё ещё не понимаю. Чу смеряет его столь разочарованным взглядом, что Пак ощущает, как постепенно вскипает. — Ты можешь нормально объяснить? — огрызается он. Ханбёль вскидывает руку ко рту, поражённо выдыхая: — Господи… Ты такой идиот. — На выход! — Пак в ярости указывает рукой в упомянутом направлении и уже готов разразиться матерным ором, когда его окликают: — Бармен! Бармен, сделайте с этим что-то! С отчаянным вздохом, за которым кроются невысказанные маты, Чимин позволяет себя отвлечь. Говорящий с ним мужчина выглядит обеспокоенным до такой степени, что Пак волей-неволей начинает чувствовать неладное. Как правило, «катастрофа» таких людей оказывается сущей мелочью, но чутью Чимин привык доверять, и оно говорит обратное. — Что у вас случилось? — спрашивает, повышая голос до крика, чтобы быть услышанным в потоке громкой музыки. — Грёбаный богатенький выродок считает, что может творить, что вздумается! Где справедливость?! Вам важны только богатые клиенты?! Рука, словно намагниченная, стремительно тянется к переносице. Пьяные разборки в клубе — это что-то новенькое на практике Чимина. Как правило, люди Намджуна, которых здесь немерено, не позволяют устраивать беспорядок в их заведении. Как действовать в таких ситуациях Пак, само собой, не знает, потому с некой неуверенностью покидает свое рабочее место, дабы отправиться вслед за клиентом, который отводит его на второй этаж, где Чимин застаёт уже знакомую ему персону. — Ким Йониль… — потерявшим всякие краски голосом произносит Чимин, в мгновение ока привлекая к себе внимание упомянутой личности. Йониль, стоящий в окружении своей охраны, заметив Пака, отсылает всех прочь жестом руки, в том числе и встревоженных девушек, к которым, судя по всему, приставал. Тот самый клиент, пришедший к бармену с жалобой, выказывает явное намерение остаться, но его подхватывают детины в чёрных костюмах и аккуратненько ставят на ноги у самой лестницы, мягко намекая, куда ему дорога. Чимин с опаской оглядывается на сопровождение своего старого одиозного знакомого, которое выстраивается непробиваемой стеной на достаточно далёком расстоянии от своего господина, создавая некую видимость приватности. Вот только Пак, скорее, ощущает себя загнанным в угол зверьём. — Какая встреча, Пак Чимин. Милый прикид, — весело растягивая слова, приветствует его Ким. Чимину любезно указывают на освободившееся место у столика, куда он, не торопясь, присаживается. Йониль тотчас умещается напротив, складывая руки в замок под подбородком. Он глядит на собеседника жадными, взбудораженными глазами, в которых Пак без особого восторга считывает озорной безумный блеск, не предвещающий ничего хорошего. — Чем обязан такой чести? — тянет Ким. Охрана Йониля не сдвигается с места, твёрдо намеренная не допустить никого и близко к своему боссу. Каждый, как один, глядит прямо перед собой, игнорируя летящие осколками напряжённые взгляды Пака. Стоит отдать им должное, они мастерски прикидываются предметами интерьера. С большой неохотой Чимин выдавливает из себя ответ, возвращая взгляд на своего собеседника с павлиньими повадками: — На тебя поступила жалоба. Ты мешаешь другим посетителям клуба. «Зачем, ну зачем я сюда поднялся?», — проскальзывает запоздалое сожаление среди его мыслей. — А, на этот счёт можешь не беспокоиться, — Йониль заливисто хохочет, широко открывая свой на удивление огромный рот, и Чимин вдруг понимает, что Ким пьян. — Передай вашим посетителям, что если их что-то во мне не устраивает, я с радостью их прикончу. Уверен, все жалобы в миг отпадут. — Благодарю за совет, — цедит сквозь зубы Пак, кидая очередной встревоженный взгляд себе за спину. — Я могу идти? — Что? Нет, конечно же! — восклицает Ким, довольно щурясь. — Составь мне компанию, поговорим по душам. Мы так и не закончили наш разговор. Помнится, ты хотел мне врезать, пока не пришла та грязная шлюха. Едва Чимин открывает рот, чтобы уточнить, не Юнги ли он назвал только что грязной шлюхой, как Йониль добавляет: — Теперь тебе придётся меня всё же дослушать, — он обводит взглядом, лучащимся превосходством, свою немалую группу поддержки. — Ох, а я ведь такое тебе расскажу… — Что, если… если я не хочу тебя слушать? — осторожно спрашивает Пак, надеясь на мирное урегулирование ситуации. Он чувствует, что та правда, которую так рвётся рассказать ему этот павлин, сведёт его с ума. Его предыдущие слова об отце долгое время не давали Чимину покоя. Йониль знает, где его больное место, знает, что говорить, чтобы не просто вывести из себя, а убить всякое стремление к жизни. И есть все основания полагать, что именно за этим Ким и удерживает Пака здесь. Заметив встревоженность собеседника, Йониль вновь разражается громким хохотом, и Чимин не может удержаться от очередного сравнения с птицей, когда видит его громадный рот. Кажется, что вот-вот оттуда полезут черви. По ощущениям, так и происходит в следующее мгновение. — Твой отец взял в долг у Ким Дэги, чтобы сбежать с его же возлюбленной. Зубы сводит болью от того, с какой силой Чимин их сжимает. Словно всплеск магмы, он подрывается с места, яростно втягивая воздух через нос. — Если то, что ты хочешь мне рассказать — гнусная ложь, подобная этой, то лучше сразу пристрели! Мой отец взял в долг не для этого! Посеяв семена смуты, Йониль едва не с трепетной любовью наблюдает за тем, как они взрастают. — Ты так уверен в свой правоте… — тянет он. — А ты ублюдски пьян, к тому же нарываешься! — рычит Чимин. — Ахах, нет же, Пак Чимин, послушай… я пытаюсь тебе помочь. С чего бы мне врать тебе? — С того, что ты уебан? — зло усмехается Пак. — Где доказательства твоих слов? Что-то я не припомню никаких женщин у отца. — А ты вообще многое помнишь из детства? К тому же, кажется, ты невнимательно меня слушал в прошлый раз: та, с кем сбежал твой папаша, уже давно мертва. — В прошлый раз я слушал достаточно внимательно, и речь шла только о сексуальной связи между отцом и некой женщиной. — Ну, теперь я дал тебе больше подробностей. Радуйся. От того, с каким горделивым видом говорит весь этот бред Йониль, Пак приходит в настоящее бешенство. Его мозг уходит в неактивный режим, и к власти приходит чистая ярость, она и заставляет Чимина ударить кулаком в стол с такой силой, что тот идёт трещинами, равно как и его несчастные костяшки. — Пошёл нахуй! — отвечает Пак гневным рычанием. — Я ещё столько хочу тебе рассказать, но, к сожалению, мне нельзя. Мой кузен явно будет не в восторге, если ты узнаешь правду от меня, а не от него. — Твои слова пусты без доказательств, — Чимин подаётся вперёд, склоняясь над Кимом. — Я тебе не верю. Ни единому твоему слову. — Трудно принять, что вся твоя жизнь сломана из-за чужой интрижки, понимаю. Доказательства? У меня их нет, это так. Есть только желание помочь тебе узнать правду. — Это не правда. А даже будь это правдой, зачем тебе помогать мне? — Затем, что мне тебя жаль. Тебя все используют, в том числе и твой босс с его правой рукой… — Юнги-ним меня не использует. — А я о том ублюдочном мерзавце Ким Сокджине, не о Мине. Шлюха слишком мало знает и слишком мало власти имеет, чтобы быть достойным звания правой руки. Шавка она и есть шавка. Давай я дам тебе пищу для размышлений: как думаешь, почему дядя Дэги хотел убить Пак Тэуна, а не выбить из него деньги? Из-за простого предательства ли? Второй вопрос: а где, собственно, все деньги? Ты когда-нибудь об этом думал? Ну, и на сладенькое… скажи, ты помнишь день, когда вы сбежали? Чимин победно усмехается, потому что этот день он помнит предельно ясно, в отличие от других его детских воспоминаний. Однако, обратившись к своей памяти, Пак мрачнеет всем лицом. Йониль, всё это время неотрывно наблюдающий за эмоциями своего собеседника, позволяет себе широкую ухмылку. Эта улыбка никак не благодетеля, она сквозит кровожадностью и жестокостью, от которых Чимина мутит. — Дай угадаю, — восторженно тянет Йониль, его голос едва не дрожит от наслаждения, которое он испытывает, ломая человеческую жизнь одними лишь словами, — твой отец оставил тебя на долгое время у своего знакомого, а потом вернулся за тобой в один день с тяжёлым ранением и без слов утянул за собой в бытие беглецом. С того дня он стал словно другим человеком, молчаливым, озлобленным, жестоким, словно лишённым смысла жизни, самого дорогого. Верно? В один из вечеров его отец вернулся за ним раньше положенного, приказал собираться и увёз так скоро, что у юного Чимина даже не было возможности попрощаться с Намджуном. Его отвезли к неизвестному, а потом оставили там. Пак не сможет сейчас вспомнить, как долго длилась их с отцом разлука — месяц или полгода. Более недели точно, потому как в какой-то момент Чимин начал понимать, что больше не увидит отца. Со слов Йониля так оно и планировалось, однако любовь отца была обречена на трагический конец, потому он вернулся к своему сыну. — Если это правда… Не давая ему вставить и слова, Ким говорит вновь: — Всё то время он пытался сбежать со своей возлюбленной, однако удача не улыбнулась им. Беглянка погибла, а беглец остался один, без денег, с ранением и сыном, который ему никогда и не был нужен, которого он никогда не просил и не хотел. Он смотрел на тебя, как на причину своей разрушенной жизни, пускай ты и не был виноват. На каждый твой вопрос отвечал суровым молчанием. А во сне, в своих кошмарах он шептал имя возлюбленной, которое ты должен помнить до сих пор. Пак вздрагивает, напрягаясь всем телом. Йониль рассказывает то, о чём до сих пор знал только Чимин, то, что долгое время терзало его изнутри. Рассказывает так, словно сам был всему свидетелем. Пак обращается в слух, ожидая, какое имя назовёт его собеседник. — …Сонён, полагаю? И всё обрывается. Плотины, которые Чимин тщательно выстраивал вокруг своего сознания последние несколько лет, идут трещинами и, не выдержав напряжения, с грохотом распадаются. Тонны грязной, отравленной воды, от которой он пытался защититься, врываются в его мозг. В ней тонут мысли, умирают сомнения, вянут надежды. Тяжесть правды оказывается губительна. — Вижу, тебе есть о чём подумать, — Ким поднимается из-за стола, самодовольно ухмыляясь. — Спокойной ночи, Пак. Он уходит, и Чимину чудится, как ступает Йониль по лужам крови. Его собственной крови, которую он проливал годами ради отца, из-за отца, по вине отца. На мгновение глаза застилает чёрная пелена.