Убей меня своей любовью

Всем. Этот ответ бьётся в голове Рейнора весь долгий путь с Чара. Когда он смотрит на неё - на ослабленную девушку со впалыми щеками, земельно-зелёной кожей, прозрачной настолько, что приступают бурые корни вен - и чувствует давно забытую бурю чувств, в которую изуверским гарпуном вонзается отчаяние. Ещё немного - и вместе с изогнутым наконечником вырвется его собственное уже пять лет как мёртвое сердце. Стоит, впрочем, за это сказать "спасибо" старшему из Менгсков, как и за то, что сейчас он загонял своего опального сына (и, вместе с ним, получается, всю команду "Гипериона" и Джима Рейнора в частности) - по крайней мере у него нет времени на размышления и самобичевание. Джим бежал не только от безумного диктатора, уверенного, что выхватил судьбу только в свои руки, но и от настигающего осознания ужасного факта - он только что выпустил пулю в лоб своему лучшему другу. Который, впрочем, его предал, что вряд ли хоть немного облегчало ситуацию. Боль тлеющим углём обжигает всё тело и хочется напиться так, чтобы потом вывернуло наружу все внутренности. Но теперь – но _сейчас_ нельзя совсем. Разум должен быть болезненно-трезв, чтобы осознавать весь тот ужас, в который они проваливаются всё глубже, словно в мягкий и тёплый ил, чтобы понимать всю бесполезность жалких попыток выбраться. Разум должен быть натянутой струной, готовой лопнуть от одного касания ножа. И прямо сейчас, мечась как загнанный зверь в реальности и в разуме – по закуткам самых тёплых и болезненных воспоминаний – этот вопрос и этот ответ неразрывно приходят к нему. И то, как быстро проходит время между вопросом и ответом даже пугает. Ведь он должен был ненавидеть её – за то предательство, за Феникса, за каждого, кто погиб от её рук. Но он не может даже попытаться заставить себя ненавидеть – каждый раз, когда он делал это, он вновь переводил глаза на неё, утопающую в белизне стерильных простыней, замечал следы глубокой усталости на болезненном фарфоре лица. Она, кажется, потеряла не только всю свою хитиновую броню, но вместе с ней – и все свои силы. Никогда он не видел её истощённой настолько. И потому заместо злости в пустоте внутри разливается глубокая тоска. Она так слаба и беззащитна – сейчас, когда ей вернули её человеческую сущность, когда глаза больше не сияют янтарём. Он уже пожертвовал ради неё всем, чем только мог – заставлял своих людей рисковать собой раз за разом ради призрачных надежд, откинул свои собственные чувства по отношению к юному Менгску – и к ней самой, и, в конце концов, чёрт возьми, он пустил пулю в лоб своему лучшему другу. Он не хочет думать о последнем, но мысли об этом, словно бы дым – вездесущи, проскальзывают даже под самую плотно закрытую крышку. Пальцы нервно сжимаются на фантомном курке – всего один выстрел и вместо живого, мыслящего существа на землю валится словно тяжёлый мешок что-то бесформенное – разум не хочет воспринимать это как то, что хоть когда-то было живым. Именно поэтому Рейнор всегда ненавидел убивать, хотя жизнь упрямо заставляет его раз за разом поднимать оружие и нажимать на курок – стрелять, стрелять, стрелять – в тех, кому он верил и в тех, кого он ненавидел всем своим сердцем, и в тех, кого он желал спасти – но никогда не в того, для которого у него не осталось даже каких-либо чувств – лишь выжженная пустота. Однажды – о, однажды, он надеется, всё встанет на свои места. Однажды он прилетит на Корхал – как когда-то прилетел на Тарсонис – с единственной целью и заряженным оружием. И стреляя в это подобие человека – в существо, что так успешно может уверить в своей человечности кого угодно, кроме него – он даже не будет чувствовать отвращения к себе. Но не сейчас, потому что сейчас происходит что-то более важное. И пока престолонаследник волнуется о пророчествах и своих древних артефактах, считая именно это важным, он будет следить, чтобы ничего не навредило его любимой, и чтобы она не навредила сама себе. Зачем ему все эти возвышенные материи, если он даже не может пока что успокоить Сару, дать ей понять, что теперь всё будет если не лучше – то хоть самую малость легче? Если бы просто она прислушалась к нему, если бы только сняла с себя всю ту броню шипами внутрь и наружу, что и её терзает, и окружающим не даёт пробиться. Он готов дать ей всё – лишь бы она вновь хоть ненадолго стала похожей на ту Сару, что он помнил. Что говорила про тьму в её голове и что надела зелёное платье на их свидание. Он был готов отдать что угодно кому угодно, чтобы даже если не вернуться во времени назад, то хоть самую малость искупить ту глубокую, мучительную вину за Тарсонис. За то что он так и не смог вернуться за ней. За то, что он не спас её и она стала тем, кем стала. Чем она готова пожертвовать? Всем. Даже собой. Даже своими чувствами и своей судьбой. Она готова вновь стать той, кем была – облачиться в хитиновые доспехи, обрасти защитой, вновь чувствовать шуршанием множества крыльев в собственной голове Рой. У неё нет ничего – и никогда не было, и она не знает, как бы она могла выразить это ещё – ей неведомы слова любви – но в глухом приступе болезненно-чёткой ярости она пронзает ладонью свою грудь, проводит между рассечением лёгких и нащупывает сердце – свою всё ещё бьющуюся жизнь, которую она готова отдать лишь бы защитить то человечное, что у неё могло бы остаться. А остался – только он. Не пожалевший никого и ничего лишь бы получить ещё один шанс. Лишь бы всё исправить. А сейчас она – своими собственными пока ещё человеческими руками – всё рушит. Он поймёт. Это её единственный шанс. Сжать собственную бьющуюся посредь лёгких мышцу, дёрнуть – с силой, с болью – хоть так выразить своё раскаяние. Она никогда не была сильна в словах. Да даже в чувствах она была крайне плоха. Но сейчас только этот изуверский акт кажется ей единственным шагом – шагом с отвесной скалы в бушующую холодную пропасть, пролететь до самой твёрдой земли чтобы поставить точку алым всполохом боли в глазах и горьким послевкусием тошнотворной желчи под языком. Говорят, наивысшая точка любви – это умение отпустить. Это готовность отдать, не требуя взамен ничего. Говорят, что наивысшая точка любви — это любовь библейская, чистая, беззаветная. И это было бы ещё одной красивой ложью, в которой хотелось бы верить, но чувства окружающих для Керриган никогда не были тайной – тем более свои собственные чувства. Она знала, что под бронёй прячется ярость и боль, жгучая, как соль на ране – ненависть, но никак не то, что описывается таким правильным и хорошим. Но так или иначе она отпускает – совсем точно, не дрогнув – когда Джим уходит по тёмному тюремному коридору от неё. В его сердце кипит боль, ярость и непонимание, и какая-то наивная часть Сары хотела бы крикнуть ему вслед «останься», но она душит этот порыв на корню – пусть идёт. Иногда ради другого нужно пожертвовать собственными чувствами – сплести комфортный кокон полуправды, позволить буре отступить – наконец, ударить по этой ржавой цепи, чтобы корабль мог уплыть из гавани прочь. Теперь они не держат друг друга. Теперь у неё есть другая цель, и, возможно, это лучший способ сказать «прощай» - не говорить это вовсе. А она же теперь – взведённый курок. Стоит только его коснуться, и она сорвётся из состояния покоя, пронзит преграду плоти, разорвёт сеть кровеносных сосудов и продолжит свой путь до тех пор, пока сопротивление воздуха, сила тяжести и достаточно твёрдая преграда не окончат её путь – выверенный и предрешённый в тот момент, когда палец касается спускового крючка. В её голове – непроглядная тьма, /Но все мы сотканы из света и тьмы./ И она делала ужасные вещи - /А кто из нас не без греха?/ Она будет лгать, если скажет, что ей будет его не хватать. Его голоса, его тепла, его мыслей, которые он так и никогда не выскажет. Но Сара закроет глаза и представит, что он рядом. Даже если он осудит её действия и даже если это будет лишь копия его с её воспоминаний – ей будет достаточно. А её ярость затопит всё, словно поток, что смёл хрупкую плотину толщей грязной воды, и жестоко, без разбора – поглотит собой всё, пока не дойдёт до дверей того, кто и сломал гнилые доски, сам спрятавшись там, где ему показалось что он останется в безопасности. Но есть одна проблема – стихии плевать на то, что тебе кажется, как и плевать на то, насколько ты гениальный стратег и хороший оратор. Ничто из этого не спасёт тебя больше. Даже если тебе кажется, что каждого человека ты обмотал своими нитями, создал вокруг них свою реальность и выстроил из множества экранов своей ложью прекрасный мир - по кирпичику приторных и вязких, как патока, слов. Но больше она не увязнет. Она не дрогнет, когда, наконец, оборвёт жизнь Арктура. Это будет один из немногих людей, чьё убийство не вызовет в ней ненависти к себе и жалости к тому, что ещё секунду назад было живым. И всё встанет с глухим щелчком на свои места, пуля, разрезав воздух, пройдёт сквозь слои плоти и костей, чтобы разбить один из множества экранов – призрачная иллюзия того, что можно взять судьбу под свой контроль. И в свете лучей звезды, вокруг которой обращается раз за разом Корхал, почти восстановленный после того ужасающего ядерного удара, утонет одна-единственная фигура – бывшего капрала, разбойника, шерифа, повстанца и «террориста». Он будет смотреть, как в персиково-голубом небе – таком чистом и холодном – исчезает фигура _бывшей_ «призрака», убийцы на службе у старшего Менгска, Королевы Клинков. Они, как и эта планета – все трое были уничтожены подчистую, и сами ли – или чужими силами – смогли восстановиться. Но как с кораблём Тесея теперь и нельзя точно сказать, те ли они, какими когда-то вышли из родной гавани. Но и Джим, и Сара знают – что бы не произошло, в один момент их пути пересекутся вновь. И уже в этот раз им не придётся отвечать на этот глупый вопрос – и в третий раз им не придётся жертвовать ради друг друга чем-то, потому что больше в этом не будет никакого смысла. Но пока этого не произошло – они не будут тосковать друг по другу, пока у каждого из них не останется ни одного невыплаченного долга – и ни одного неисполненного обещания.