Убей меня своей любовью

Наверное, чем старше ты становишься, тем меньше начинаешь искать смысл и высшую цель в происходящем. Иногда люди просто приходят, уходят и умирают. Иногда не нужно искать в происходящем особого смысла. Наверное, когда вся твоя жизнь грозит надорваться в следующий момент можно не задаваться лишними вопросами. И может быть из-за того, что чужие души вечно для тебя обнажаются переплетением кроваво-алых мышц, показывая всё то, что хранится под красивой отделкой, смысла в недосказанности нет никакой. Им неплохо друг с другом. Сколько бы Сара не бросала сухое «терпимо», в целом, это было более, чем. Можно избегать этого сколько угодно, оберегая собственное уязвимое от неумолимых повторений ошибок сердце, но всё же даже страх не может перекрыть банальной потребности в чём-то кроме безопасности, крова, пищи и смысле жизни — в живом и дышащем ком-то не просто рядом — близко достаточно чтобы от чужого выдыхаемого можно было задохнуться самой. Сколько волка не корми, он в лес смотрит, сколько стены не строй, кто-то будет копать яму. В один день стена рухнет. Иди, и построй город на холме. Он смотрит на неё, размешивая кофе. Изучает внимательно — не так, как рассматривал раньше. Его глаза пытаются запечатлеть её черты лица так, словно до этого он её никогда не видел. Губы, глаза, нос. Лицо, обрамлённое несколько небрежно уложенными прядями. Россыпь веснушек, родинки, движения, всё-то-что-раньше-он-не-замечал. Мелкие мазки складывающиеся во что-то единое. Складывающиеся во что-то, к чему искренне хочется прикоснуться. Сара на Рейнора не смотрит, по крайней мере глазами, но внимательно изучает. Нет, вовсе он никакой не другой. Такой же, как и множество других. Но почему-то теперь этот «такой же» глухую ярость не вызывает. — Спасибо, — звучит отстранённо, но искренне. «Да было бы за что» — думается, но произносится несколько иначе: — Я рад, если вы действительно в порядке. Он не слишком, верно, в это «в порядке», верит. Не телепат, конечно, но что-то внутри ему подсказывает. Забавно и странно, как люди, не наделённые способностями всё равно это могут понять, если захотят — по чуть сильнее сжатым уголкам губ, по расходящимся крыльям носа, по тону, с которым из себя они слова достают. Сара всё же встречается с Джимом глазами, и чувствует себя странно. Наверное, неуютно, когда тебя каждый раз взглядом пытаются прожечь. Это то, что прочитать всегда трудно — она зла, раздражена или просто иначе не умеет? — Мхм, — в смысле «в порядке». Мысли её сейчас где-то далеко, в воспоминаниях, и на губах начинает чуть горчить — точно ведь не от кофе, а от чего-то далёкого, уходящего и разрозненного, как песок во время отлива. Однажды слезам всё же суждено будет пролиться. Как бы ей эгоистично не желалось — жжёт на языке соль правды — всех её приложенных усилий не хватит, чтобы удержать непостоянную стихию. Она запивает чувства полугустой тёмной массой. Не кофе, правда, гадость какая-то, Сару от него подташнивает — то ли от вкуса, то ли от тёплости напитка, то ли, в самом деле — от воспоминаний. Джим же, кажется, этому «мхм» не сильно верит, но к его чести — не давит, душу раскрыть насильно не пытается. Ждёт, подбирает слова. «Мне жаль» — банально, «я сочувствую» — глупо и тоскливо, «ты не должна проходить через это одна» — ложь. Варианты клишированные и прилизанные, отметаются один за другим, потому как вовсе не выражают того, что он хочет сказать. Возможно, оно и не нужно, конечно, но Джиму просто было привычнее выражать всё это банальным «словами через рот». Слова — материя всегда более веская, чем мысли. — Знаешь, я рад, что мы познакомились, — наконец, складывается в единое целое, — грустно, правда, что при таких обстоятельствах, — и усмехается неловко. — Мне жаль. Мар Сару, в смысле, — у Сары получается ещё хуже, кажется. Слова — как мозаика, но складывается как-то нелепо. Но если уж она начала падать, единственное, что остаётся — продолжать. — То, что произошло — ужасно, — ни капли не наигранно. Констатация факта. «Ужасно» — на войне всегда так, и со временем ты даже не замечаешь свой оскал при произнении этого нелепого слова. — Ага, — Джим делает паузу, короткую, и потом добавляет — Спасибо. Мы сделали всё, что могли. «Но недостаточно». Всегда этого недостаточно — и это оседает не совсем горечью — но пронзающим напоминанием собственной беспомощности, непроговоренное, но имеющееся в виду. Звучит как слабое утешение — примочка с искрящейся на мягкой вате перекисью, заставляющей корку крови неприятно пениться. «Недостаточно» — как игла, строгость к себе даже излишняя, но единственный способ свою боль хоть как-то иначе выразить. Кто-то кричит, кто-то режет себе руки, а кто-то себя до этого «недостаточно» растягивает так — в надежде что разорвёт где-то в районе щиколоток. Но они большего пока не произносят. Джим — не веря в «нормально», А Сара — в то, что «всё что могли» — искренне по отношению к себе. Шаг-за-шагом, лёд треснул — но ещё не пошёл. Под ним, конечно, течение — но оковы его крепки и холодны. Возможно, впрочем, большего и не надо, верно? Хватит и того, что есть сейчас. Не стоит лезть под кожу кому-то, кому это не нужно — или, по крайней мере тому, кто не хочет этого по каким-то своим причинам. Джиму всегда было легче думать, что он ни в ком не нуждается. Игрок-одиночка — ты полагаешься только на себя, но не зависишь от окружающих. И боль растворяется в серой каменной пыли, и боль проходит, припорошенная прошедшим временем. И всё это конечно хорошо, пока ты не окажешься в центре живой толпы, где ты — не единица, а один из многих. Рейнор знает лучше, чем хотелось бы — каждый винтик в системе должен работать хорошо, чтобы хоть что-то вышло. Он, конечно, не лучший из лучших, но прямо сейчас это скорее необходимость, чем прихоть. Потом станет понятно, что из этого получится, а пока, наверное, можно радоваться и тому, что все непонимания решены, и больше никто на этом злосчастном корабле не желает его смерти. Джим даже не замечает, что улыбается этим мыслям, но замечает — что им улыбается Сара. Он почти уверен что она улыбается именно им — и улыбка не похожа на тонкую нервную струну или на что-то что прикрывает высокомерную жалость. Она выходит немного горестной и словно неумелой, оставляющей небольшую ямочку на щеке. Она очень красива — Рейнор не может не поймать себя на этой мысли. Не «хорошенькая», не «хорошая», и даже не «красивая» в том смысле, которое он использовал раньше. Всё это, конечно, про черты какие-то общепринятые, чему-то единому подчинённые. Но кроме этого было что-то ещё — и эта неловкая улыбка, словно непозволительная по каким-то личным причинам, и едва-заметная россыпь веснушек на пергаментно-бледной коже, а ещё — прищур её, когда она разглядывает что-то — или кого-то — внимательнее. И глаза, в глубине — странные. Не цветом, а чем-то что прячется обычно за зрачком, но тут прорывается вовне. Это не что-то тоскливое или безмерно мудрое — не отчуждённое, но и не понимаемое до конца — и видимое только если присматриваться внимательнее. А ещё с ней — нет, не легко, но интересно говорить — и Джим не может не признать что наслаждается временем, которое они проводят вместе. Впервые за долгое время ему не удаётся себя заставить поверить в то, что ему и правда лучше быть одному. — Мне пора, — неловко, наконец, отмечает Сара. Отставляет пустую чашку, поднимается — и словно хочет сказать что-то ещё, но слова попросту не могут покинуть её горла. — Хорошо. Но я надеюсь выпить как-нибудь с тобой кофе ещё раз. И Джим дарит ей самую обаятельную улыбку, которую только может. Сара застывает и смотрит так, словно это он внезапно научился читать чужие мысли — но быстро это удивление со своего лица смаргивает, вздёргивая обратно островатую улыбку. — Как-нибудь, — соглашается словно бы даже легко. И, конечно, это «как-нибудь» случится достаточно скоро. Джим ловит себя на мысли — он возможно даже и не ожидал, что Сара действительно согласится на ещё одну встречу. Перемирие не всегда обязывает к дальнейшему улучшению отношений — но всё же шаг навстречу ему делается. Саре, наверное — неловко себе самой признаваться — что «ещё раз» было выдернуто откуда-то у неё изнутри. Он, верно — вовсе не благоговеет перед ней, и вовсе не опасается, он смотрит на неё и видит её такую, какой себя она не видела никогда. Сплетением костей и плоти, множеством мелких дышащих и почему-то искренних мазков. Если раньше она смотрела на себя чужими глазами как через зеркало — опасная машина смерти, беспощадный механизм — бесшумный и неумолимый, удобный инструмент, то он видел что-то другое. Это злило — поначалу так точно, по тем мыслям которыми многие её измеряли, теми мыслями что её ощупывали — и заставляло чувствовать собственную беспомощность. Её либо желали — либо боялись, но обе эти реакции словно забирали её субъектность, оставляя её не более чем объектом — либо симпатичным манекеном, либо пугалом. И то, и другое не было из ряда вон выходящим — и не мешало ей быть чем-то от всего этого «обыденного» отгороженной. Объектный манекен-пугало только и умеет что двигаться по уставу и смотреть гневно, быть всею собою — неприступной стеной. А сейчас в том, что отражалось в карих глазах Рейнора было ещё что-то. Что-то — живое, личное, настоящее. Он смотрел на неё как на живого человека, и думал о ней не только как о чём-то опасном и красивом — но и как о ком-то живом. Странно. Она вспоминает — когда-то на неё тоже смотрели без страха, но с поистине юношеским восхищением — нежным настолько, что тогда ей казалось больше никто и никогда на подобное способен не будет. Это было давно — как бы она не пыталась задержать в своей памяти всё так, словно это было вчера, всё равно воспоминания проходили — и оставалась только долгая, непроходящая боль. Сара не хотела её отпускать, вцеплялась в неё надеясь что она останется на её теле непроходящими нарывами — хоть с помощью боли удержать память о ком-то в своём сердце. Боль в её понимании слишком крепко переплеталась с памятью — если кровоточит — значит точно помнится, значит не пройдёт. Но почему именно Джим? Потому что, на самом деле, он не такой как другие. Забавно, если так посмотреть — он выглядит, и говорит, и даже думает — но кроме этого есть что-то ещё, и это что-то ещё и делает его тем, с кем она чувствует себя комфортно. Ей хочется чувствовать это чаще — ей хочется ощущать себя до приятного — живой. И так раз за разом, пока однажды она не скажет: «Я хочу признаться, что мне хорошо с тобой, » И пока на неё смотрят с долей недоумения — положит свою ладонь поверх чужих пальцев. Волна сожаления поднимается внутри — это не то, что ей следовало произносить, но сказанное уже не вернёшь назад. Джиму нужно несколько секунд молчания, прежде чем он кивает. Да, он понимает. Теперь — точно. — Мне тоже, — он опять почему-то чувствует себя тем самым неловким парнишкой, что смотрит на красивую девушку — похожую на сплетение света — и в голове, как назло, ни одной разумной мысли. Ну же, где все твои умные мысли, когда они так нужны! Сара всё же понимает. Обычно её умение читать мысли между строк было некомфортным — проглатывая целые предложения и смыслы, иногда казалось что она понимает не всегда то, что имеется, но прямо сейчас она правда не нуждается в каком-то дополнительном пояснении. Что говорится — то и имеется в виду, ширма слов почти не прикрывает того, что ворочается внутри. Они кажется, наконец, действительно понимают друг друга. И Джим внезапно чувствует себя счастливым. Искренне, глубоко и полностью — чувство окатывает его мягко, толкается куда-то под солнечное сплетение и комом поднимается выше. Всё встаёт на свои места. Он так долго метался, в поисках замены, в поисках искупления- Нет, не замены, нет, не средства заткнуть свою вину. Лидди — светлый образ прошлого, не-его (но такой желанной) жизни. Лидди — ангел, а ангелы уходят на своей заре, хороненные со всеми почестями и джапоровым амулетом между тонких пальцев. Эфемерные ангелы тают от тоски, медленно и мучительно. В их эфирную, рыхлую плоть уже невозможно зарыться, от них не пахнет приторным потом и неизменно — чем-то кисловатым, над чем так желается оставить след зубов. Не искупление, не вина, не жалость. Сара — ничего из этого, Сара живая и на вкус кажется даже горькая. Сара не Лидди и никогда ей не была, да ему и не нужно. Потеря уже прожита, выжита, пройдена — до самого конца. Ему хорошо с ней, более чем живой.