Убей меня своей любовью

Эти отростки были продолжением неё – то есть такими же орудиями смерти. Джим иногда закрывал глаза и пытался представить – а какие они на ощупь? Дурацкий, если так подумать, вопрос. Твёрдый и холодный хитин – как и тот, что расползается от её шеи вниз по телу, ровно такой же, как у большинства других зергов. Два крыла – двигающихся, скорее, как дополнительная пара рук – продолжение острых углов-сколов, несовершенного идеала сплетения мышц и жил – два крыла как два дополнительных клинка. Они двигаются за телом, легко покачиваются – пока не напрягаются, пытаясь пронзить неугодную цель. Они не похожи на слюдяное нелепие, коим увенчаны спины зерглингов – они не похожи в целом ни на что из того, чем в хаотичной куче своей представляет собой, собственно, Рой. Она сама собой не похожа на зерга – даже являясь частью этого движущегося потока массы и нервных импульсов. Она, скорее уж… Словно у тела оторвали голову – и эту голову водрузили на разбитую статую. Уродливая насмешка над чем-то, что когда-то было свято и любимо. Она была ангелом. Она была ангелом смерти для Арктура, она была его орудием возмездия, машиной смерти – бесшумно и мягко даруя упокоение тем, кто оказывался преградой на пути. Но это было не так важно – она была и его ангелом тоже, и это… это чувствовалось как намного более важное, личное, глубоко поселившееся посредь корней бронхов. Он любил её, и то, что с ней сделали – этот акт вандализма казался чем-то вроде святотатства, уродливой насмешки – крылья скорбящей фигуры высеченной из камня разбиты, оставляя лишь подобие скелета, голова, прикреплённая к сколотой шее – трупно-зеленоватая, окропляющая серость мрамора багровой кровью. Какими ты представлял себе ангелов? Ангел кошмарен. Ангел должен вызывать у человека чудовищный ужас. Если бы они действительно существовали, в них бы не было ничего человеческого. В ней не осталось ничего человеческого. И два острых клинка-крыла – продолжение мысли о том не-человеческом, ужасающе-невымолимом, скованном по самую шею расползшимся как болезнь хитином впитавшим кроваво-багровый привкус крови. В ней не осталось ничего от той, кого он так любил – верно же? Он бы хотел до неё докоснуться, вновь почувствовать под пальцами кожу мягкую, человеческую – он бы хотел до неё достучаться, чтобы она опять была Сарой Керриган. Но каждый раз, вытягивая руку к отдаляющейся фигуре он чувствует хитин, каждый раз она предстаёт перед ним лишь Королевой Клинков. Иногда он всё ещё видит её во снах. Слишком редко – такой, какой бы хотелось, слишком часто – массой клинков, углов и граней. Каждый раз она раздирает чужой разум, предстаёт во всём своём фатальном предзнаменовании, ужасающей расплатой за все совершённые грехи – за каждое «не успел» зарываясь каждым своим шипом, как иглой, под плоть. Какие на ощупь её крылья? Они проходят сквозь его податливую плоть изо сна в сон, разрывая сухожилия и мышцы, дробя кости – а Джим пытается ухватить их то ли остановить неминуемую гибель, то ли ненадолго удержать этот образ ближе. Изо сна в сон кочует кроме тошнотно-солёного привкуса крови ощущение того, как пальцы скользят по чему-то твёрдому и холодному, не похожему на пластик или железо. Что-то едва в своей сути шершавое – оно должно было быть кожей, но стало бронёй. Можно сжать сильнее – и тогда в мозгу всплывает далёкое воспоминание о ладонях, содранных в кровь при попытке выдрать сразу пучок колосьев ржи. Общее было одно – боль, резко раскрывающая плоть, сдирающая шматы кожи о почки и отростки, о шипы и сочленения. И холод – просачивающийся космический холод, царапающий крошкой звёзд. Джим знает, какие они на ощупь – её крылья. Как сжимающиеся на горле коченелые пальцы мары. Джим знает, какая она на ощупь сама – в своём хитиновом доспехе, отчуждённо-далёкая Королева Клинков – как вата, в которую проваливается тревожный разум, растекающиеся мушки закоченевшей конечности. Что-то то, что принадлежало телу, но теперь ощущается отчуждённым, чужим, пустым. Ненастоящая. Пальцы вздрагивают. Джим – нет, не хочет её крылья «потрогать». Он вообще не хочет этого нагромождения остроты и холода касаться. Он хочет это из своего разума исторгнуть куда-нибудь вовне от себя дальше. И потому – вот же глупый вопрос! Вряд ли человек добровольно хотел бы коснуться пламени – или заострённого клинка – какой человек бы запустил собственные пальцы в слизь? Но он хотел бы ещё хоть раз прикоснуться к коже, мягкой и покрытой веснушками, живой и не закованной во всё то, к чему он дотрагивался через пелену почти-реального сна – почувствовать, как напрягаются и расслабляются мышцы. Ведь стыдно признаться – он не может вспомнить, какой она была на ощупь. Разум словно пропустил это, упустил между трещин черепа, заставил сомневаться в реальности. Какая она была на ощупь, касался ли он её, происходило ли это всё в реальности? Существовало ли то, что он держал воспоминаниями в реальности, или ему нужно постараться забыть сильнее? Её голос когда-то звучал не как гудение пламени в трубах, её голос не разбивался о медные желоба – она была во всём человеком – человеком, память о котором неизбежно рассыпается, выжигается на изнаночной стороне черепа образ совсем другой. Образ, который Джим находит всегда, когда наощупь пытается продвинуться хоть куда-то. Пальцы зацепляются, рассекаются, режутся – раз за разом множеством мелких осколков-воспоминаний о том, чего больше не существует. В поисках всепрощающей нежности он падает в сомнительной добровольности на штык – и слова, вместе с мыслями, раз за разом его покидают. Вещи, которые не существуют, люди, которые не существуют, воспоминания – всё сжигает собой существо от человеческого далёкое, несущее собой Слово чего-то на много ступеней непостижимого, состоящее из боли, гудения пламени и расплавленной меди. В порыве неясных, глубинных чувств Джим хотел – нет, не потрогать – а рвануться, сжать крепко, в агонии вырвать эти отростки, что не больше, чем насмешкой являются – почувствовать, как ядовитая кровь растекается по запястью ожогами, расплавляет пальцы, лишая возможности ощущать. Сгореть – не такая уж и большая плата для того, кто и не чувствует что живёт, а ослепнуть – и вовсе благословение тому, кто видел уже достаточно. Но, конечно, ничего этого в реальности не происходило. Всё, перед чем Рейнор представал из раза в раз – вовсе не ветхобиблейское нагромождение невыразимо-неосмыслимого – а глубокая волна отчаянья, что давно уже остыла до безразличности. Никакой боли и никакого огня – и возможно, это ощущается как что-то неправильное – где всё твоё адское пламя, дьявол – неужели ты умудрился растратить его, даже не заметив? А возможно — это просто беспощадное течение времени, что несёт за собой усталость и оставляет лишь горечь. Каким бы ответ ни был – это всё будет надёжно похоронено под грузом ответственности и обязанностями командира. Джим иногда закрывал глаза и задавался вопросом – а какой она была на ощупь?