Убей меня своей любовью

Удар, удар — и ещё один удар. Каждый из них приходится — не на тело живого, конечно — на грушу, каждый удар в себя поглощающую и вместо ответа лишь скрипящую дешёвым вонючим кожзамом и цепью. Это тоже, несомненно, бесит. Всё сегодня бесит. То, что тренировочный зал находится в жопе корабля, то, что теперь этот самодовольный Дюк расхаживает по этому кораблю, и рожа самого Дюка тоже противная — словно так и просит кулака. Удар. А ещё бесит, что боксёрская груша скрипит и воняет кожзамом. Коммуникатор пищит — в который раз за вечер уже? — но Сара не хочет отвечать ни на чьи сообщения, потому что какой бы бессмысленный набор слов там не находился она бы всё равно нашла причину, по которой каждая буква будет её бесить. Кому бы она не была нужна, сейчас она недоступна. Все нормальные люди сейчас по идее спят. Если будет что-то срочное — она узнает. Надо было всё же ещё и звук отключить. Хочется простого человеческого — раскрошить свои костяшки и вцепиться зубами во что-то, а ещё — найти своим эмоциям хоть какой-то выход, а то от такого кипения она взорвётся. В последнее время это ощущение — словно она наглухо заваренный сосуд, а в ней слишком многое — и это многое начинает кипеть и расширяться, занимать собой больше чем она может вынести. И ещё немного и она — не знает, что именно и как но ещё немного и она, наверное — как тысяча звёзд взорвётся чтобы затем всё поглотить — червоточиной которой всё мало и меньше, и это «мизерно» хочется заткнуть хоть чем-то. Это множество чувств уже не злит, но всё ещё сбивает с толку — если бы только можно было взять всё ненужное и отрезать, выдохнуть вместе со сбитым дыханием — вернуть всё в точку, откуда всё началось. Сомнения, вопросы, раздражительность — этого всего слишком много, учитывая, что в последние месяцы всё начинает происходить слишком быстро. Удар — и удар. Так хоть как-то можно выразить свою фрустрацию. Не ругаться же с Дюком — теперь это будет нарушением субординации и чревато последствиями. Боже, а ведь восемь лет назад Арктур заставил его знатно так испугаться — и тогда ни у кого и мысли не могло возникнуть, что сейчас этот дутый генерал будет ходить по «Гипериону» и раздавать приказы. Да, это война, и на ней все средства хороши, но почему тогда это всё кажется даже не неправильным — но худшим из возможных решений? И Менгск это должен знать. Да, теперь его армия больше, и у них больше сил, и вкупе со всей паникой, которая разрастается как пожар — из-за нападений зергов, из-за протоссов, что в погоне за своими исконными врагами выжигают каждую пядь земли… Удар — слабый и почти нечувствительный. То, что она сделала с излучателем было необходимостью, но почему же гадкое чувство продолжает, как плесень, идти и идти по её телу всё выше? Словно она вновь в той комнате с зеркалами-стёклами, маленькой тесной коробке с динамиками и приказывающим голосом, от которого не скрыться нигде. Голосом, до сих пор проникающим в кошмары. Удар — и словно бы он проходит сквозь грушу, как если бы тело её было ненастоящим. С каких пор всё стало таким сложным? Почему в ней так много сомнений, вопросов и эмоций? Всё было бы проще, если бы она могла как всегда просто отложить это на потом, запечатать в вакуум. А теперь этого недостаточно. Её — самой для себя недостаточно. И привычное одиночество кажется больше клеткой, чем отдушиной. У- — Сара! Так вот ты где. Чёрт возьми, ты как сквозь землю провалилась! дар. Джим застывает в проходе — пытается хоть немного отдышаться. Делает шаг вперёд, и автоматическая дверь за ним закрывается сразу же. Вот же — нелегко ему далась пробежка по всему Гипериону от одного конца до другого. «Замечательное» завершение такого «превосходного» дня — лучше и не придумаешь. Сегодня, кажется, буквально всё пытается проверить на прочность его нервы — с самого утра — как его выдернули с завтрака и так целый день до вечера туда-сюда. А сейчас ещё и это всё — кажется, что он пришёл не в тренировочный зал — а в печь, где потрескивают искры. Ещё чуть-чуть — и воздуха в этой запаянной коробке катастрофически не хватит, и тогда прогремит взрыв. Саре только и нужна причина впиться в чьё-то горло зубами. — Я надеюсь, что причина, по которой ты меня искал, действительно важна. Особенно учитывая, какое сейчас время. И особенно учитывая, что я явно дала понять, что не желаю никого видеть. Сложно сказать, что причина действительно важна. Но из Джима чуть не вытащили всю душу, и, серьёзно, тогда казалось что проще сказать «хорошо, разберусь» и позвонить. Ага, да, словно бы в этот день хоть что-то может пойти не по плану — и на звонок просто не ответили. И на третий, и на десятый. — Ну, знаешь — мне ты ничего не сказала об этом. Ага, да, словно бы того, что она не берёт трубку, недостаточно — ведь так часто она оставляет комлинк на беззвучном режиме, чтобы просто побыть наедине со своими мыслями. — Ты не отвечала. Я забеспокоился. — Не помню, чтобы ты записывался мне в няньки, чтобы переживать по каждому моему исчезновению, — Керриган разматывает эластичные бинты, кидает их к бутылке с водой, подходит ближе. Дыхание её ещё сбитое и немного хриплое, от кожи пахнет тяжёлой солью пота — а в глазах — да, в глазах пляшут искры. — Я не записывался. Но я не могу не волноваться, когда ты берёшь трубку. Особенно учитывая, что такое редко происходит. Она оказывается ещё ближе. Всё трещит и сжимается — метафорически, как переворачивающиеся стёкла калейдоскопа. — Знаешь, я не маленький ребёнок, за которым постоянно нужна слежка. Как-нибудь сама справлюсь. А если я кому-то нужна — этот самый кто-то мог бы меня лично поискать. Может быть и ты вместо марш-броска по всему кораблю уже отдыхал. Это, наверное, прозвучало почти как вызов — но Сара слишком устала, чтобы сейчас думать, что как звучит. — Что же, я буду очень рад проделать весь путь обратно и сказать интенданту об этом лично. Но пожалуйста — возьми в следующий раз трубку? Джим ещё и очень волновался, так-то. — Могу ли я хотя бы иногда посвящать время только своим занятиям и себе, или даже этого мне теперь не позволено? Я просто отошла на сраных полтора часа, а на моё исчезновение отреагировали так, словно начался апокалипсис! Лучше бы её не трогали сейчас вообще — вышли, дали позлиться на себя, а не на кого-то…почему же всё в один момент стало таким сложным? — А если бы это было правда чем-то важным? Керриган, прекрати вести себя вот так, словно… — а дальше слова просто застревают в горле. Нет, Сара не ведёт себя как маленький ребёнок — хоть и хочется так сказать — но словно бы делает всё настолько сложнее, что ещё немного и что-то разорвётся. — Словно кто? Ребёнок? — а она продолжает злиться, и в горле слова злые застревают и душат. — Хэй, я этого не говорил! — Но подумал, — и голос её звучит — точно так же, как тогда на Антиге, точь-в-точь — зло и обиженно, даже разочарованно. — Не всё, что я думаю, я говорю и имею в виду. Да чёрт возьми, Сара, почему ты так стараешься всё усложнить? Цепляешься за каждую мысль, отталкиваешь, злишься за простое беспокойство? Иногда её броня казалась скорее не крепким панцирем, а непроглядной толщей воды, которая не защищала, а беспощадно искажала всё, что пыталось до неё дойти. Глухая, тёмная, холодная бездна. И сейчас Джим бессмысленно кричит в эту чёрную гладь, разбивая собственные слова о зеркальную поверхность. — Я не пытаюсь усложнить! Знаешь, у меня был до отвратительного плохой день, а до него — отвратительно плохая неделя! Я просто… просто злюсь! На Дюка, на этого дурака-интенданта, который ничего не может сделать самостоятельно, на тебя, в конце концов, — и я злюсь на себя, и запираю это так глубоко, что теперь даже не знаю что сделать, чтобы это не встало поперёк горла. И в бессильной злобе я вновь ударяю — кулаком о грушу, словами о кого-то ещё, кто приходит с протянутой рукой и беспокойством в сердце. — Почему это кажется чем-то таким уж сложным? А Рейнор смотрит на неё — и на то, как она говорит, как поджимает губы и судорожно выдыхает, а в его голове почему-то крутится только одна мысль, которую ему ну уж очень хочется воплотить — потому что в этом пляшущем пламени есть что-то такое обо что он вовсе и не прочь опалиться. Он всё ещё зол (и прекрасно знает, что Сара тоже, и, наверное, стоит признать, что у неё есть на это право), но он не хочет продолжать этот спор, потому что это всё идёт по спирали и упирается в тупик, и кажется по-простому бессмысленным. Почему она так чертовски горяча, когда злится? Он дурак, и если она сейчас ему зарядит пощёчину (или, с ещё большей вероятностью — промеж ног), это будет, конечно же, больно, но очень заслуженно. Даже если исход того, что он коснётся наточенного лезвия, известен заранее — Джим кладёт руки на её плечи (как же напряжены её мышцы — она словно перекрученная проволока), тянет ближе к себе (слышит тяжёлое дыхание, чувствует исходящий из-под кожи жар) и касается её сухих, солоноватых — но таких манящих губ. Джим, ты, конечно, тот ещё дурак и вообще свинья. И Сара злится — хватает за плечи, прижимает к себе ближе, кусается — но не отталкивает. Наоборот, словно вжимается, пытается плавиться — перекинуть собственное внутренне пламя на кого-то ещё, выгореть до чёрных углей. Всё накопленное находит внезапный выход, прорывается — сердце бьётся всё громче и гульче, кровь вскипает и распаляет конечности, жилы тянутся — словно ещё немного и они, дойдя до предела собственного натяжения, лопнут, а в голове — шум чужих и своих мыслей, чувств и желаний. Сейчас она конечно может сказать — «остановись», перерубить-обрезать одним только словом, но вместо этого почти приказывает: — Не останавливайся. Не сейчас — не когда вместо очередного поцелуя она вцепляется губами в шею, прикусывает кожу и шумно, влажно дышит. Джим рычит — почти стонет, выдыхает — такого напора он как-то даже не ожидал и готовился к совсем иному, но такое развитие событий нравится ему даже больше — в конце концов кажется это именно то, что им обоим неожиданно, но было нужно. Резко — может, чуть больнее чем предполагалось (укус в шею становится даже болезненным, подавляя чужое недовольное шипение) он разворачивает её, прижимает к стене, тянет за рыжие волосы, собранные в хвост. — Ай, полегче, а то ты сейчас от меня ещё откусишь чего. Сара действительно останавливается, проводит пальцем по стремительно багровеющему участку кожи и приподнимается на носочки. Поцелуй быстрый, рваный, как их дыхание — и такой же сбитый, оставляющий привкус крови. Она берёт его руку и направляет — боже блять, Джим, ты ведь не какой-нибудь смущённый мальчишка, совсем не знающий, что делать. Давай, не стесняйся. Она ведь тоже — проводит ладонями по спине, останавливается — на крепких ягодицах — сжимает их чуть сильнее и тянет на себя. Ближе — Рейнор на неё чуть ли не наваливается, стискивает крепко, горячую и чуть шершавую ладонь запускает под топ. Кожа под пальцами натягивается — словно ещё немного и лопнет, словно нужно забраться чуть дальше и глубже во что-то влажно бьющееся, желаемое до неприятного сжатия в низу живота и кома в горле — Джим пытается его сглотнуть, затолкать глубже. У-дар, у-дар и — всё быстрее и гульче, но теперь внутри — сердце бьётся быстрее, мешает кислород и адреналин, пока лёгкие выталкивают спёртый воздух. Почти как танцевать на грани ножа — неизбежно ведь поранишься, но почему-то продолжаешь ускоряться, пока не начнёшь падать, сбиваться и путаться. Места между ними почти не осталось, а хочется, конечно — неизмеримо большего. Им нужно хоть немного больше пространства, и Рейнор её подхватывает на руки, поднимает и делает пару шагов назад — чтобы рухнуть на маты. Сейчас их двоих застигает врасплох неожиданно вязкая тишина, наваливающаяся на их плечи подобно холодной и отрезвляющей волне. Кажется, что наконец они оба выплеснули всё то, что разрасталось, жгло и отравляло — так резко и быстро что сейчас накатившее спокойствие казалось ещё более странным, чем обычно. — Туше, — Джиму от чего-то отчаянно хочется пошутить и образовавшееся ничто заполнить. — Я бы не против продолжить, но, — Керриган кивает в сторону угла, туда, где красным огоньком мигает камера. Вряд ли они оба хотят, чтобы по «Гипериону» ходили не только слухи. — Я бы тоже, — и тянется, чтобы рыжую прядь за ухо заправить. — Не очень люблю, когда подсматривают. — Но мне понравилось, — Саре кажется, что правильным было бы сказать о том, что ей не хотелось вести себя так, и что всё действительно так навалилось, а ей было нужно всего-то немного тишины, покоя и личного пространства, а никак не очередных свалившихся обязанностей, и подступающих тревог. Да, она научилась с этим справляться, но в какой-то момент кажется, что всё что она делала и складывала в себя и держала оно держится так нестабильно, что ещё чуть-чуть и посыпется — и она не хочет, чтобы это случилось сейчас. Чуть позже — да, и она опять построит всё так, чтобы стояло и держалось, и всё станет как прежде, но пока — пусть в голове будет что-то поприятнее множество стен, замков, и того чего хотелось бы игнорировать или сжечь. — Тогда у меня есть к вам, лейтенант, деловое предложение. Мы оба приведём себя в порядок и примерно через полчаса встретимся… скажем так для более тесного разговора. — Ждите выговор о несоблюдении субординации, — Сара усмехается, поднимаясь с колен Рейнора и протягивает руку, помогая встать. — Как скажешь, как скажешь. Они смеются — друг над другом, и над шуткой, и от того что всё же стало легче и спокойнее на душе — и потому что каким бы не был завтрашний день, ночь обещает быть жаркой, а утром они проснутся на тесной койке — но в объятиях друг друга.