three twists

— Что это? Чжао Вэй кивает на белые хвостики пластырей, торчащие из-под ворота водолазки. Гуань Шань криво усмехается. Этой ночью он снова разлагался — трогает пальцами грязную улику. Омерзительно. Почти как плюнуть себе в рот. — Собака укусила, — он еле сдерживается, чтобы не заржать в голос. Нервно. Выныривать из настоящего в прошлое, от которого, словно в зазеркалье — чем дальше бежишь, тем ближе становишься — кажется все труднее. С каждым новом шагом это напоминает посткоматозный бред. Похмельный синдром. — Какая еще собака? Ха-ха-ха! — она тычет его в ребра — легонько, и это щекотно, — небось опять с открытым окном спал, растяпа! — Чжао Вэй смеется и Гуань Шаня отпускает. Он снова ловит ее за плечо. Прижимает — как компресс, к всему себе. Как струю холодной воды к свежему ожогу, как теплый шарф к замерзшей шее. За этот год Чжао Вэй стала причиной огромного количества открытий: глобальных и не очень. Из самого «не очень» для Гуань Шаня выделились компактные неоновые светильники и Limp Bizkit. Она сказала, что начала думать о нем, слушая их песни. Она не поняла, насколько поняла. — Возвращаясь к теме собак, — говорит Чжао, протягивая ему баббл-чай. — Заведи себе пса. Они приземляются на скамейку и Гуань Шань прикладывается к трубочке. — Зачем? — выпускает изо рта и сверлит взглядом электронную растяжку на другом конце зала. «No pain, no gain!». Ну-ну. — У тебя эта собачья тема не закрыта, — она пихает его плечом в плечо. — Постоянно к ней возвращаешься. Блядь, и снова в яблочко. — Да есть у меня один пес, — наконец, признается Рыжий, опуская стакан на колени. Облизывает сладкие губы. — Приходит ко мне иногда, я кормлю его с рук… Дикий, пиздец. Вариться в этом соку, с распухшей от недосыпа головой, после всего, что прошлось по нему катком асфальтоукладчика, — перманентная норма. — Что, правда? — Чжао Вэй поворачивает голову и приподнимает очки на лоб. — Кусается? Шань перехватывает ее взгляд и серьезно кивает: — Да. Иногда кусается. — Ты поосторожнее! — глаза с водворенными на переносицу фиолетовыми стеклами становятся такими же круглыми. — Вдруг бешеная? Он не выдерживает — не выдерживает и ржет. Чуть подается вперед, чтобы не разлить свое пойло. Его плечи трясутся, а в животе, как осадок, взметается вчерашняя ядовитая инъекция. Кровь, сперма и пот. Он смеется, чтобы нейтрализовать её: — Слушай, да, — говорит, и подтирает выступившие на ресницах слезы. — Я тоже об этом думал. — Гуань Шань знает, что заражен. — Ну, вроде жив пока… — пока — да. Он подцепил эту заразу еще в школе. Чжао Вэй не понимает его веселья, но её ничего не смущает — она лишь недоуменно разводит руками. А затем отвлекается на вибрацию мобильника. — Я дома поел. Ты хочешь кушать? — Нет, но мой телефон — да, — встает с места и указывает на магазин сотового оператора, — пойду спрошу, есть ли у них павер-банки. Когда Гуань Шань услышал «No Sex», то подумал, что ебанулся. Went too fast way too soon. I feel disgusted and you should to. Поехал. Its no good when all that's left is the sex. The sex. Тронулся окончательно — настолько эта песня была — и есть — про них. Sex has become all I know about you. Memories of those filthy things we do. Про него. There's not one single thought that is left after sex with you Он слушал и слушал. Ему казалось, встали не только волосы на руках, но и ворсинки в кишечнике. Should've left my pants on this time, Instead you had to let me dive right in. Тошнота толкалась в нос, а лицо сначала покраснело, потом — побледнело. Should've left my pants on this time. You let me dive right, you let me dive right in Эти слова — от первой до последней буквы, — были о нем, из его головы. Будто их щипцами извлекли из липкого, грязного бульона самого сокрытого, интимного; шлепнули перед ним и скормили с басами, криками и громким стуком ударных. How could you respect yourself? You couldn't respect yourself cuz I didn't respect myself. Секс стал всем, что он знал о Хэ Тяне, как и то, что их отношения скатились в беспросветную ебань, дыру, одним словом — жопу, настолько глубокую, что ёбаный стыд; где выходом — как и входом — даже не пахло. Пахло только тем, чем может пахнуть в заднице. I couldn't infect myself with… К своему диагнозу Гуань Шань относится с оптимистичностью смертельно-больного, который понимает, что ему осталось недолго. Если бы Тяню хватило смелости узнать… что если бы не она — с ним было покончено. Если бы не Чжао Вэй — эта зараза давно вскрыла ему, Гуань Шаню, вены. Так же, как ей когда-то — хотя Шань никогда не спрашивал. Она не спрашивала про ожог на шее, он — про затянувшиеся полосы на вспаханных запястьях. Про то, как ей хватило смелости впустить его в свою жизнь, несмотря на панический, животный страх перед любой особью мужского пола. И даже про то, почему ее начинает трясти, как эпилептика, и от намека на физическую близость. Если бы Хэ Тянь об этом знал — он бы выслушал с целую гору (гору! гору!) помимо, — но он закрывает уши. Гуань Шань бы мог скормить ему правду, зажав нос и надавив на челюсти, жри, сука, ебаная ты королева драмы! Гуань Шань бы мог сказать одной фразой: «мы не трахаемся, можешь ты успокоиться, наконец?!», но надеется, что лопнувшая губа, смазанная лавандовой мазью, не опухла и не привлекает внимания. Гуань Шань слишком зол, чтобы его лечить. Эта злость проросла в нём еще с помолвки, но не была сильна так, как сегодня. Он почти не чувствует, как разодран в мясо — как гноящая изнутри рана превращается в гангрену и, подобно ржавчине, размягчает кости, — потому что Чжао Вэй улыбается ему, и снова, и снова, и снова обхватывает руками, как… чертову гору. Они спускаются в подвальный этаж, на котором расположен гипермаркет. Чжао Вэй поднимает ладонь и спешит к менеджеру — спросить про павер-банк. Гуань Шань толкает педаль большой тележки и выкатывает ко входу. — Нигде их нет, — сокрушенно отчитывается Вэй, когда догоняет его. Гуань Шань останавливается. Они смотрят друг на друга. — Ну что? — Ну что… Карета подана, — он кивает на металлическую махину перед собой. Она подходит к её боку и невесомо пинает нижнюю перекладину: — А где эти… ступеньки? Шань чешет щеку. — Нет. Есть лифт, — и, под хрипловатое «ой!», вдруг легко подхватывает ее под мышки. Ссаживает на дно и довольно хмыкает: — Удобно вам, ваше высочество? — Шань, Шань, подожди, а если я её сломаю? — Вэй беспокойно вертит головой и коленями. Берется за металлические борта в попытке понять, как катапультировать — Да ты легче, чем эта тележка, — фыркает Рыжий. Берется за ручку и бодро проталкивает вперед. — Давай свой список, — вытаскивает телефон и заходит в заметки. Пролистывает до начала, затем забирает из рук розовую бумажку. Сужает глаза и поднимает их над одной единственной надписью «◕▽◕ Чокопайки! (♡°ᴥ°♡)»: — Это что? — Список, мой командир, — Чжао Вэй обхватывает колени руками и утыкается в них носом. Командир дергает бровью: — На одном «Чокопае» неделю не продержишься. — Согласна — надо взять несколько коробок, — прячет улыбку за обтянутыми колготками коленными чашечками. Гуань Шань закатывает глаза и сминает стикер в кулаке. — Ладно, разберемся… Ему хорошо с ней. Она не задает неудобных вопросов, не цепляется за его заморочки и так смешно благодарна за обычные, незаметные для самого Гуань Шаня, знаки заботы: приготовить ли ужин, помочь с уборкой, сбегать в аптеку, когда ей плохо, или просто посидеть рядом. Он готовил и маме, и на работе, и даже (конечно) Хэ Тяню, но никто из них никогда не смотрел на него так за обычные гедза, тушеную говядину или сраный сэндвич. Как на божество во плоти. Этот взгляд он ловил на себе не раз и не только за готовку — и чем дальше, тем чаще он замечал это щенячье «Гуань Шань, ты такой крутой!» в огромных карих блюдцах. Чжао Вэй не знает о Хэ Тяне, но знает об отце и о том, каким он — Гуань Шань — был уебком. Знает, что он косноязычен, но очень ответственен; за свои слова тоже. А еще знает — и это главное— что уроет за нее любого. Если бы Тяню хватило смелости узнать, что благодаря ярости, которую Гуань Шань испытал к ее обидчикам — до разможженных в месиво лиц и конечностей, до оформленного намерения убить, задушить собственными руками — и понял самого Хэ Тяня больше, чем когда либо… то был бы неебаться как благодарен этой девчонке. И если бы не ее шрамы, о которых она молчит или украдкой плачет по ночам, — он бы никогда не простил его, и не позволил измываться над собой дальше. Измываться своей дотошной заботой, истеричной любовью и остоебавшим «мы не можем быть вместе», — потому, что прочувствовал его страх, насколько бы он ни был иррациональным. Что, если страшное повторится? Гуань Шань знает, что не тронет её — потому что не хочет знать, отчего она срывается в истерику каждый раз, когда пытается дотронутся до него… поцеловать по-взрослому… сделать что-то, что делают парочки, — не друзья или братья. Он надеется, что никогда не узнает — потому что она начинает стучать зубами, задыхаться и покрываться стремной сыпью, когда пытается просто рассказать или… оправдаться. Что может быть хуже этих слез, бесконечного «прости» и «прости за это»? Гуань Шань думает… он предполагает, что Хэ Тянь, возможно, испытывает похожее — где-то глубоко, глубоко внутри, пусть он и не девчонка. Когда хочется — вырвать позвоночник и убить нахуй того, кто причиняет боль твоему любимому. Хоть бы это не человек, а нечто, которое невозможно ухватить руками. Когда не остается сил ни говорить, ни думать о чем-то настолько больном. А только быть странным. И ебанутым. — Масло, маринованный горошек, — читает Чжао Вэй с его телефона, прижимая к животу три позиции из собственного списка. Пообвыкнув, теперь она развалилась на тележке, закинув одну ногу на борт. — Стой, стой, — командует, подняв палец. Гуань Шань повинуется, — давай завернем сюда, тут кофе, чай и всякие хлопья. Тележка легко скользит по гладкому полу, и Чжао Вэй приподнимается, свешивается за борт. Улыбается, наблюдая за тем, как неоднородная светло-серая поверхность сливается в полосу. — У тебя такие сильные руки, — она задирает голову и снова слепит его своим щенячьим «я-тебя-обожаю» выражением. В такие моменты на угловатом лице Вэй проглядывает что-то неуловимо детское. — Так легко справляешься с управлением, я бы ее с места не сдвинула! Раньше Гуань Шань не знал, как реагировать на все те дурацкие мелочи, которые она подмечала с неподдельным, даже ненормальным (по его мнению) восхищением. За год изменилось примерно… ничего. Он трет уши, которые наверняка налились от очередного комплимента, и останавливается у полки с сухими завтраками. — Как думаешь, какой взять? — Чжао Вэй осторожно встает на ноги и оглядывает ряд разноцветных коробок. Гуань Шань складывает руки на груди и отходит чуть дальше, чтобы окинуть их взглядом. — Не знаю, — пожимает плечами. — Я не завтракаю хлопьями. — Медовый или шоколадный… медовый или шоколадный… — Выбери методом считалочки, — подсказывает Рыжий. — Я возьму медовый, — она тянется за желтой пачкой и оборачивается всем телом. — Как твои глаза, — тянет тоненько, задрав коленку, но выходит что-то невразумительное. Рыжий ржет: — Мои глаза не такие! — Твои глаза цвета гречишного меда, — мнет в пальцах коробку, не убирая с лица это странное выражение «я-пытаюсь-флиртовать». — Согласна, но это ближе! — Пф-ф, — Рыжий снова берется за ручку, а Вэй плюхается обратно на уже нагретую металлическую решетку. Оба почти одновременно поднимают лица — и оба одновременно застывают. Тележка так и не двигается с места. Хэ Тянь стоит в центре прохода — как призрак, материализовавшийся в промежутке между потухшей и вмиг загоревшейся лампой.