***
Продираясь сквозь сугробы и метель, я ликовал! Мне невероятно, фантастически повезло: меня приняли на работу! На должность младшего воспитателя. Это тот, кто следит за самыми маленькими. Видимо, за это сыграл факт наличия младенца у меня самого. Предполагалось, что папаша, имеющий ребёнка, и с другими детьми обращаться умеет. И самое главное: так как воспитатель обязан находиться рядом с малышами круглосуточно, приют предоставлял работнику комнату для проживания, питание и даже назначал небольшое жалование. Учитывая моё безнадёжное положение, когда я готов был идти с протянутой рукой на паперть или браться за самую грязную, постыдную работу, я бесконечно радовался своей удаче. Кому нужен парень с амнезией, новорождённым младенцем на руках, без пенни в кармане, при этом не обладающий сколько бы то ни было полезными навыками? Правильно – никому! Кажется, пославшая меня сюда Судьба просто сжалилась над убогим. Или, скорее пожалела новорождённого малыша, опекуном которого я невольно стал. Я горько хмыкнул. Выяснилось, что я – никчёмный. Сам по себе я ничего не значил, ничего не умел. А ещё оказалось, что я... гордый. Мне было страшно себе представить, что придётся просить или унижаться. Впрочем, второе было равно первому. И тут Древние сжалились надо мной, не испытывая на прочность. Идя к Красному кресту и кутаясь в одолженную мне Калебом доху, я постепенно терял чувство радости, потому что как никогда остро ощущал себя пустышкой. "Из тебя ничего не выйдет, мальчишка!" – орал когда-то дядя Вернон. Мерлин, как же он был прав! Я, ослеплённый своим героическим статусом, что достался мне просто так, оплаченный смертью моей мамы, до этого не понимал, что на самом деле для реального мира я никто и звать меня никак. Даже сетовал на свою популярность, мечтая быть просто Гарри. Вот этот мир, передо мной. И без палочки, мантии, счетов в банке, покровителей и друзей, героического статуса я... просто Гарри. А точнее – НИКТО. И сейчас я не замерзаю в подворотне лишь благодаря милосердию совершенно чужих людей. "Ты антигерой, Поттер", – сказал я сам себе голосом Снейпа. Вышло на удивление созвучно голосу дяди Вернона. Самое смешное, что и дядя, и Снейп говорили мне правду. Вернее, они орали мне её в лицо, пытаясь достучаться. Однако я предпочитал оставаться слепым и глухим. Эта неудобная, жёсткая правда больно хлестала меня по щекам, и я, вместо того чтобы прислушаться, внять, задуматься, сделать выводы, дерзил, шалил, валял дурака, тратил время и силы на ерунду. Гермиона твердила мне: "Учись, учись, учись", ‒ но я воспринимал её слова как белый шум. Я всё оставлял "на потом". Вот я победю, побежу, тьфу, стану победителем, и тогда... Тогда буду учиться, думать о будущем, закладывать его фундамент, выстраивать связи, налаживать отношения, любить. Но не успел... Жизнь оказалась чертовски хрупкой штукой... А ведь в самом начале этого непотребства дядя Вернон пытался оградить непутёвого племянника от безумного мира магии, таскал по стране, прятал, пытался противостоять Хагриду. Господи, только сейчас я посмотрел на ситуацию со стороны. С позиции взрослого, ответственного человека. Тогда я думал, что родственник просто мешает моему счастью. Сейчас понимаю, что дядя... боялся за меня и защищал. И никогда бы не отпустил подопечного с чужим агрессивным человеком, выглядящим так одиозно, как Хагрид, если бы его к этому не принудили самым низким способом ‒ угрожая и причинив вред его ребёнку. Теперь я понимаю, куда делись мои очки: они разбились стёклами внутрь, срезая шоры. От прозрения я на миг остановился, и ветер швырнул мне горсть снега в лицо. На, с-сука! Получай! Трезвей! Просыпайся! Протерев замёрзшей рукой лицо, я побрёл дальше. Да, Дурсли были не подарок, они откровенно презирали и гнобили меня, но дядя Вернон в некоторых вещах был прав! Я тоже не то, что хотят на Рождество. Маленький волшебник, не контролирующий свою магию, не должен был жить с обычными людьми. Он – угроза. Я ведь не просто так жил в чулане. Лишь оказавшись в изоляции, у меня получалось унять бушующее внутри меня море магии. Промелькнуло стёртое воспоминание о том, как маленький Дадли заходится криком рядом со мной от того, что после нашей ссоры я поджёг его штаны. Фак... Фак! Дамблдор ведь должен был понимать это! Он ведь на себе испытал, что дети магов и не магов плохо коммуницируют. Взять хоть случай с его сестрой Арианой и подростками-магглами, что застали её колдующей и обидели, испугавшись, вследствие которого отец Дамблдора оказался в Азкабане. Не хотелось верить, что Дамблдор осознанно отдал меня в неподходящую семью, но факты говорили сами за себя. Я давно понял и принял, что Дамблдор – личность неоднозначная, но некоторые прозрения давались мне крайне болезненно. Глупый, глупый мальчишка! Раненый, нелюбимый, с раздутым эго и при этом неуверенный в себе. Вот кто я. А мой статус героя складывается из аванса доверия, что мне выдали; репутации, что сформировали ещё до моего появления в мире Магии; поддержки сильных мира сего, использующих меня; невероятной удачи. Если всё это убрать, то остаюсь я, Гарри Поттер, мальчик-который-ничего-из-себя-не-представляет. В таких самоуничижительных мыслях я вернулся за Томом. И только возложенные на меня Меропой Мракс обязательства взять на себя заботу о её новорожденном сыне заставили меня собраться, а не утопиться в Темзе, что даже в эти времена не замерзала в самые лютые морозы. Я от всей души поблагодарил Ирму и договорился, что она пришлёт мне весточку, когда и где будут похороны Меропы Мракс. Прижимая к себе всхлипывающего и дрожащего малыша ‒ он орал всё время моего отсутствия ‒ я устремился в приют Вула, который должен был стать для нас с Томом домом на десять лет, если не больше. Том, засунутый под худи и футболку, к самому телу, затих. Я прижимал его к себе неловкими от мороза руками, боялся задушить в тесноте и оттого всё время тормошил. Ребёнок всхлипывал, возил мокрым личиком по моей коже и вновь затихал, пугая меня. Хорошо, что идти было совсем недалеко. В приюте, достав из-за пазухи раскрасневшегося и распаренного малыша, я уложил его на узкую койку в выделенной мне комнате и выдохнул от облегчения. Ребёнок выглядел таким хрупким. Казалось бы, вот он перед тобой, твой враг, зло, разрушившее твою жизнь, что ты так колотишься? Умри он по дороге из больничного пункта Красного Креста в приют, никто и слова не скажет. Достаточно сунуть крохотное тельце в сугроб, и его найдут только весной, пометив очередным неопознанным трупом. Но я не мог! Не мог! Я ощущал его магию, чистую, искрящуюся. Я чувствовал его страх, боль, отчаяние. Не то, что испытывают взрослые, не осознанное, а животное, беззащитное. То, какое испытывал я, будучи ребёнком и не понимая, почему ко мне не подходят, когда мне плохо и страшно. Когда, наплакавшись в кроватке, затихал, судорожно всхлипывая и обнимая самого себя руками. От очередных разблокированных воспоминаний мне стало так жутко, что я схватил мирно сопящего младенца и вжал в себя. Он не заплакал, как это сделал бы любой другой малыш, бесцеремонно разбуженный. Наоборот, уткнул мордашку мне в шею и затих, словно именно такое положение было для него наилучшим. Кажется, я был нужен Тому так, как не был нужен никогда и никому. И именно поэтому я никогда не причиню ему вреда.***
Через три дня мальчишка-нарочный принёс записку, и я прибыл на кладбище. Увы, у меня не было ни пенни, чтобы достойно похоронить мать Реддла, поэтому Ирма оформила труп как невостребованный. Укутанное в саван тело, такое хрупкое и маленькое в посмертии, небрежно сбросили в яму и забросали землёй. Эта была общая могила, выглядящая как длинный, глубокий ров, засыпаемый землёй по мере пополнения, куда попадали все безымянные тела. К палке прикрепили дощечку с номером и воткнули рядом с другими, такими же одинокими и безликими. Наверно, мёртвым уже всё равно, но живым видеть сухой четырёхзначный номер, за которым стояла чья-то история, целая жизнь, было дико и страшно. Я его запомнил, чтобы потом, когда будет возможность, установить там небольшую памятную табличку. Рабочие, что засыпали тело, давно ушли, а я всё стоял в сгущающихся сумерках и кутался в огромный тулуп, что вновь ссудил мне Калеб. Я глядел на могильный провал, который покрывал снег, и думал о бренности бытия и несправедливости жизни. Разве была виновата Меропа в том, каким были её отец и брат? Разве виновата она была в том, что некрасива или бездарна? Разве виновата она в том, что хотела любви, обычного человеческого тепла? Нет и ещё раз нет! Её жизнь напоминала блёклый огонёк свечи, что еле теплился и так рано погас, небрежно затушенный чужим безразличием... Реддла-старшего, избалованного сынка богатых родителей, можно было понять в том смысле, что на обмане любви не построишь. Но что стоило помочь беременной от тебя женщине? Хотя бы финансово. Это ведь твой сын, кем бы ни была его мать! Он поступил как ублюдок! А ещё я не верил в то, что Амортенция могла лишить Тома умения любить. Амортенция – это всего лишь зелье. Не больше. Если так рассуждать, так и Оборотное меняет нас, делая теми, личину кого мы примеряли хоть раз. Или Феликс Фелицис дарит удачу больше, чем на один глоток. Том Реддл превратился в Волдеморта не с рождения. И уж тем более не в момент зачатия под зельем. Он стал таким от того, что совсем не знал любви. Как бы ни пытался Дамблдор вырвать из контекста воспоминания, придавая им определённую эмоциональную окраску, я всё равно видел нелюбимого и ненужного мальчишку, который был просто отражением окружающей его действительности. Дети – зеркало общества, в котором они сформировались. И именно от меня сейчас зависит, кем вырастет ребёнок, которого сама Судьба вверила в мои руки. Стоя над безымянной могилой Меропы Мракс я пообещал ей, себе и Древним, заславшим меня в эту точку действительности, что сделаю всё, чтобы Том Реддл никогда не стал Волдемортом.***
Младшая группа, где я теперь работал воспитателем, состояла из малышей от новорождённых до двухлеток. Им требовалось менять пелёнки, приучать к горшку, мыть, кормить по часам и утешать, если малышу снился кошмар. Причём такая функция, как утешение, не вменялась мне в обязанности. Дети должны были быть в чистоте и сыты, а что творится в душе маленьких человечков – никого не волновало. Эта профессиональная чёрствость, вызванная неизбежным эмоциональным выгоранием персонала, много лет работавшего в приюте, поразила меня в самое сердце. И я даже допустил мысль о том, что Дурсли были не самым плохим вариантом. На момент моего рождения приюты в Британии уже упразднили, и ребёнка, потерявшего близких, обычно устраивали во временной семье, пока искали родных или же тех, кто готов его усыновить до совершеннолетия. Но ведь и приёмные семьи были разными. Были те, то брал детей ради пособия или же как рабочую силу, сектанты или просто помешанные, желающие привлечь к себе внимание и использовать ребенка для получения денег, эмоций, дотаций. Дальше теоретизировать я не стал, и так подавленный очередными отрезвляющими умозаключениями. Моих подопечных оказалось всего пять человек, Том стал шестым. За несколько недель я, брошенный на амбразуру без подготовки, виртуозно научился пеленать, кормить и укачивать малышей, напевая им колыбельную. Только с Томом были проблемы. Находиться отдельно от меня он отказывался категорически. Более того, протестовал даже против сна в отдельной кроватке, своим криком будя остальных детей. В итоге мне поставили кровать прямо в общей спальне младшей группы, и мой личный паразит спал теперь со мной. Вернее, на мне. Запачканные пелёнки обычно сдавались в прачечную, но я, несколько раз обмоченный Томом во время сна, наловчился в беспалочковом Тергео и предложил стирать бельё сам, за что получил от миссис Коул одобрение, небольшую доплату, таз со стиральной доской, моток верёвки и моющие средства. Большая ванная комната была тут же, на этаже, и я для вида развешивал там вычищенные магией пелёнки и простыни. Простенькое заклинание, которое давалось даже самым слабым магам, я упорно практиковал, понимая, что лучше не будет и до покупки палочки надо ещё дожить. Наверное, даже манящие чары накануне первого испытания Турнира Трёх Волшебников, я не тренировал так настойчиво.***
Первые полгода в новом мире прошли для меня как в тумане. Я вставал по часам, шёл на кухню за молоком и кашей, разливал жидкость по бутылочкам, кормил малышей, совершал необходимые гигиенические процедуры. А когда все засыпали, чистил пелёнки и бутылки, чтобы после развесить либо сложить бельё стопкой в шкаф, а бутылочки вернуть на кухню. Персонал приюта относился ко мне неплохо, так как я не доставлял проблем, не сетовал на мизерное жалование и не отлынивал от самой грязной работы. Я привычно тянул свою лямку, не показывая, что мне тяжело. Как бы отвратительно это ни звучало, но тётя Петуния сформировала во мне навык к каждодневному труду: я просто не умел ничего не делать. В приюте мне пришлось вспомнить своё детство без магии. Заклинание очистки, конечно, частично помогало, но давалось мне непросто: я ужасно мёрз, страдал от постоянного тянущего чувства голода и уставал так, что на короткие периоды отдыха проваливался в сон, как в обморок. Перед глазами после его использования метались мушки, а руки тряслись. Беспалочковая магия оказалась очень энергозатратной. Мне не хватало сладкого и мяса для полноценного восстановления, оттого голод изводил меня всё время, иногда даже во сне. Я так похудел, что джинсы приходилось подвязывать верёвкой. Да что там джинсы, с меня спадали даже трусы! Но и отказаться от магии, пусть даже в таком убогом виде, я не мог. Она была моей сутью, она была тем, что не позволяла мне забыть, кто я есть. Постепенно я ввёл в обиход и другие чары. Люмос помогал экономить свечи и освобождал руки, Тергео позволяло поддерживать чистоту, а Согревающие чары доводили молоко до приемлемой температуры. Горячее вызывало у детей понос, холодное – запор. Учитывая необходимость накормить шестерых, кто-то из малышей неизбежно получал или слишком горячую, или слишком холодную пищу. Так что мне пришлось сжать зубы и раз за разом напрягать все свои силы, весь свой потенциал, чтобы чары вначале в принципе выходили, а после стали адресными. Не одну партию молока я заморозил, не одну вскипятил, делая во втором случае продукт невкусным. Малыши капризничали, плакали, и я не раз был на грани отчаяния. Но упорные тренировки помогли мне овладеть чарами филигранно и применять их выверено. Теперь молоко всегда было правильной температуры в 36 градусов. Из-за рваного графика сна, ужасной ответственности и страха перед будущим я слабо ощущал реальность. Дни превратилась в нудный, унылый, затяжной кошмар, в котором самым ужасным являлся бесконечный круговорот одних и тех же дел. Цикличность смазывала дни, смешивала в кашу, превращая их в один бесконечный понедельник. Особенно давило на меня то, что я теперь не один. И именно от меня зависит, будет ли Том сыт, в тепле, чистоте и безопасности. Оказывается, быть родителем – это адски сложно. И страшно. Заземлял меня, как ни странно, тоже Том, которого я почти не выпускал из рук, иначе он вопил как резанный, заводя всю остальную группу. Поверьте, шесть истерящих детей, один из которых твой – это форменный кошмар! Поэтому я смастерил из старой простыни нечто вроде слинга и приматывал чудовище к себе, чтобы иметь возможность выполнять свою работу. Оказавшись в моём энергетическом поле, моё личное наказание затихало, лишь сопело носом в шею, вцепившись маленькими пальчиками в ворот одежды. Хватательный рефлекс у крохотного собственника был развит отлично. Спасибо, что Том стал подавать мне знаки, что хочет в туалет, начиная крутиться и кряхтеть, и я срочно разматывал его и нёс к раковине, где он делал все свои дела, избавляя меня от сомнительной чести лицезреть нечистые пелёнки. Мне их и от других детей хватало. Остальных малышей я пытался приучить к тому же, но они явно сильно отставали в развитии от Тома, даже самый старший мальчик, Билли Стабс, которому исполнилось два. Возможно, потому, что они не были магами, возможно, потому, что им не уделяли столько внимания, сколько я Тому. По сути, я с ним не расставался ни на секунду, за исключением того времени, когда принимал душ. Да и то, Том лежал, а после сидел в тазике в ванной комнате, где я мылся, и наблюдал за мной, словно я что-то яркое и подвижное, что обычно нравится детям. Реддл вообще был тихим ребёнком, если я находился рядом, и очень любознательным. Всё, что касалось меня, его завораживало и привлекало: будь то мой немудрящий завтрак, состоящий из хлеба и чая, книга, взятая в убогой библиотеке приюта, штопка носков в слабеньком свете Люмоса, когда выдавалась свободная минутка. В силу ужасной загруженности работой, я оказался исключён из социума. Пара десятков фраз с миссис Коул по делу, просьба к замученной кухарке Марте не разбавлять молоко, приветствие сторожу мистеру Лейдену и короткий диалог о погоде не могли считаться общением. Поэтому я разговаривал с Томом. Делился мыслями и чувствами, рассуждал вслух, учил словам, уговаривал и увещевал, объяснял, утешал, читал на ночь сказки или же "заговаривал" прорезающийся зуб. Когда эти самые зубы полезли, я вынужденно освоил чары, что можно было бы счесть стихийными, так как названия я им не знал, так же, как и не знал, существуют ли они в природе. Я клал температурящего и хныкающего Тома на себя, вжимал его голову в свою грудь и шептал ему во взмокший темноволосый затылок: – У рыбки боли, у птички боли, у собачки боли, а у Тома не боли. Как деревенская старуха-ведунья, право слово... Но! Тому становилось легче. Вполне возможно, он просто был рад, что я уделяю всё время ему и только ему, выделяя его из толпы, идя у него на поводу. Правда, одновременно я ощущал мощный отток магии, так как меня мутило, морозило и ужасно хотелось есть, но уверенности, что это именно моя магия помогает, не было. Возможно, мне не стоило поощрять такую патологическую привязанность, но я очень боялся потерять работу, дающую нам с Томом кров и стол, а Том дико орал, когда я пропадал из поля его зрения. Так кричала банши, когда боггарт на уроке ЗОТИ принял форму этого существа перед Симусом Финниганом. Так завывали мандрагоры. И я, сломленный напором, сдавался, идя на поводу у мелкого паразита. Тому совсем немного времени потребовалось, чтобы выдрессировать меня. Я обнимал его ночью, первым кормил утром, жалел, прижимал к себе, усаживал в слинг, гладил ноющий животик, мыл, укладывал спать, почёсывал бока и перебирал волосы. Миссис Коул отлично относилась ко мне. По её словам, дети в моей группе самые сложные и впервые она не сталкивалась с болезнями, вызванными, в большинстве своём, нечистотой и сном в мокрых пелёнках, да и справлялся я один там, где обычно требовалось как минимум два работника на пересменку. Но... насколько хорошо она относилась ко мне, настолько терпеть не могла Тома. Это было странно, учитывая, что ему нет и года, он несмышлёный младенец. Стоит упомянуть, что в самом начале моей работы в приюте, в тот день, когда я уходил на похороны Меропы, Реддл устроил такой армагеддон, что даже спустя пять месяцев миссис Коул его поминала. Возможно, именно этот эпизод вызвал в ней инстинктивную неприязнь к моему воспитаннику. А ещё Том пугал других детей и даже взрослых. От пронзительного взгляда его тёмных глаз дети капризничали и плакали, а взрослые чувствовали себя неуютно. Цвет глаз у Тома определился к полугоду и напоминал горький шоколад. – У вас странный мальчик, Гарри, – как-то сказала мне Ирма, она работала приходящей медсестрой, которая осматривала детей раз в месяц. Своего медика в приюте не было. – Почему? Что-то не в порядке? – обеспокоился я. – Он слишком сосредоточенный. Такое ощущение, что он, как затаившаяся змея, наблюдает. Дети так себя не ведут. Том в этот момент лежал на пеленальном столике, внимательно разглядывая чайную ложку, которую я ему сунул, периодически кидая взгляды на меня, словно пытаясь удостовериться, что я никуда от него не делся. Ему не нравились прикосновения чужих людей, но я был рядом и, раздевая его перед осмотром, уговаривал потерпеть и вести себя прилично. Обследование затягивалось, и я нервничал: Том лежал нагишом, как требовалось для осмотра, и хоть сейчас стоял июнь, я переживал, что он замёрзнет. Моя змейка была очень теплолюбивой. – Малыш должен дёргать ручками, ножками, крутиться, оглядываться, любопытничать, особенно когда новый человек рядом, а он же следит за вами так, словно у него произошёл импринтинг. Но он же не животное! Это у них есть инстинкты, а у людей ‒ только инстинктивное поведение. Ребёнок ни разу не посмотрел на меня, словно меня нет. Вам не кажется, что он слишком на вас зациклен? – Кажется, – вздохнул я. – Но если он меня не видит, то так кричит, что другие дети начинают беспокоиться. – Но это ненормально! – Возможно. Но он мой ребёнок, а не... – я осёкся, понимая, как отвратительно это звучит по отношению к других малышам. Похоже и меня постепенно поражает душевная чёрствость... Чёрт! – Что вы посоветуете сделать? – Приучайте мальчика к тому, что он должен быть один, – Ирма поколебалась. – Есть такое понятие, как "окситоциновое доверие" – это тип связи, что формируется между матерью и ребёнком во время кормления грудью. И мать, и ребёнок получают удовольствие от данного акта из-за выработки окситоцина, у матери это может даже вызывать сексуальное возбуждение в первый месяц. Ребёнок же испытывает ощущение умиротворения, так как мать распознаётся как безопасный объект. Так вот ваше взаимодействие напоминает мне данную связь. Но вы не мать! Слова медика заставили меня посмотреть на ситуацию под другим углом. И я приступил к обособлению Тома. Для начала перестал таскать его везде с собой в слинге, оставив тесный контакт только на время сна и купания. К тому же Реддл быстро рос и был довольно крупным для своего возраста, отчего у меня уже начинала болеть спина. Вначале я носил его на груди, потом перевесил слинг на спину, сейчас же, подстёгнутый словами Ирмы, решился отказаться от слинга совсем. Том бурно протестовал, кричал и цеплялся за меня как клещ, даже укусил от избытка чувств. Насилием решить ничего не вышло, да я и не стремился к этому. Я каждое утро терпеливо объяснял вцепившемуся в меня Тому, что у меня работа, что мне надо делать свои дела и что я никуда от него не уйду и буду всегда в пределах его видимости. Когда я расцеплял пальчики, сжимающие мою одежду, я чувствовал себя предателем. В глазах Тома была такая боль и страх! Но этот момент надо было преодолеть! Я же не опоссум, чтобы таскать на себе детёнышей до тех пор, пока те не станут больше матери! В итоге худо-бедно Том перестал орать, молча наблюдая за тем, как я подхожу по очереди к малышам, переодеваю их, умываю или подмываю, высаживаю на горшок, кормлю, меняю постели. Словно подсчитывая количество чужих прикосновений, чтобы после выставить мне счёт. Только одно бесило Тома до истерик неизменно и непреодолимо – если я с кем-то из детей разговаривал слишком приветливо или, утешая, брал на руки. Тогда он закатывал такие концерты, что мне приходилось оставлять ребёнка и подходить к нему. Когда я провёл параллель, то просто перестал проявлять к детям слишком много эмоций. Это было ужасно, но... я просто сошёл бы с ума. Поэтому я малодушно выбрал путь наименьшего сопротивления. Я был жалок и слаб. Постепенно жизнь вошла в колею, Том научился оставаться наедине с собой, если я находился в поле его зрения, и требовал тесного контакта лишь ночью. Но я привык, что он сопит под боком. Мне так даже было проще: я точно знал, что зло спит, не мёрзнет и в безопасности. К тому же между нами существовала не только борьба за мою свободу, но нежность, забота, удовольствие от времени, проведённого вместе. Я словно додавал ему то, чего сам был лишён в детстве. Мне нравилась тяжесть Тома на моём животе и груди, когда в постели он заползал на меня, греясь и утверждая свои права на законное владение. Нравилось, как он пахнет, когда согреется под одеялом: младенцем, чистотой и сладостью. Мне нравилось, что он чуть ли не мурчит, когда я почёсываю ему кожу головы и глажу по спинке. И нравилось, как внимательно он слушает очередную сказку, что я читал из потрёпанной книги или рассказывал по памяти. Огромные шоколадные глаза смотрели на меня с восторгом и любопытством. В этот момент Томми был моим малышом, моей радостью. Из-за моей политики неприкосновений в течение дня Реддл быстро пошёл с опорой, в девять месяцев, хотя обычно дети делали первые шаги в возрасте от года до полутора. Но Томми упорно вставал на крепкие ножки и, цепляясь за мебель, следовал за мной от кроватки к кроватке. В этот период я звал его Хвостик Томми. Первые самостоятельные шаги он сделал в мои протянутые руки, решительно отпустив стул, 31 октября 1927 года. В день, когда ему исполнилось десять месяцев. Я им гордился и расцеловал, отчего несостоявшийся Тёмный Лорд заливисто и счастливо хохотал. Его первым словом, как ни странно, стало не "я", "Том" или "дай!", а "мой!". Как только Том уверенно начал держаться на ножках и топать по комнате, он постепенно освоил горшок и делал теперь свои дела сам, значительно облегчив мою жизнь. Я даже сшил ему специальные штанишки, которые легко можно расстегнуть неловкими детскими пальчиками. Когда всё вышло в первый раз, хвалил его долго и с чувством искренней благодарности. Моё чудовище улыбалось, такое внимание, такие эмоции ему нравились. Он хватал меня за волосы, дёргал и всё время повторял: "Мой, Гаи, мой!" Ночью, правда, иногда случались казусы, но я наладился будить Тома в середине ночи и под утро и последнее время спал в чистой сухой постели. Недосып и рваный режим сна стали для меня нормой. Я старался не глядеть в зеркало, потому что там отражался настолько измотанный человек, что его можно было спутать с инферналом. Я вообще прозрел, честно говоря. Никогда бы не подумал, что растить ребёнка, особенно от момента рождения до года – так тяжело. И это при отсутствии современных средств гигиены в виде памперсов, влажных салфеток, бумажных полотенец... Впервые нормально выспался я лишь тогда, когда Том перестал ночью писаться и стал самостоятельно вставать и идти на горшок, что случилось в полтора года. Утром того дня я даже не понял, что произошло, настолько отвык от замечательного состояния хорошо поспавшего человека. Долго хлопал глазами, потягивался, млел от ощущения расслабленности и счастья. Остальные дети, не избалованные вниманием, терпеливо ждали в грязных пелёнках, когда я встану и займусь ими. Сообразив, что я немилосердно проспал, я вскочил, сразу включаясь в работу, но бессознательная радость не отпускала меня в течение дня. Я давно так хорошо себя не чувствовал и запомнил это состояние на долгие годы как некий переломный момент. Я справился, я выдержал, я не такое уж барахло. С того счастливого дня жизнь стала немного легче. Теперь я прекрасно понимал, отчего женщину в декрете накрывает депрессия. И искренне удивлялся, как они решаются на следующих детей. Молли Уизли прошла через это шесть раз! Шесть, мать его, раз! Да я бы после первенца, узнав, что моя женщина вновь беременна, заавадился бы без раздумий!