Сборник драбблов по заявкам и без

Камешек булькнул, уходя под воду, опустился на дно озера. Жермон улыбнулся в усы своим мыслям — ну в самом деле, это женщинам свойственно быть суеверными и искать помощи и защиты у неведомого, а ему, боевому генералу, известно, что полагаться стоит на шпаги и вовремя подвезенный порох. Впрочем, нежданная, негаданная любовь ослепляла. Сделав пару шагов от источника, он увидел ее — свою Ирэну. Она шла среди тростников, с корзинкой — наверняка собиралась срезать рыжие шарообразные цветы, чтобы украсить ими стол. — Ирэна! — позвал он свою любовь, и она улыбнулась в ответ своей быстрой, как будто неуверенной улыбкой. Не поцеловать изящную кисть жены было невозможно. На грациозной шее выбился из прически завиток пепельных волос, и Жермон позволил себе коснуться тонкой кожи губами. Жена — какое прекрасное слово! — вздохнула, откинула голову, положив свою руку ему на грудь, подставляя губы для поцелуя. Очарованный, он ловил ее губы, ласкал тонкую талию, грудь, которая приподнималась в вырезе платья от томных вздохов. Жермон совсем забылся, потянулся к юбкам — и услышал “Да, Жермон!”, от которого потерял голову, как от касеры. Одежда, тяжелая и мешающая, словно сама стремилась освободить белую кожу под его прикосновениями. Его теплый плащ лег на берег озера, и Ирэна, восхитительная, невозможная, с белоснежной кожей, сейчас тронутой румянцем, серебряными глазами, потемневшими от страсти, звала его к себе, протянув руки. Забыв обо всем, Жермон приник к ней — к ее устам, к ее груди, слился с ней в восхитительном экстазе. Он не заметил, как и почему они скатились в озеро — осенняя холодная вода обожгла, заставила оторваться от поцелуев — но тонкие сильные руки Ирэны прижали его голову к груди, бледно-розовые с лиловым соски выступали над водой, отсвечивая жемчужными отблесками. Он поднялся на ноги, держа жену на весу. Ее ноги крепче сжали его бедра, и Жермон снова потерял себя, так и оставшись стоять по пояс в воде. Жара его страсти, ее тела было достаточно, чтобы согреть все воды озера. — Герман! — друг был не вовремя, и Жермон накрыл своим телом возлюбленную, делая еще шаг в глубину, пряча ее от чужого взгляда. — Уходи, Ойген! — бергер не мог не понять, что он сейчас лишний! Не мог — но не ушел. Его рука дернула Жермона за плечо, и тот отмахнулся, отталкивая навязчивого побратима, и попытался сделать еще шаг вглубь. Вода больше не обжигала, но казалась теплой. — Оставь его! — снова руки на плечах, впивающиеся до синяков, удерживающие, тянущие к берегу. Да что Ойген себе позволяет?! — Он мой! — Ирэна улыбнулась, и ее острые зубки сверкнули в улыбке. — Ты его не отнимешь. Ее лоно сжалось, заставляя Жермона застонать, закрыв глаза и откинув голову. Он пошатнулся и почти потерял равновесие на скользком иле, но его удержал Ойген, зачем-то прижавшийся почти вплотную. Сейчас, когда он не пытался оторвать Жермона от жены, присутствие побратима почему-то не казалось неуместным. Напротив, он доверял ему, готов был делить все — кроме Ирэны, но тот и не пытался коснуться ее перламутровой кожи. Руки Ойгена прошли по жермоновым плечам, спустились по ребрам, бергерская неразборчивая речь звучала уже у самого уха. Ирэна снова сжала его своими бедрами, и Жермон вбился в нее сильнее, наслаждаясь ее изящным гибким телом, легко скользящим в волнах. Руки друга и побратима не мешали — а возможность опереться на его крепкую грудь была даже удобной. Жермон отдался страсти, едва замечая движения четырех рук на своей коже — сильные уверенные крепкие движения Ойгена, возбуждающе царапающие ноготки Ирэны… Только когда рука Ойгена легла на его мошонку, сжимая в такт, он вздрогнул — но неожиданно болезненный укус в шею заставил его забыться. Второй укус, не такой острый, лег на другую сторону горла, рука Ойгена сдавила яички сильнее — а прижавшийся к ягодице член заставил Жермона дернуться в сторону. Обвившая его ноги своими Ирэна не дала отодвинуться, а Ойген продолжал что-то шептать, касаясь его в таких местах, что и назвать было неприлично. — Зачем? Что?! — успел спросить он, но напор уверенных пальцев сменился вторжением члена, горячего, широкого, длинного. — Разрубленный змей! Внутри сильно дернуло болью, обожгло, Жермон взвыл и рванулся вперед, в воду, не понимая, что происходит, как будто все происходило во сне и стремясь проснуться — но Ойген дернул его на себя, отступая, и Жермон ахнул, чувствуя себя нанизанным, наколотым, заполненным. К острой боли добавилось еще более яркое удовольствие, и он застонал от невозможности, неправильности происходящего. Разрубленный Змей! Ирэна недовольно сжалась, потянула его на себя, но Ойген был сильнее, и его ритмичные, размашистые движения задавали ритм. Шаг за шагом, вспышка за вспышкой мучительного удовольствия они выходили из воды. Как вообще кошкин бергер умудрялся идти во время любви и тащить его немалый вес? Ветер бросил в глаза мокрые пряди волос. Жена оскалилась в недовольной гримасе, блеснули длинные острые клыки. Вода стекла с жемчужной кожи ног — и внезапно Ирэна отпустила его, оставив новые царапины на плечах, и уплыла к сердцу пруда, блеснув чешуей. Чешуей?! — Ирэна? — позвал Жермон, но рука Ойгена на горле, а вторая на члене не позволили ему вернуться в воду. Еще несколько движений, ослепляющее удовольствие, которое он наконец-то догнал, или оно догнало его — и Жермон обнаружил себя лежащим на своем плаще в объятиях Ойгена, мокрого и продрогшего, укрытого сверху бергерским меховым плащом. Тело ныло, царапины на плечах и спине горели огнем, саднил зад и горло. — Ойген? — его трясло. — Герман, я рад, что ты пришел в себя, — голос побратима оставался спокойным, несмотря на противоестественную ситуацию. — Прости. Теперь понятно, кто виновен в гибели графа Гирке и Габриэлы Борн. — Ирэна? — не поверил Жермон. Его сковало внезапным ужасом. Его жена… Ойген… Что вообще происходит? — Найери, — Ойген встал и начал одеваться, — если ты уже пришел в себя, то лучше вернуться в замок. Людей нужно предупредить, а тебе нужна бадья горячей воды у камина, чтобы не простудиться. Купание в Осенние Ветра может вызвать горячку. — Ойген, ты меня…. спас? — наваждение уходило, медленно и тяготно, как тяжелый бред. Жермон поежился, вспомнив, как именно бергер вырвал его из когтей озерной твари, — как ты решился? — Ты мой побратим, Герман, возможно, поэтому я почувствовал угрожающую тебе опасность. — Одевайся, тебя ждет горячее вино, горячая вода и настоящая жена. Не стоит задерживаться на берегу этого озера. — Не знаю, как я теперь вернусь в замок, — Жермон закрыл глаза руками. Следовало одеться, прикрыться… Боль усилилась, и теперь его била дрожь от осознания. Ну почему он не носит с собой флягу касеры? К кошкам вино, сейчас ему нужно напиться. До беспамятсва, лишь бы выбросить из памяти, как его жена… Как его побратим… Как он… — Я помогу, — Ойген принялся надевать ему рубашку, и Жермона передернуло. — Я сам, — он принялся натягивать одежду, не слишком заботясь о собственном виде. Безумно хотелось в тепло. Внезапно он вспомнил, с чего все началось. — Я ведь бросил в воду камень с нашего обряда, как самое дорогое. И загадал желание… — Возможно, именно это позволило мне прийти на помощь, — Ойген поддержал его под руку, когда Жермон оступился, ведя к замку. — Интересно, я не знаю легенд, где говорится о том, что найери охотятся на людей. Возможно, Савиньяку известно больше. — Ойген! — Жермон остановился, и посмотрел в глаза своему любовнику. — Ты… Я… — Герман, мои действия были продиктованы исключительно необходимостью. Если ты не чувствуешь себя оскорбленным, — Ойген дождался отрицательного движения головы, — предлагаю сосредоточиться на том, что действительно имеет значение. А именно, опасности для людей Альт-Вельдера. Оскорбленным себя Жермон не чувствовал. Скорее, потерянным — Ирэна теперь вызывала опасение и страх, что ее кожа начнет отливать перламутром, а нежные губы будут скрывать острые зубы. Шея заныла, напомнив про укусы, а рубашка прилипала к расцарапанным когтями плечам и спине, соперничая с не оставляющим тело холодом. Ойген продолжал рассуждать об убийствах, и его невозмутимость, такая знакомая и так непохожая на его страстный шепот, его умелые руки, его горячее тело… Жермон закусил губу и засунул руку в карман. Но камня, который он привык перебирать в пальцах там больше не было. Он просил о чуде — но ужасно, чудовищно ошибся.