Gott ist tot

      — Не мог найти табака получше? — Алоин откашливается в отвращении, даже если сам ласково из чужой ладони кисэру забрал чуть ранее. Диамкей только смеëтся мягко-мягко, в губы едкий дым выдыхает, ловит бесконечный трепет.       Не было вообще никаких подозрений, что станут настолько близки. До такой степени, что даже своевольный дух позволяет касаться себя под слоями одежды. Обгоревшие на солнце руки настойчиво снимают хаори, скользят под кимоно, и лисьи хвосты перекатываются по полу, греют голые ноги.       У Алоина серьги блестят в свечах, переливаются золотом, а желание прикусить каждую слишком велико. Прямо как в тот день, когда они впервые встретились.       Дух кицунэ шëл по этим землям слишком долго, оставляя за собой годы странствий и море крови, съедая сердце каждого на своëм пути. Но однажды его собственное сердце сжали в руках так сильно, что больше не хотелось, чтобы отпускали. Влюбился до потери памяти.       Пульс в горле трепетал птицей в клетке, потому что Алоин впервые не был в образе девушки, которой ему приходилось становиться всю жизнь. Диамкей тогда сказал, что любит его любым и глубокой ночью бесконечно это повторял, растворяясь в дыму благовоний, ведь это грех. Они согрешили, расцеловали бледные руки и убили всë святое.       Где-то на краю мира они молились в храме, а потом наплевали на всë, запачкали собственную карму, потому что выжгли золотом на коже свои чувства. Признались друг другу в звенящей тишине без промедлений, рассказали, насколько сильно нуждаются друг в друге.       Алоин приходил каждую ночь, стучался в окно, игриво накручивал на палец чужую серую прядку волос и смеялся хитро-хитро. Ему позволяли в дом залезать каждый раз, а сам он уже не думал, что в ловушку попался. Тогда с его губ впервые сорвалось такое надрывистое: «люблю», даже если до этого всë было предельно ясно. И Диамкею всë ясно, приятно жадный до крови, ласково зализывающий раны. Это поражение, вертящееся ответом между пушистых хвостов, между дорогих слов.       Под знойным солнцем обоим не так уж и больно от ожогов, раз вместе под одним широким зонтом прячутся, скрывают себя от мира, от Домена, от людей. Их не любят, потому что они нечисть, но им достаточно любить друг друга. На этом всë.       Спокойствие прячется в свободном хаори, тлеет в курильнице, горит святыней, а Алоин так беспокойно мечется по практически родному дому, что становится плохо на душе. Он полюбил смертного до глубины души и подкорки сознания. Да, нечистого, который проживëт дольше остальных, но он умрëт, как и все.       Сердце сжимается очень болезненно, ведь однажды Диамкей отпускает уже прирученного духа в мир без предупреждения. Говорит, что не может взять с собой, просит остаться в этом тëплом доме, сохранить бесконечную нежность на будущее, когда смогут вновь пить чай на восходе солнца и тесниться в углу, обвитые серебристым мехом.       Было больно.       Это обещание скреплено кровью, прежде чем Диамкей уходит в неизвестность, оставляет совсем одного, такого размягчевшего лиса.       Через несколько дней слëз не остаëтся.       Через неделю тоска размывается осенним ливнем.       А спустя месяцы забывается просьба выжить любой ценой, потому что самым болезненным способом вырастает новый хвост. Ещë нежный, шелковистый.       Беззащитный.       Когда Диамкей возвращается домой спустя столько времени, он находит на полу целый букет из железа.       Алоина подстрелили, как дворнягу, не пожалели белоснежного меха и разрывающегося от горя сердца. Диамкей впервые в своей жизни так отчаянно плачет под тихий шëпот раненой лисы, но ему это только кажется, потому что бездыханное тело лежит в дрожащих руках непосильной ношей.

***

      Когда Модди Чат приходит навестить своего старого друга, он находит только склеп, полный увядших вишнëвых деревьев.       Диамкей просит помолиться вместе, чтобы его собственная душа наконец успокоилась в тысяче лепестков сакуры, чтобы закончить бесконечно оплакивать свою любовь. Он хочет отдыха. Возможно, совсем немного смерти. Он на грани и едва держится, чтобы не попросить Чата проткнуть грудь мечом. Хладнокровно и быстро, как тот и умеет.       Где-то на краю мира они молятся, а у Модди на душе так гадко, ведь не может ничего в итоге поделать. Ему тоже плохо от смерти Алоина. Очень плохо. Нет ни единого представления, как бы он сам выглядел, если бы умер кто-то действительно дорогой ему. Печаль, гнев, вина? Не знает. И что с Диамкеем делать тоже не знает, только под руку держит, чтобы истощëнный товарищ не упал замертво на каменную плитку.       — Отоспись за пару лет, тебе бы не помешало, — Говорит Модди с облегчëнной улыбкой, прежде чем старый друг уснëт надолго, окружëнный магией и сокрытый от чужих глаз.       На душе больно. Слишком больно.       Чат протирает пыльные статуи кицунэ, подметает ровно тысячу лепестков сакуры, зажигает благовония и молчит на святой земле.       С одной стороны, слов не находится, а с другой – желание вымолить другу счастья слишком велико. Настрадался уже, хватит с него.       Модди впервые молится возле статуи, отчаянно просит всего лучшего. А потом напоследок Диамкею покрасивее седые волосы заправляет, скрепляет маком из степи, где обдувается ветром каменная святыня.       По холодной щеке ладонью проводит как можно осторожнее, в сочувствии так, как это делал Алоин, прежде чем уйти.       Ощущается вечным трауром.