Мы в ответе за тех, кого приручили

В последнее время все чаще во сне мне является Грант. В отдельные разы он просто стоит напротив и смотрит, пристально заглядывает в мою насквозь прогнившую душу, пока я не могу даже шевельнуться. В другие я вижу его захлебывающимся собственной кровью, смертельно бледного. В таких снах он обычно убивает меня. Всегда по-разному, когда-то выстрелом в грудь, когда-то - потрошит заживо. Однако гораздо чаще я вижу лишь один кошмар. И я отдал бы половину жизни только за то, чтобы никогда больше это не видеть. Каждый раз все начинается одинаково. Я брожу по пляжам Рук Айленд, высматриваю патрули и ценные растения. Потом я всегда вижу Гранта. Он тонет и отчаянно зовёт на помощь. В этом кошмаре я всегда бросаюсь в воду. Но когда я доплываю до него и хватаю за плечи, вместо Гранта на меня смотрит совсем другой человек. Этот человек - гордый обладатель ирокеза, наглых выразительных глаз и шрама на виске. Я пытаюсь его оттолкнуть, но он смеется и только глубже утягивает меня на дно. А в нескольких метрах от меня - мой старший брат отчаянно просит меня помочь. В конце вода всегда становится красной, когда Грант камнем идет на дно. И так раз за разом. Каждый гребаный день - этот сон. Если безумие - это цикличное повторение одного и того же, значит ли это, что из моей повседневной жизни оно перебралось и в мои сны?.. Я впиваюсь ногтями в ладони, впиваюсь крепко, до зубного скрежета. Чувствую, как чуть теплая и липкая кровь стекает по пальцам. Равно глотаю ртом воздух и пытаюсь успокоиться, как советовал Марк. Глубокий вдох. "Как ты мог, Джесс?" Один. "Мы были семьей." Два. "Мы были ближе, чем кто бы то ни было." Три. "А ты просто взял и забыл об этом." Четыре. "Семья для тебя ничего не значит?" Пять. "Ты предпочел мне моего убийцу, Джесс? Он ведь застрелил меня, помнишь? Просто напоминаю, вдруг ты забыл." Медленный выдох. Несмотря на немного странные методы, специалист из этого бывшего военного неплохой. Как минимум, способ, который он мне подсказал, в большинстве случаев срабатывает. Я изо всей силы надавливаю костяшками пальцев на глаза, стремясь выкинуть из головы обвинительный образ брата. Со стороны кухни доносится сначала стеклянный звон, затем красочный испанский мат, и наконец - голос причины моей бессонницы: —Эй, Джесс! Я тут кружку твою кокнул нечаянно, — пауза, — И бокалы, — снова пауза, — и сервиз, походу, тоже. Пиздец, у тебя не квартира, а минное поле. Я заторможенно, будто все еще во сне, поворачиваю голову на звук. —Не. Называй. Меня. Так. Я не сразу узнаю свой голос - сиплый, одеревеневший, какой-то... Не мой. В голове все еще звучит голос Гранта, называющий меня по имени, он перекрывает все остальное. "Джесс, что такое? Ты уже не так рад видеть свое бешеное животное? В чем твоя проблема, Джесс, братишка?" Немигающим взглядом я смотрю на человека напротив. Монтенегро удивленно моргает. Потом щурится, и этот блядоватый прищур синих глаз я узнаю всегда - он означает, что в следующие секунд пятнадцать мне будут наносить увечья различной степени тяжести. Или хотя бы попытаются их нанести, я ведь уже стреляный воробей. У меня нет никакого желания дожидаться этого исхода. Кажется, если я разок его сейчас ебну, то убью уже с концами. Поэтому я стремительно накидываю пальто и практически выбегаю на улицу, петляю по дворам, неважно куда. Только бы подальше от ублюдка, испортившего мне жизнь. Я прихожу в себя только в каком-то парке. Вся моя злость как-то разом потухла, и я чувствую только опустошение. Машинально вытаскиваю сигарету и опускаюсь на ближайшую скамейку. Как я должен был ему объяснить? Что уменьшительным "Джесс" называл меня мой ныне покойный старший брат, который теперь имеет обыкновение заглядывать ко мне в кошмарах? Ага, так и представляю. "Ваас, поди сюда, разговор есть: видишь ли, мой брат, которого ты весьма хладнокровно и жестоко грохнул, помнишь ведь, да? — так вот, только этот самый брат мог так меня называть. Так что будь паинькой и засунь свой сраный язык себе в жопу, ладно? И не вытаскивай. Желательно, никогда." Губы трогает горькая усмешка. Чтобы языкастый подонок перестал болтать, этот язык ему нужно как минимум отрезать. Я нахожу некоторое утешение в том, чтобы представлять Монтенегро, корчащегося в конвульсиях и блюющего кровью, но лишь ненадолго. На самом деле, я все больше чувствую вину. И это мне пиздец как не нравится. Мало мне было чувства вины перед Грантом, теперь еще и перед ублюдком, который его и убил? "Что я делаю со своей жизнью..." Зажав в зубах дотлевающий окурок сигареты, я вытаскиваю небольшой пузырек с таблетками. Старательно избегаю строчки, где написаны последствия передозировки, и отвинчиваю крышку. И вот уже на ладони - белые, с чуть сероватым оттенком капсулы. Что бы я без них делал, Господи. С момента, как Марк дал мне рецепт, нейролептики буквально заменили мне завтрак, обед и ужин. Я готов отправить капсулы в рот, но внезапный удар по руке отправляет мои таблетки в свободное падение. В шоке я смотрю на стоящего перед собой Вааса. —Ты... Блядь... Принцесска истеричная... Знаешь, свалить вот так из дворца и даже туфельку не проебать - это талант нахуй... У тебя месячные или что это за хуйня? — он задыхается. Бежал, что ли? Я не сдерживаю гримасу отвращения: —Ебало захлопни. Ты мне таблетки попортил, урод ебаный. "Вместе с жизнью". —Между прочим, эта хрень вообще нихуя не безобидна, что б ты знал, — он выдергивает у меня из пальцев пузырек и вглядывается в инструкцию, —Та-а-а-ак, что у нас тут? Превышение суточной, мать ее, дозы приводит... Так, не то... Нарушение координации, сонливость, бла-бла... Не-не-не-не, подожди, где это было? Ага, вот: приводит к выработке зависимости от препарата! Он с торжеством таращится на меня, словно раскрыл всемирный масонский заговор. Я иронично выгибаю бровь: —Ну и? Ты-то что об этом можешь знать? В следующую секунду рука хватает меня за горло и крепко стискивает, перекрывая кислород. Среагировать я не успеваю. Остается только беспомощно хватать ртом воздух и смотреть в его сузившиеся от гнева глаза. —Что я об этом знаю?!— еще немного, и у Монтенегро пойдет изо рта пена, — а ничё, что у меня эта зависимость не один десяток лет была, блядь?! Да и сейчас никуда б не делась, если б не ты, сучоныш! Ты херню-то мне не впаривай, меня, значит, отучил от этой дряни, а теперь сам собираешься? А если я, может, совершенно случайно не хочу, чтоб ты нариком становился? Чё молчишь, блядь калифорнийская?— кажется, Ваас не совсем соображал, что ответить я не могу из-за того, что он пережал мне своей лапой горло. Вдруг хватка ослабла. Монтенегро с каким-то испуганным отвращением отдернул руку, как от ядовитой жабы, и рухнул на край скамейки, стиснув голову руками. Откашливаясь, я слышу его истерические всхлипы - то ли смеха, то ли рыданий. А может, всего сразу. Несмотря на горящие огнём легкие, на душе после его слов как-то погано. Он действительно только что признал, что ему на меня не насрать? Отдышавшись, я пытаюсь дотронуться до его руки. Он дергается по-звериному, но головы не поднимает, отчего голос звучит приглушенно: —Пошел бы ты нахуй, а, hermano? Хочешь травиться - на здоровье, отъебись только. —Нет, — я снова протягиваю руку и поднимаю его подбородок: боязливо, будто к тигру в вольер руку пихаю. Он не сопротивляется, только рычит как-то протестующе. Взгляда избегает. Не выпуская его головы, я сажусь на корточки прямо перед его лицом, не давая попыток больше отвертеться, смотрю на него в упор. Глаза у него дикие, больные какие-то. Но уже не сумасшедшие, как когда-то. По крайней мере, не полностью. Я перемещаю ладонь на выбритый затылок и прислоняю его лоб к своему. Ваас вздрагивает, но не отстраняется, сидит тихо, словно покойник. —Я не стану наркоманом, — шепчу еле слышно, но он слышит, я уверен, — никогда, Ваас. Вот. Я выкидываю флакон в сторону и демонстрирую пустые руки. Монтенегро смотрит недоверчиво. Шмыгает носом и вызывающе хрипит: —Обещай, сука. Обещай, что не станешь. —Клянусь. Он заметно расслабляется и откидывается на скамейку. Я только сейчас замечаю, что на нем нет никакой верхней одежды - ни куртки, ни хотя бы свитера. Только пляжная майка, которую он наотрез отказался снимать. И хотя он хвастливо заявляет про свою устойчивость к низким температурам, я вижу, что зубы у него стучат от холода. Монтенегро издает удивлённый звук, когда мое пальто оказывается у него на плечах. —Бери и не выебывайся, — говорю, предупреждая его вопли. Выёбываться-таки не стал. Сидит, греется. Хорошо. Мои мысли в который раз за день возвращаются к Гранту. Что бы он сказал, если б увидел меня сейчас? Стал бы осуждать? А может, понял бы? В любом случае, я вдруг осознаю, что никогда этого уже не узнаю. Парадоксально, но от этого становится легче. Глядя на звезды, а потом на нахохлившегося Монтенегро, мысленно обращаюсь к брату в последний раз: "Ты всегда говорил, что семья важнее всего. Думаю, только теперь я это понял." Моя рука лежит на ваасовской ладони. Я смотрю на звезды и фонарные огни, чувствуя, как рядом со мной постепенно оттаивает под моим пальто упомянутая семья.