***
— Саске, я… — договорить она не успела, он накрыл её губы своими, и земля ушла у неё из-под ног. Колени задрожали, и только крепкие объятия Саске не позволили ей упасть в этот момент. Она не знала, что делать — отвечать на поцелуй или нет? Саске был очень настойчив, он целовал так, словно не мог напиться: жадно, почти до боли. И она несмело поддалась ему.***
Он прижал её к стене зеркального здания так, что она оказалась в ловушке: — Укушу, — его лицо было очень близко, и он не отрываясь смотрел на её губы, за которыми она прятала язык, совсем недавно так призывно дразнящий его. Она была вызовом. Вызовом всей его выдержке, всем его устоям и честности. Сначала диалог ни о чём привёл их к тому, что они вышли гулять среди ночи по пустынным улицам города, а потом, дурачась и дразнясь, Сакура оказалась прижатой к стенке во всех смыслах. С чего началась эта детская игра, она потом не вспомнит, но тепло его дыхания, согревающее сейчас её щеки, она никогда не забудет. — Неа, — она, улыбаясь, замотала головой. — Отпусти, — он нехотя разжал руки. Когда оба они промерзли до костей, было принято решение разойтись. Саске проводил Сакуру до дома и, когда он уже собирался уходить, она несмело предложила: — Может чаю? — невинная фраза, без каких-либо намеков: она переживала, что он замёрзнет по дороге домой — путь предстоял неблизкий. — Давай, — он не хотел уходить от неё. Она принесла две кружки ароматного напитка в комнату и поставила на столик возле дивана, на котором сидел Учиха. Свет они не включали, боясь спугнуть атмосферу ночной откровенности. Она села рядом. Тепло разливалось по телу колючими иголочками и приятно морило. Стояла такая тишина, которую не хотелось нарушать, и они невольно перешли на шёпот: — Спасибо, — прошептал он. — Не за что, — также шёпотом отозвалась она. Они были так близко, буквально на расстоянии ладони. Он наклонился к ней, но губ не коснулся, только воровал её воздух, так, что у неё закружилась голова. Между ними оставались миллиметры, но никто не решался на поцелуй — оба были несвободны. Будто невидимая грань отделяла их друг от друга. А в голове каждого вертелись мысли, что всё, что происходит сейчас, не было изменой. Сакура прикрыла глаза, стараясь запомнить и прочувствовать этот момент как можно лучше. Эти неприкосновения были чем-то дурманящим: воздуха не хватало, щёки пылали, сердце ухало в груди с силой подобной ударам тяжёлого молота о наковальню, свет фонарей за окном через прикрытые ресницы, как через дифракционную решётку, разбивался на спектр и с каждым поворотом головы рисовал крестообразную звезду счастья. Этот предрассветный морок виделся чем-то нереальным — нельзя было испытывать такое желание прикоснуться и намеренно не делать этого. От напряжения воздух, казалось, был наполнен электричеством и готов вот-вот разразиться молниями. — Мне пора, — прошептал Саске ей в губы. — Я провожу, — отозвалась Сакура на предыхании. На прощание они не произнесли ни слова — они были лишними. Да и что можно было сказать друг другу сейчас? Каждый из них был погружён в свои мысли — эта ночь изменила многое. Они больше не друзья. И браслеты на их руках теперь обретают совсем иной смысл.***
— Покажи ещё раз, я не помню этот момент, — она наиграла правую руку, потыкалась в аккордах левой, но не сыграла верный. — Нет, соль минор. Арпеджио, — он бегло проиграл его левой рукой в контроктаве. Он — левша, и, надо сказать, у него была прекрасная техника для самоучки, который даже не слышал о Ганоне¹. — Ага, — она попробовала сыграть сначала левой рукой, потом медленно — двумя, и, вернув оригинальный темп, проиграла пьесу до конца. — Как ты подобрал её на слух? — Сакура не переставала восхищаться его способностями. Он прирождённый гений и непревзойдённый трудяга. Ей тоже музыка давалась легко, и больше всего на свете она ненавидела читать с листа и считать вслух, предпочитая больше полагаться на слух и внутреннее чувство ритма, но вот так, без упражнений, скучных гамм, учителя и хоть какого-то знания нотной грамоты подбирать Листа, Баха, неоклассику — это было непостижимо. И сейчас он на пальцах объяснял ей подобранную пьесу, в темпе presto² или allegro³, с весьма непростым аккомпанементом. — Давай в четыре руки? Я — левую, ты — правую, — Саске сел рядом на банкетку так, что Сакуре пришлось подвинуться. — Пять, шесть, семь, восемь! — он задал темп, и они слились в этих певучих звуках фортепиано. Его пальцы были немного топорными, ему не хватало динамических оттенков — сказывалось отсутствие музыкального образования, — но он компенсировал это беглостью пальцев, а она, сглаживала эти шероховатости своей эмоциональной игрой. Дополняя и окрашивая партии друг друга, они вели нить мелодии от сердца к сердцу. Именно так — светящейся зелёной нитью, протянутой от веретена в её душе — Сакура представляла себе любовь. Она наполняла, согревала, светила и защищала. И сейчас музыка была её проводником, её путеводителем, который будто концетрировал и усиливал её поток. Когда угас последний аккорд, в студии воцарилась тишина. Сакура медленно убрала руки с клавиш и почувствовала на себе пристальный взгляд: — Что? — она недоуменно посмотрела на Саске, пытаясь вспомнить, всё ли правильно сыграла. — Ничего, — он посмотрел на её губы, наклонился к её лицу и поцеловал. Это было весьма неожиданно. Спустя несколько секунд, оправившись от шока, Сакура ответила на поцелуй взаимностью. Сейчас она целовала душой, всё её естество тянулось к нему от солнечного сплетения: та самая зелёная нить из сердца окутывала, обволакивала его. Если души встречаются на губах влюблённых, то сейчас произошло именно это единение душ, их слияние, полное желания касаться друг друга не только физически, но глубинно, оставляя свои отпечатки в самой сути их существования. Так глубоко, куда не проникал никто до этого: в подсознание, в мысли, в эмоции, в чувства. Они не могли остановиться, да и не хотели. Жадно, словно стараясь насытиться за все дни, проведённые вместе, но не использованные для выражения этих бурных чувств. Времени не стало, были только эти губы и безумно колотящиеся сердца. До головокружения, до боли, до хруста костей в объятиях, до приглушённых стонов, забывая дышать, а потом, словно рыбы без воды, жадно глотая воздух и снова опускаясь в этот омут с головой. Это был самый желанный поцелуй в жизни Сакуры. Это был самый опрометчивый поступок в жизни Саске.***
Пролежав в состоянии апатии целый день, вечером Сакура всё же решила написать ему. "Слишком долгое ожидание даёт привкус ненужности" - она нажала на "отправить". Возможно она хотела зацепить его, задеть за живое, ведь вчера своим поцелуем он признал свою неправоту, признался в том, что пожалел о том, как поступал с ней, признал её важность для него. А она отвернулась со всей своей накопленной за эти годы жестокостью и обидой. Зная, насколько больно быть отвергнутой, зная, каково это, когда по твоим чувствам топчатся, но заставляют испытывать их снова и снова, зная, как болезненно он отреагирует, она решила поставить точку.