Я снова маленький, солнце яркое, мама опять сильнее всех в мире Я снова боюсь собак и оставаться один в квартире А деревья такие большие, незнакомые плохие слова Поиграем в прятки? Мне, как раньше, по пояс трава
Маленький - Дайте танк (!)
***
Тук-тук…стучит костылями девчонка, несущаяся по белым стерильным коридорам Могильника, лишь бы быстрее оказаться в своей маленькой палате, что хоть немного отличалась от паучьего логова, провонявшего таблетками и спиртом. Девчонка, походившая больше на беспризорного пацаненка: чумазая, костлявая, что самая маленькая пижамка висела на ней мешком, с обстриженными волосами, торчащими в разные стороны, как антенны. Несчастное желание прогуляться в последний раз по Могильнику сыграло с ней злую шутку. Бродила туда-сюда, а знакомая дверь, с красными пятнами в знак молодого бунта, походивших на расцветающие бутоны мака, так и не появлялась среди серых собратьев. Словно стерли, узнав о ее выписке… Как правило, утром паучихи добрее, они еще не успели насмотреться на зеленых, вечно недовольных домовцев, и пропитаться ко всему ненавистью. Поэтому Медуза Горгона молча наблюдала за ее нескончаемым шатанием по коридору. Спрятала ехидную улыбку в раскрытом кроссворде, в котором ничего не могла разгадать. «И как ей не скучно сидеть так целую смену? Сидеть, изредка превращая одного из сорвиголов в камень — это же надо натуру иметь…». Хотя ее терпение закончилось быстрее, прежде чем вышел из палаты один из зелененьких, пошаркав до кабинета Януса и плюхнувшись на стул. Горгона раздражалась быстрее по двум причинам: если кто-то не подымал ноги или если кто-то с ней не здоровался. Мальчишка же нарушил сразу два правила… — И чего вытаращилась? — обратилась она к девчонке. Высунулась из своего аквариума, грозно глядя по сторонам. — А ну, брысь! Давно ремня не видела? — Почему сразу ремень то? — пожала плечами и поковыляла в сторону откуда пришла, лишь бы скрыться. — Вам только дай повод поругаться. Девочка боялась Горгоны до ужаса и никогда этого не скрывала, старалась спрятаться от нее, не привлекать внимания, слившись с белыми стенами Могильника. Как хамелеон, о котором она читала в одной очень увлекательной детской энциклопедии. Девочка не была трусихой, вовсе нет, она — одна из самых смелых: не боялась тараканов, плавающих в чае, высоты, хотя выше третьего этажа не подымалась и в окно не смотрела, уколов, зубной боли, страшных историй, от которых ее соседки писались в кровать, и темноты. С попаданием в Могильник все менялось, настоящий дух искажался, выворачивался наизнанку. Домовец — номер в личном деле, и Пауки делали все возможное, чтобы он так и остался лишь номером… — Погодь, малек, — проходивший мимо юноша с забинтованной головой взял за шкирку девчонку, как нашкодившего котенка, слегка встряхнув. Его компашка, растянувшаяся на креслах и диване, с интересом поглядывая на журналы для дошкольников, загоготала. Наипротивнейшие типы. Им палец покажи — заржут. — Торопишься куда? Косой — двухметровый шкаф с лицом пятилетнего ребенка, что не обидит и мухи. А обижать он любил больше всего на свете. И правильно, что его держали в Могильнике, не выпуская даже на выходные дни, и без него драк в Доме хватало. — Смотря, что нужно…так я очень занятой человек, если ты не знал, каждая секунда расписана, а ты уже потратил целых пятьдесят секунд моего драгоценного времени! А если серьезно, надо проверить работу Паучих, — неприятно застучали костыли о кафель, в надежде ударить ими по ногам парня. — Пора им перерезать провод телика, чтоб следили лучше за тобой, а не за мыльной оперой. Согласен? — Говорливый ты малой. Плохо это. А как звать-то? — и заковырялся во рту. — Говорун? — Шкет, — вывернувшись, сказала девчонка, поправляя съехавшую рубашку на плечах. Сопливый Пират захохотал громче всех, похрюкивая что-то о глупой кличке, и свалился со своего нагретого места. Все, кроме Косого, поспешили ему на помощь. — Говори быстрее, что нужно…ноги устали слушать тебя уже. А ноги то у меня не любители долго ждать. — Извини, малек, — наконец-то его слюнявая рука вернулась в карман штанов. Казалось, во рту он долго и тщательно искал сокровище, запрятанное меж кривых пожелтевших зубов. — С такими нервными дел стараюсь не иметь. Ненадежный ты, Шкет, дерганный. Таких, по секрету, обходят стороной. «Так и обходи! Нашелся тут умник!». — Хотя, постой, — Косой откровенно насмехался над девочкой, что мечтала ускакать подальше из Могильника, а не вытаскивать по одному слову из какой-то перебинтованной балды в воняющем хлоркой коридоре. А он издевался, зная, что в ответ она ничего не смогла бы сделать. Просто не дотянулась бы. — Знаешь Гекубу? Рукодельница из девчачьего крыла. Красивая ещё такая… Что Гекуба ее крестная, Шкет решила утаить, хватило одного смешка с его стороны. Сопливого Пирата еле как подняли, поправили слюнявчик и, как сломанную куклу, усадили обратно. Наблюдая за такой неприятной со стороны картиной, хотелось быстрее слинять и больше никогда с ними не встречаться. — Рукодельница и красавица, говоришь? А больше ничего не знаешь? Или только это запомнил? Да и помогать такому, как ты, — темноволосая оглядела Косого с ног до головы, скривившись. — Не хочу. Ищи другого дурака, что найдет твою любимую Гекубу. Или растряси Пирата, ему не помешает взбучка, а то совсем расклеился. Шкет добродушно улыбнулась, демонстрируя отсутствие переднего зуба, и поспешила скрыться за углом, пока компашка Косого переваривала сказанное. — Еще увидимся, — крикнул ей вслед опомнившийся Змей, замахав двумя загипсованными руками. И эта компашка переломанных вселяла страх всему Могильнику? “Надеюсь, что нет, — доковыляла до выхода Шкет, вспомнив про собранную сумку, что она забыла в палате. — Сюда я больше ни больной, ни здоровой ногой — ни шагу!».***
В спальне горел свет, на который слетелись все противно пищащие комары и мошки, бьющиеся о нагретую лампочку. Громко зевнув, на край кровати, обернувшись в одело, села Шкет. Потерев опухшие после сна глаза, она огляделась: вечный слушатель — Рыжая — сидела за столом, набивая щеки обеденным бутербродом. Значит, можно было начать рассказ. — Во снах я превращаюсь в птицу. В настоящую птицу! Небольшую, но очень юркую. Все вижу и все слышу… Я словно здесь и в то же время везде. Стоявшая у зеркала Гекуба усмехнулась, стирая с губ ярко-красную помаду. Через зеркало ее лицо вытягивалось, принимая косой вид. Ее отражение жило своей зазеркальной жизнью, перетекая от одного зеркала, в которое гляделась старшая, в другое. Абсолютно все жило с ней по отдельности: ее отражение, ее тень, пляшущая по стенам комнаты, ее душа и разум. — И поэтому ты проспала ужин? Витала во снах? А ночью что делать будешь? Если начнешь прыгать по кроватям, хорошего от меня ничего не жди. Запру в ванной и крепко засну под твой вой. Шкет ужасно разозлилась, побагровев до кончиков ушей: «Как так? Я делюсь с ними настолько важным и сокровенным, а меня спрашивают про какой-то ужин? Он же не единственный, а сон такой один!». Она продержала долгую паузу, гипнотизируя взглядом вовсе не Гекубу, ожидающую соплей и слез, а последнюю конфетку на дне вазы. Так и хотелось ее съесть, и не важно, что подумали бы другие, на зло старшей можно было бы и целый пакет сладостей съесть. — Да. Лучше витать во снах, чем давится вчерашней котлетой и прилипшим к тарелке пюре, — живот предательски заурчал на всю комнату. — А потом вливать в себя краденную спиртягу из Могильника в компании Косого. Гекуба потрясла кулаком, но ничего не ответила. Шкет могла долго разглагольствовать, только толку в этом не было.***
Дом и его обитатели проснулись в последнюю неделю уходящей весны. Повылезали из самодельных нор в комнатах закутанные в одеяло домовцы, вытянув длинные носы из чистого любопытства, и неуверенно перешагнули за порог во двор, сделав первый вдох теплового воздуха. В последующие дни двор оживился. Как только сквозь марлевые занавески проникали первые солнечные лучи, слепя глаза, дети, напялив на себя первые попавшиеся вещи, будь то огромная дырявая майка, что годилась только для мытья полов, или теплый вязанный свитер, пропахший потом и свежескошенной травой, выбегали на улицу. Учителя и воспитатели не понимали в чем дело. Только и делали, что думали, да и думать им что-либо было противопоказано. Думать — штука заразная и очень противная. В их розово-цветной наружности это дело обычное, поэтому-то они их и не понимали. Меньше надо было думать… В девичьей комнате творился полный беспорядок. Наверное, развешенные за тонюсенькие, облысевшие шнурки грязные кеды на карнизе никого уже не смущали, хотя в первые дни мальчишки, проходившие под их окнами, показывали пальцем и размышляли, как бы их украсть, как и спящие на ковре коты. Пригревшиеся и довольные. Зимой они рыли тоннели в сугробах, а весной вылезли из них и громко орали, противно так, надрывно, что заснуть нельзя. В общем, в комнате было все, что смогли притащить с улицы. Это еще Русалка, одна из колясниц, на радостях потеряла свою коллекцию бабочек: оставила банку, целиком заполненную насекомыми, и уехала, не вспоминая про них до самой ночи. В основном там были капустницы, но об этом ей никто не говорил, чтобы лишний раз не расстраивать. Она и без того слишком сентиментальная. Пусть дальше бы занималась коллекционированием одного вида. В конце лета научную энциклопедию бы подарили, стащив из библиотеки. Все равно никто не читал про такое, самое интересное в таких книжках — нарисованный скелет человека или теории о Лохнесском чудовище. Конечно, поговаривали, что Крючок из стаи Спортсмена тоже интересовался бабочками, как только наступало лето из рук не вынимал сачок и банку с марлевой крышкой, но он то в этом деле понимал, в отличии от Русалки. Поэтому мог не пополнять знаний, и так накопившихся за время охоты. Семеня ножками, переходя кто на бег, а кто на прыжки, девочки выходили из комнат. Сталкивались на повороте, ссорились и собирали разбросанные блестящие побрякушки в плетенные сумочки. Интересное дело, наблюдать за жизнью других, не правда ли? Быть, так сказать, третьим героем в их истории: вроде ты есть, и в тот же момент тебя нет; ты знаешь человека, а он про тебя никогда и не слышал. Интересно просто представлять их жизнь, додумывая невесть что. Склеивать и перешивать между собой. — Эй, бледная поганка, не надоело тебе сидеть здесь? — под тень старого дуба плюхнулась Рыжая, отмахивающаяся от надоедливых черных мошек, норовивших попасть в глаза. — Ты уже почти засохла. И пованиваешь не самыми вкусными ароматами. Старый дуб — единственное место, где можно было скрыться от надоедливых криков и людей. Хотя, кого мы собираемся обманывать, Рыжая, если ей надо, найдет в любом месте. Гекуба и Косой, за которыми наблюдала девочка, скрылись за дверью Дома, как и их выдуманные двойники с уже прописанной историей. Оставалось только догадываться, разойдутся они по комнатам, кто куда, или в обнимку усядутся на диван, споря о какой-нибудь музыкальной группе. — Нет, совсем не надоело. Здесь хотя бы не жарко, — с тяжелым вздохом ответила ей Шкет, попытавшись убрать короткую челку со вспотевшего лба. — Если бы кто пошел в дом из наших, пошла за ними. А все как на зло здесь торчат, жарятся и не жалуются… Рыжая заливисто рассмеялась, чуть ли не покатившись по траве, пачкая джинсовые шортики. Наверное, этот смех должна была подхватить Шкет, но та начала пристально оглядывать себя, ища причину такого странного поведения соседки: может в волосах трава или по ноге ползет клоп? “И чего ей, в самом деле, веселиться? День ужасный, делать нечего! Рассмешила себя несусветной чушью». — Ну конечно, напялила на себя куртку, как зимой, и паришься сидишь! Раздевайся быстро и на поле выходи, нам нужен человек с руками и ногами. Явно не верила. Деваться некуда. Она ждала, вытаращив свои чернющие глаза. — Если не пойдешь сама, потащу. — Сил то хватит? В Могильнике меня откормили на славу, — похлопав себя по животу, Шкет наконец-то улыбнулась. Это был знак для Рыжей, что она согласна. Рыжая самозабвенно залепетала про волейбольную команду девочек, про сдутый мяч, про новый синяк на коленке и про грязь в волосах, пропуская мимо ушей свисток, предупреждающий о начале игры. — Нет, нет, нет, — затараторила она, вставая с земли. — Мы не могли опоздать. Это ты виновата!