Как у ведьмы четыре крыла, платье до пола, ой, до пола.
Свили гнезда в её рукавах совы, соколы да перепела.
Ай, дурная голова, в волосах листва, и руки красны.
Просит беса незрячей луны, чтобы за зимой не было весны.
Мельница — Ведьма
***
— Конфетку бы… Принесешь, Волк? — раскладывая гадальные карты на кафеле старого заброшенного немало лет назад бассейна, сказала Шкет, жуя во рту сигаретный фильтр. Карты никак не хотели ее слушаться — плохой знак. Отличить хороший знак от плохого Шкет научилась почти сразу; что-то вечно шло наперекосяк, если расклад не сулил ничего хорошего. Все начиналось с самого начала. Даже незначительная головная боль что-то уже означала… Новый Закон страшен и непонятлив. Отчего же им, мальчишкам и девчонкам, что знали друг друга столько лет, запретили вдруг общаться? С чего Слепой, тухлый подросток, неведывавший, что и как делать в роли Хозяина Дома, коим он сам себя прозвал, выдумывать такие правила? Шакалиные песни доходили и до закрытого Домом теперь девичьего крыла. Восхвалялся, конечно же, Слепой в образе бравого рыцаря в сияющих доспехах. Рыжая верила в сказки, Русалка безустанно поддакивала. Только Шкет и Кошатница странно относились к творившемуся каламбуру. — Опять начинаешь? — заерничал Волк, поудобнее устроившийся около гадающий на его будущее девчонки. — То конфетки хочешь, то разговоры по ночам… Что дальше придумаешь? Сделаешь нам парные кольца со своими магическими камнями и объявишь меня своим женихом? Он-то давно прознал, что такие люди, как она, очень уж полезные. Все скажут и все расскажут. Они не умеют уходить от темы, заговаривать зубы или строить глазки, чем иногда пользуются другие девочки ее возраста. Шкет можно прочесть как открытую книгу, в которой все написано черным по белому. И даже сейчас, когда им нельзя видеться, она находит лазейки: закрытые кабинеты или заброшенные коридоры, чтобы хоть минутку посидеть с ним. Волк нисколечко не изменился: что внешне, что и по характеру. Такой же не такой… Странно это объяснить на словах. Он не принадлежал Дому… Совсем. Если даже сама Шкет, как облезлая кошка, нашедшая теплый уголок в подполе, всегда чувствовала и понимала изменения Дома, не высовываясь в грязную и вонючую Наружность, то Волк был обратного мнения. Ему все хотелось изменить. В один миг. Хотелось приключений и азарта. — Что начинаю? Я конфету хочу, такую, в красном фантике. На полдник дают частенько.Волк, миленький, я же знаю, она у тебя есть. Будь паинькой и отдай ее мне, а то… — она демонстративно потрясла в руках колоду карт. — …скажу что-нибудь плохое. Да и про женишка мысль неплохая… — Плохая это конфета. И ее уже Толстый пару раз в обертке покусал. И оставь свои девичьи мысли при себе, они тебе мешают ясно думать. — Все не то тебе, все не так! Ну-ка, дай! Волк вытряхнул из кармана рубашки конфету и бросил в босые ноги Шкета, отряхнув руки, словно только что копошился в грязи. Одно он знал точно: Шкет умеет в нужный момент притвориться дурочкой, с ней заговоренные фокусы не провести. Она много знает, много слышит…и мало говорит. Ведьма все-таки научила ее нескольким трюкам перед тем как уйти навсегда из Дома. — Может, для тебя еще сигарет у Леопольда украсть? Поговаривают, он принес из Наружности парочку блоков с кнопкой фруктовой. — Было бы отлично, — согласилась девочка и уткнулась носом в разложенные на кафеле карты, стряхивая сигаретный пепел в сторону мальчика. — А то Крестная уже рыщится по нашим карманам, в поисках, как она говорит: «дряни!». Скорчит свое морщинистое лицо, что страшно становится, видите ли, от кого-то в блоке воняет. Представляешь, Совенок наш так и проглотила сигарету от страха… Картина перед ней предстала не самая хорошая; по соединенным на переносице тонким бровям, Волк это сразу понял. Хмурится она нечасто, только в самом плохом случае. Говорит, морщин к двадцати не хочет, вот и старается держать лицо под каменной маской безразличия. — Дохляки решили устроить тебе бойкот? Или ты на Слепого лясы точишь? — С чего ты так решила? — искренне удивился мальчик. Но в оранжевые глаза гадающей решил не заглядывать. Вдруг здесь именно он открытая книга, а не она, как думал Волк раньше. — Меня все обожают… — Обожают, значит? И даже ваш новенький? Как его, кстати, назвали-то? — Македонский…— скривился тот и махнул рукой, словно отгонял ненужные разговоры. — Долго думали, как обозвать… — И у тебя нет никаких переживаний по поводу… — Все! Прекрати! — мальчишечьи руки резко сбросили аккуратно разложенные карты в кратер бассейна. — Ты что наделал? — Шкет вскочила и, перепрыгнув лестницу, побежала по холодному дну бассейна. — Ты придурок? — злобно кричала она, распихивая помявшиеся карты по карманам. — Я два месяца охотилась за Летунами, чтобы они отыскали мне эту колоду, чтобы ты, какой-то неотесанный пацан, мне их слил в канализацию? — Прекрати, слышишь! — Прекратить? — не унималась разозленная ни на шутку девочка, сжимая в кулаке последнюю поднятую карту. — Катись к черту, к своим Дохлякам! Показывай им свои перепады настроения, но не мне! Когда Шкет набрала побольше воздуха в легкие, чтобы продолжить кричать, Волк уже убежал, спрятался за ветхими коридорными дверьми. И только тогда девочка разжала ладонь и взглянула на карту, которую так не хотела выпускать. — Смерть… — тяжело вздохнула она и плюхнулась на холодную бассейную плитку. Она хотела догнать Волка, предупредить или хоть немного успокоить, но собственная злость, не дала ей этого сделать.***
— Это я, — плюхнувшись на диван, весело прощебетала Русалка, окутывая своими длинными волосами голые ноги Шкета, проводившей последние пару часиков до отбоя на девичьем Перекрестке. Волк не давал о себе знать третий месяц подряд. Их обычное место встреч, старый бассейн, вечно пустовало. Письма, которые прятались в корзине с грязным бельем в прачечной, оставались без ответа. К картам Шкет не решалась обращаться, даже у обычных игральных страшилась что-то спрашивать. Просто ждала, когда он откуда не возьмись снова появиться. Только вот странное предчувствие, как клубок ядовитых змей, окутывавший ее без того спутанные мысли, не давало ей жить спокойно. И даже не с кем было поговорить об этом. Может, Рыжая? Точно нет. Рыжая до безумия говорливая. Одно неправильно подобранное слово и уже гудит все крыло. Русалка? Русалка маленькая…не поймет ее переживаний. Может, даст дельный совет, но от проблем не убережет. А кто еще? А больше никто ей и не мог помочь. — Ты какая-то уставшая в последнее время. Что-то случилось? — поинтересовалась Русалка, видя, как нервно закурила соседка, по-бульдожьи вытянув нижнюю челюсть. — Это…не объяснить в такой обстановке, — девочка обвела взглядом переполненный другими девочками Перекресток и вновь закурила, подавляя волнение. — Я, наверное, в комнате все тебе расскажу. — Шухер! — резко влетела растрепанная Сова из-за угла, забирая у кого попало сигареты и склянки с мутной жидкостью, заталкивая все за диван. — Шухер! — повторила она специально для Шкета, которая все не могла расстаться с сигаретой, и, хлопнув ту по губам, затолкала сигарету прям в рот. — Только не выдыхай в лицо… Как только круглоглазая Сова произнесла свою последнюю фразу на Перекрестке появилась она. Крестная. Проплыв между расстеленными на полу матрасами и обнюхав каждую присутствующую с ног до головы, произнесла: — Что тут происходит? Почему вы все не в своих комнатах? — У нас секретный клуб по вышиванию крестиком, — попыталась оправдаться Русалка, побледнев до самой макушки. — По вышиванию крестиком, значит. И где же ваши рукодельные принадлежности? — Крестная обратила свое внимание на позеленевшую Шкет и твердой походкой прошагала прямо к ней. Сова вздохнула и принялась пятиться в коридор, подальше от приближающихся криков. Воспитательница же, вытащив из кармана новенький чистый носовой платок, аккуратно расстелила его на ладони и вытянула ее к лицу девочки: — Выплевывай! Шкет с трудом сглотнула комок слюней, перемешанных с отвратительным табаком, и широко открыла рот, показывая, что выплевывать-то и нечего. — Расходитесь живо, — вцепившись в плечи Шкета, Крестная поставила ее на ноги и прохрипела еще раз. — Расходитесь живо! А ты — за мной.***
— Тебе сколько лет? — в воспитательском кабинете царила угнетающая частота. Настолько здесь было чисто, что Шкет ощущала себя самым грязным предметом в этой комнате. — Ты вроде бы не глухая, отвечай. — Четырнадцать. Ни пылинки, ни соринки, ни одного лишнего предмета. Крестная здесь не ест, не читает журналов и не пьет кофе. — Четырнадцать, — поджав губы в тонкую полоску, выделила воспитательница. — В Клетке сколько уже не была за свое поведение? — Неделю, — все так же хмуро отвечала Шкет, больше обращая внимание на обстановку в кабинете, чем на отчитывающую ее Крестную. — Неделю, — повторяла за ней женщина. — Неделю мы сидим и думаем над своим поведением и еще неделю потом наступаем на те же грабли. Не стыдно? — Да. Стыдно. Очень. — Тогда можно и две недели посидеть одной. В тишине. Только ты, твои мысли и мягкие стены... Тут, откуда не возьмись, из-за распахнутой настежь двери, Шкет заметила маленький огонечек света. Такой привлекающий и манящий ее. Уже не слышала она попреканий Крестной, уже не ощущала себя самым грязным предметом в ее идеально чистом кабинете, уже ничего не существовало, кроме этого огонька. — Ты куда пошла? — только и расслышала Шкет, убегая из воспитательского блока, вдогонку ускользающему от нее огонечку. Она бежала по лабиринтам коридоров и надеялась не потеряться. Схватить обеими руками манящий ее свет и наконец-то успокоиться. Из ближайшего матрасного домика ей приветственно махали руками. Она не останавливалась. Из резких поворотов утягивали в комнаты чьи-то нежные руки, пахнущие цветочными кремами. Она не поддавалась. Бежала и бежала, пока мрак не окутал ее с головой. Второй этаж. Уже по запаху она поняла, что давно покинула свое девичье крыло и находилась там, где ей не следовало гулять. Все пропало. Все насмарку. Она брела по мальчиковому коридору. Очень медленно. Сейчас она пройдет мимо четвертой. Потом дойдет до Перекрестка, посидит там на диване и вернется. Вечерняя темнота и тишина пугала. Не так все должно было быть. — Эй, — чья-то рука опустилась на ее плечо и развернула девочку лицом к лицу с неизвестным гуляющим. — Заблудилась? Волк. Горящие светло-карие, почти оранжевые глаза, смотрели в ее распахнутые от страха. Он улыбался. Только вот не своей беззаботной улыбкой юного сорванца, а какой-то другой улыбкой, неизвестной Шкету. — Ты что здесь делаешь? — шепотом спросила девочка мальчика, а глаза бегали то на его лицо, то в коридорную тьму. Странно. Очень странное происходило вокруг. — Как что? Живу. — Отбой уже был. Свет везде выключили… — Это мешает кому-то устроить марафон гуляний перед сном? — усилив хватку, Волк оттащил девочку к стене, и, все так же улыбаясь, произнес. — Ты вот скажи мне по секрету, так сказать по-любовнически, что ты наделала тогда? — О чем ты? — Вспоминай, ведьма безмозглая, — встряхнул он Шкета, что та ударилась затылком о стену. — После твоих слов все пошло наперекосяк. Все разваливается, как карточный домик. Что ты тогда наделала? Порчу навела? Настолько разобиделась? — Я ничего не делала! — Я же не дурак, Шкет, я же чувствую. Волки всегда чуют такое. Она ждала. Что скажет этот, затаившийся в себе? Не милый, каким когда-то казался Волк, а совсем наоборот. От него можно ждать чего угодно. Он мог обернуться Сфинксом, тем самым мальчишкой с едва заметной рыжинкой в волосах, которого когда-то в Могильнике она повстречала. Мог обернуться Волком, тем самым Волком, к которому она питала нежные чувства с самого детства, который сидел с ней до самой ночи, читая энциклопедии, когда ей было страшно перед операцией, который всегда готов был помочь ей. Но точно не тот Волк, который сейчас стоял перед ней, угрожающе нависая. — Ты с ним в сговоре. И как я раньше этого не понял? Все: «Волк, Волк, милый Волк!». А на деле что? Тебе Слепой свистнет — и ты у его ног уже…