Я наверное что-то не то играю, я не знаю кто эти люди Улыбаюсь немного странно Заподозрят, что я не она — другая Я не знаю что тогда будет, притворюсь больной или пьяной
Формалин - Flëur
***
Дом пугающе темен и казался спящим. Глаза никак не могли привыкнуть к этой темноте. Стены вырастали там, где их вроде бы быть не должно. Иногда мерещились чьи-то шаги спереди или сзади, оба поворачивали голову и слушали. И сразу тот, кто шел, тоже останавливался. А может, им это только казалось. Потом на стыке углов появилось нечто, и она включила фонарик, запылившийся от бездействия в кармане потрепанной кожаной куртки с чужого плеча. Это пустая коляска. Владельца нет, как будто его слизнули ночные духи. — Ну и ночка, — схватившись за дюжину разноцветных амулетов на шее, проговорила она. В голосе страх — и детское наслаждение страхом. — Все еще ночь, верно? Она повертела головой, освещая стены и пол, словно проверяла: — Верно…в этом году она еще длиннее. И еще страшнее. Вдруг день не настанет вовсе. Стена, на которую она опиралась спиной, ужасно холодная. И от этого она еще больше удивлялась, завидев, как юноша, разделявший с ней ночную тишину коридора, приникал впалыми щеками к ледяной поверхности и слушал, что происходит в комнате. Это время — трещина. Между Домом и Лесом. Трещина, которую некоторые предпочитали проходить во сне. В ней память спотыкалась о давно знакомые углы, а вместе с памятью спотыкалось тело. В ней они не контролировали слух и многого не слышали или слышали то, чего нет. В трещине они сомневались, смогут ли найти того, кого ищут, — и забывали, кого собрались искать. Можно войти в Лес, стать его частью — тогда он найдет кого угодно, но дважды в ночь Лес опасен, как опасна двойная трещина, заглатывающая память и слух. Она спрятала бледное лицо в ладонях и тут же вскинула голову, словно на нее упало что-то тяжелое. — Может…может поцелуемся? — на одном дыхании выпалила она и вцепилась костлявыми пальцами в чужие рукава свитера. — Говорят, так можно сбросить стресс…адреналин понизится в крови и… — Можно… — бесцветно ответил юноша и резко поцеловал ее. Неуклюже, слюняво и очень противно. Отчего она засмеялась ему прямо в рот. Только вот вместо смешка послышалось омерзительное бульканье крови. Отпрянув, она беззвучно смеялась и выплевывала вместе с кровью свои зубы, не прикрываясь и не смущаясь всего безобразия. — Она придет за тобой, — истерила девушка, широко открывая рот. — Она уже близко… Лес зовет…зовет… — Нет! — резко приподнявшись с кровати, вскрикнула Шаманка. Тут же ее руки полезли в рот, ощупывая каждый кривой зуб. — На месте. Все на месте, — дрожащим то ли от холода, то ли от страха голосом повторяла она. Рыжая, сидевшая уже полночи за столом, поедая бутерброды и читая старые выпуски Блюма, с насторожённостью глядела на Шаманку. — Поганка, ты чего? Кошмар приснился? Смотри, не хватало только всю комнату мне разбудить. Шаманка не отвечала, только тяжело дышала и прикрывала рот ладонями, иногда громко и очень странно икая. Но Рыжая и не ждала ответа. Про свои кошмары Шаманка никогда не рассказывала. — Ночь затянулась. Даже для Самой Длинной, — сказала Рыжая сама себе. — Даже Крыса решила лечь спать. — Удивительно, — мрачно ответила Шаманка. — Меня так мутит. Чертова Длинная… Рыжая раскачивалась на стуле, покусывая нижнюю губу. Ждала, когда медноволосая соседка надышится и скажет что-то более внятное. — Это тебе боком оборачиваются все твои делишки… Ты в последнее время слишком много берешь на свои хрупкие плечики. Счастливыми все не будут… Шаманка повернула к Рыжей бледное лицо с двумя красными волдырями вместо век: — Не болтай ерунды, а то, — только вот она не договорила. Кашель застрял в ее горле, и медноволосую стошнило. На собственную кровать. Она судорожно корчилась, пытаясь освободиться от содержимого желудка, который и без того был уже пуст. Дождавшись, когда-то, что поднялось из желудка, уляжется обратно, она вскочила с кровати и рванула к двери, срывая вместе с крючком со стены куртку, думая только о том, как бы побыстрее убраться из этого места. Она бежала в темноте, не разбирая дороги, и наверняка убилась бы еще на третьем этаже, врезавшись в бетонную стену, не догони ее Рыжая. — Эй, куда ты без света? Стой! Она догнала ее, заставила остановиться, вцепившись за шкирку. Уж без понятия, как ей это удалось в кромешной темноте. — Успокойся, Шаманка! Главное, успокойся! — твердила она, ощупывая бледное изнеможенное лицо соседки, на котором неистово горели желтые глаза полные страха. — С чего ты драпанула так? Чего вечно пугаешься? Шаманка сказала, что абсолютно спокойна. Прогуляется немного и придет обратно смотреть сны в комнату. — Ночь длинная… Все прячутся по комнатам. Никто даже не заметит, что я хожу по коридорам. — Поганка, — тяжело вздохнула Рыжая. — Тут не в том дело, что тебя кто-то заметит. Дело в другом… Самая Длинная на дворе! А тебе гулять приспичило! Кто знает, что за углом творится? Она достала из кармана кофты фонарик и протянула соседке, предварительно пару раз ударив по нему, чтобы тот перестал мигать. Рыжая дрожала и бормотала какую-то чушь: — Чур не в меня, прочь от меня, ищи себе другую шкуру, гуляй по реке, слейся с луной, только ни за что не свяжись со мной… Шаманка рассмеялась, и она сказала: — Не психуй, пожалуйста. А то придется лупить тебя по щекам и отпаивать валерьянкой, а кому, по-твоему, сейчас охота этим заниматься? — А чем у вас есть охота заниматься? — спросила медноволосая и развернулась к подруге спиной. — Много других дел? Она не ответила. Только смотрела, как полупрозрачная фигура исчезает в темноте, пока окончательно тьма ее не поглотила.***
Законы Дома? Что это такое вообще? Маловероятно, что хоть кто-то знает их наизусть. Они нигде не записаны, не подшиты в толстые папки, не высечены огненным мечом на стенах. Законов нет — и всё же они есть. Какие-то из них очевидны, другие необъяснимы, о существовании третьих узнаёшь, лишь когда они тебя напрямую коснутся — чаще всего чугунным молотом по темечку. Ударят так, что больше никогда не вылетят из головы. Только и будешь ходить с пустым взглядом и бубнить застрявшие в голове слова. Раз за разом. Может, Слепой их знает. Надо бы ему такой вопрос задать, только вот кишка тонка в его присутствии рот открывать. Ей о Законах дома известно достаточно, чтобы не пытаться их перечислять. Правда, о некоторых легко догадаться — просто присмотритесь, как их соблюдают. Например, никто никогда не причинит вреда Неразумным — даже не срывает злость или что-то подобное. Хотя люди у нас разные. Ещё — дела Дома — это дела только Дома. Никакой Наружности! Ни одного умника не нашлось, кто стал бы жаловаться родителям. На воспитателях все прерывается… Даже среди Фазанов. По Перекрестку бродил босоногий Слон в полосатой пижаме. Глаза его закрыты, лицо запрокинуто. Длинные пижамные штаны подметали пыль Перекрестка. Слон спал, а тело его медленно ковыляло от окна к окну, останавливаясь у подоконников, слепо ощупывал их пухлыми ладонями и шел дальше. Паркет поскрипывал под его тяжестью. — Пугаешь ты тут всех, — усмехнулась Шаманка, проносясь по коридорам холодным ветром, не задевая стен, и даже чуткие крысы не замечали ее, пока она не оказывалась совсем близко. — И меня напугал ты, Слон. Безобидный ты...а пугаешь всех. Она вдыхала запах сырости, разъедающей штукатурку, и запах обитателей Дома, въевшийся в ветхий паркет. Заслышав шаги, замирала и ждала, пока ночной путник пройдет мимо — как крупное животное в зарослях, треща половицами и натыкаясь на урны. Потом продолжала свой путь — еще более осторожный и внимательный, чем прежде, потому что разгуливающие по ночам опасны своими страхами и секретами. Сквозь стены проходят призраки, они безобидны и ленивы. Им не до мирской суеты. Они лишь бродят по ночам, изредка передавая послания. С ней они милы и приветливы, она каждого постаралась приручить, задобрить. Только вот не все призраки хотели появляться перед ней. Те кто ушли навсегда…даже в таком обличие не могли показаться. Лишь один из них улыбается, показывая клыки. Сидел на подоконнике, стараясь просверлить дырку во лбу медноволосой. — Шаманка, какая встреча! Моя дорогая и любимая Шаманка! Хоть раз в год я могу тебе выразить свое почтение словами, а не безвредным пуганием! Девушка тут же развернулась и прибавила шагу, чтобы скрыться от того, с кем не хотела бы встречаться. — Куда же ты бежишь? Неужели от меня? — От тебя подальше, — она почти привыкла к нему. Почти, ключевое слово. Каждая их встреча в Самую Длинную оборачивалась слезами и криками, после которых Шаманка еще неделю отсиживалась в Клетке, шарахаясь от каждого шороха по углам. Она боялась. Но никогда в этом не признается. — От меня не убежать…Я всегда с тобой, даже когда ты этого не чувствуешь и не знаешь... Я же твой главный грех. Тебе со мной жить еще очень-очень долго! — Ты не мой грех! — прикрикнула Шаманка и, размахивая руками, пыталась развеять бледного призрака в коридорной пыли. — Отстань от меня, прошу тебя! И такое негодование, такая обида поднимались из глубин души, что слёзы наворачивались на глаза, и она плакала, не выдержав, горько, навзрыд. — Я ни в чем не виновата! — Виновата, Шаманка! — хохотал знакомый голос, разносившийся по всем уголкам Дома. Чтобы каждый слышал эти постыдные слова. — Это ты меня прокляла! Шаманка! Это твой грех! Темные коридоры-лабиринты, по которым Волк, лязгая зубами, убегал в пустоту и куда за ним устремлялись тяжелые, грохочущие шаги. Волк вскрикивал. Успокаивая его, тихо звенела гитара, привязанная за гриф к спинке кровати. Миновав фантом угрызающей совести, Шаманка остановилась, думая, куда дальше пойти. Призраки исчезли также внезапно, как и появились. — Милый Волк, — всхлипнула Шаманка, не переставая рыдать. — Когда же ты меня отпустишь?***
В палатке Стервятника четверо играли в карты. Им тесно. При каждом неловком движении полотнище стен вздрагивало и качались гирлянды разноцветных фонариков под треугольной крышей. В палатке Стервятника душно и жарко. И, как будто духоты и тесноты мало, в двух плошках тлели какие-то благовония. Красавица и Кукла целовались на лестнице. Близость урны и раскрошенные вокруг окурки им были безразличны. Под свитером у Куклы тихо гудел транзистор. Они впивались друг в друга горячими ртами, широко разевая их, как пара изголодавшихся птенцов. Их поцелуи нескончаемы, страстны и болезненны. Время от времени они отрывались друг от друга и отдыхали, уткнувшись друг в друга лбами, незаметно вытирая рукавами мокрые рты. Их распухшие губы болели. Они умели только целоваться. А может, не умели и этого. Маленький цилиндрик в укороченной пижаме штурмовал лестницу на третий этаж. Он искал. Искал то удивительное, прекрасное существо — гибкое и желтоволосое, — находиться рядом с которым было так приятно. Толстый знал, что оно все еще здесь, в Доме. И искать его надо там, куда уходила лестница. Он никогда там не был, значит, именно там оно могло и должно было поселиться. Об этом Толстому твердил внутренний голос, которому он доверял безраздельно. Тихо сопя, он преодолевал ступеньки… Возле учительского туалета небольшая толпа. Никого нельзя было разглядеть. Шаманка пробиралась к центру, толкаясь и шипя. Там же встретила И Шакала. Хоть кто-то, кто мог что-то рассказать… Все светили от себя. В основном на дверной проем. И ждали. Наконец в дверях появился Р Первый. Он тащил кого-то, кто не мог идти сам, и с этого кого-то с отвратительным звуком капало. — Посветите до лазарета кто-нибудь! — кричал Ральф, поудобнее перехватывая свою ношу. — Ты знаешь, что здесь учудили? — спросила Шаманка у Шакала, тот только пожал плечами. — Можем спросить у Ральфа. Только вот он не в духах с нами разговаривать. Совсем позабыл какого это жить с гурьбой ненормальных… Ты только не высовывайся под горячую руку, а то…хоп…схватят и понесут к Крестной. Тебе такие проблемы нужны? Ни одной девицы тута нет, а ты как обычно! Вот тебя тянет на всякую дрянь поглазеть… Один из стоящих поблизости сделал шаг вперед, и на стене проявилась носатая тень Стервятника. Он ушел, освещая дорогу Ральфу. — Это был Рыжий, клянусь! — прошипел Табаки, теребя Курильщика за локоть. — Рыжий! — повторил он для Шаманки. — А где Толстый? Куда ты его подевал? Заслоняя ладонью глаза, из туалета выполз Бабочка. — Уберите ваши чертовы светилки! — раздраженно закричал он. Свет фонариков уперся в пол. — Где-то здесь была моя коляска? Где она теперь? — Бабочка ползал кругами, как обожженное насекомое. — Эй! Что случилось? — Табаки пихнул Бабочку рюкзаком. Бабочка невнятно пробормотал что-то себе под нос. Табаки пихнул сильнее. — Да отстань ты от него, Табаки! — попыталась остановить все это безобразие Шаманка. Бабочка возмущенно шипел, отбиваясь от рюкзака ладонью — Откуда мне знать? У меня понос! Я знать ничего не знаю и с унитаза не сходил. Вроде Рыжего порезали. А может, и не Рыжего. Не знаю ничего, найдите мою коляску! Табаки оставил его ползать в поисках коляски. — Никакого толку, — пожаловался он Курильщику и Шаманке. — Прикидывается идиотом. — Поехали, — попросил Курильщик. — Я нагулялся. Честное слово. С меня хватит. Табаки вертел головой, освещая стены и пол: — Где же все-таки Толстый? Я его тебе передал на сохранение! — Не знаю. Уполз куда-то. Поехали. Табаки укоризненно посветил Курильщику в глаза: — Нам велено было его держать. А ты упустил. Теперь надо его найти. — Ладно. Давай поищем. — Не буду вам мешать, — попятилась Шаманка, убегая от новых приключений. — Доброй ночи. Свяжитесь со мной, если что-то проясниться в этом туалетном деле!***
В мальчишечьем коридоре наконец-то все успокоилось. Только Слепой брел, подставляя ухо к каждой закрытой двери. Заслышав незнакомый шорох, доносившийся с поворота на лестничную площадку, насторожился, повернувшись туда, где мялась Шаманка. — Это я…- отозвалась она и принялась идти дальше. — Предлагаю немного посидеть…поболтать о делах вожачьих. Дом пугающе темен и кажется спящим. Глаза никак не могли привыкнуть к этой темноте. Стены вырастали там, где их вроде бы быть не должно. Иногда мерещились чьи-то шаги спереди или сзади, оба поворачивали голову и слушали. И сразу тот, кто шел, тоже останавливался. А может, им это только казалось. Потом на стыке углов появилось нечто и она включила фонарик, запылившийся от бездействия в кармане потрепанной кожаной куртки с чужого плеча. Это пустая коляска. Владельца нет, как будто его слизнули ночные духи. — Ну и ночка, — схватившись за дюжину разноцветных амулетов на шее, проговорила она. В голосе страх — и детское наслаждение страхом. — Все еще ночь, верно? Она повертела головой, освещая стены и пол, словно проверяла: — Верно…в этом году она еще длиннее. И еще страшнее. Вдруг день не настанет вовсе. — Настанет…когда Рыжий перестанет пищать в Могильнике. — Ты там был? Когда Рыжего хотели...ну...у меня язык не поворачивается такое сказать....Не могу! — Был…что хочешь услышать? В красках описать не могу, к большому твоему сожалению. Не разглядел.... — Ничего, если честно…Ничего ни видеть, ни слышать не хочу... Какой-то полнейший кошмар начал здесь происходить. Стена, на которую она опиралась спиной, ужасно холодная. И от этого она еще больше удивляется, завидев, как юноша, разделявший с ней ночную тишину коридора, приник впалыми щеками к ледяной поверхности и вслушивался, что происходит в комнате. Это время — трещина. Между Домом и Лесом. Трещина, которую некоторые предпочитали проходить во сне. В ней память спотыкалась о давно знакомые углы, а вместе с памятью спотыкалось тело. В ней они не контролировали слух и многого не слышали или слышали то, чего нет. В трещине они сомневались, смогут ли найти того, кого ищут, — и забывали, кого собрались искать. Можно войти в Лес, стать его частью — тогда он найдет кого угодно, но дважды в ночь Лес опасен, как опасна двойная трещина, заглатывающая память и слух. Она прячет бледное лицо в ладонях и тут же вскидывает голову, словно на нее упало что-то тяжелое. — Может…может поцелуемся? — на одном дыхании выпалила она и вцепилась костлявыми пальцами в чужие рукава свитера. — Говорят, так можно сбросить стресс…адреналин понизится в крови и… — Можно… — бесцветно ответил юноша и резко поцеловал ее. Неуклюже, слюняво и очень противно. Не таким себе Шаманка представляла свой первый поцелуй: уже с выбора юноши все пошло неправильно…