***
Раз в шесть лет изолированность Дома от мира давала трещину. Ральф трижды наблюдал подобное, но так и не научился воспринимать выпуски как нормальное явление. Невозможно было привыкнуть к тому, что Наружность внезапно оказывалась вхожа в Дом, к тому, что из Дома в нее уходили, казалось бы, сросшиеся с ним существа. Старые воспитатели люто ненавидели предвыпускной семестр, пугая им поступающих на работу молодых в течение нескольких лет. «Кто не пережил выпуск, тот, считай, ничего не видел». Ральфу в свое время повезло (или не повезло) попасть в Дом накануне выпуска, так что подобного рода высказывания не преследовали его годами, как остальных. Он с самого начала был тем, «кто видел это». Новобранцем, с ходу угодившим на поле боя и понюхавшим пороху. Хотя тот, первый, выпуск он в дальнейшем помнил смутно. Лучше всего — нашествие родителей. Как не было в Доме двух одинаковых учеников, так не было похожих родителей, но все же воспитатели делили их на категории. Операторы и Контактеры. Операторы активно общались со своими детьми, регулярно навещали их в отведенные для визитов дни, изводили воспитателей телефонными звонками. Контактеры появлялись в предвыпускные дни. В лучшем случае за две недели до выпуска. Остальные родители помещались между этими двумя крайностями, не удостаиваясь отдельного наименования. Визиты Контактеров совпадали с приездом проверочных комиссий, пожарной и санитарной инспекций и всех возможных и невозможных организаций по делам несовершеннолетних, какие только можно вообразить. Раз в семь лет воспитателям давали понять, что существуют вышестоящие инстанции, интересующиеся их работой. Их проверяли и перепроверяли. От них требовали отчетов и рапортов, графиков дежурств и подробно составленных анкет на каждого учащегося. Все это сличалось и подробно рассматривалось. Пожарная инспекция проверяла состояние огнетушителей и экзаменовала воспитателей. Те, кто не мог скороговоркой изложить последовательность действий при пожаре и начертить план срочной эвакуации, отправлялись на курсы противопожарной безопасности. Медицинская инспекция перетряхивала лазарет. Санитарная инспекция проверяла кухни. Контактеры нуждались в советах, повышенном внимании и медицинской помощи по первому требованию. Операторы требовали к себе уважительного отношения. Проверочные комиссии иногда приезжали по три раза. Директор к концу месяца терял человеческий облик. За время отпуска воспитатели успевали более или менее оправиться от пережитого, а сразу по возвращении им предстоял набор шестилеток. Принятая в Доме система приема и выпуска учащихся, по мнению Ральфа, была верхом идиотизма. Он не мог понять, почему младших в выпускной год не отправляют на отдых раньше обычного, чтобы избавить от лицезрения выпуска. Сам факт отъезда половины населения Дома был для них потрясением, но то, что они видели, как это происходит, Ральф считал недопустимым. Как и то, что после они получали возможность без помех обсуждать увиденное в летних лагерях, не отвлекаясь на уроки, почти лишенные воспитательского надзора. И то, что, возвращаясь, обнаруживали новых младших — свою смену, наглядное подтверждение того, что их в скором времени ожидает участь старших, потому что старшими теперь называли их. Неудивительно, что они не питали большой любви к младшим, не заботились о них и не опекали. Неудивительно, что воспитатели переходили в разряд врагов и не могли рассчитывать на возвращение потерянного доверия. Удивительным был только восторг, с каким относились к этим отвратительным подросткам младшие. Старшие могли ими пренебрегать, могли их третировать, малолеток это не отталкивало. Они перенимали у старших все, в том числе страх перед выпуском, постепенно делавшийся чем-то обязательным. Признаком взросления. В этот раз Ральф был единственным воспитателем, присутствовавшим при других выпусках, и мог сказать, что этот предвыпускной месяц на удивление тих и спокоен. Единственная проверочная комиссия. Ни одного родителя сверх приглашенных. Малочисленные нетребовательные Операторы, никаких Контактеров, никаких инспекций, никаких дополнительных отчетов. Единственная комиссия прибыла и отбыла без нареканий. Притом что Дом был запущен донельзя, Акула был безалабернейшим из директоров, а в документах царил полный хаос. И хорошо… и славно… так и надо. Надо быть очень не в себе, чтобы сделать все как следует. Очень и очень не в себе… Внезапно погас свет. Выглянув в коридор, Ральф обнаружил, что там тоже темно. — Авария, — проворчал Старик, бывший директор. — Как некстати. Не успели договорить. Где-то там, в столе, у меня были свечи… Выдвинув ящик стола и нашарив в нем пачку толстых свечей, Ральф зажег одну из них. — А у меня был фонарик, — вспомнил он. — Но сейчас его нет. Кажется, я оставил его в библиотеке. Вместе с курткой. Какое разгильдяйство! Старик протянул ему блюдце. Капая на блюдечко воском, Ральф поразился тому, как это оказывается сложно, все время капать в одно и то же место. Заляпав полстола, он вернул Старику блюдце, вручил горящую свечу и сказал, что ему пора уходить. Старик почти спал и не сильно огорчился. — Точно пора? Тогда возьми еще одну свечу. И вообще, я должен тебя проводить. Запереть за тобой дверь и все такое. Ключи-то у меня. Я — здешний сторож, если ты не забыл! Ральф заверил Старика, что ни в коем случае этого не забыл. В коридор они вышли, сцепившись и покачиваясь. Ральф поддерживал бывшего директора под мышки, директор размахивал свечой, закапывая себя и Ральфа жгучим воском, и рассуждал о том, что лучшая месть — это, сидя на дне реки, ждать, пока мимо проплывет труп врага. — Точно на дне? — усомнился Ральф. — Как водоросль? — Именно, — подтвердил Старик. — Китайцы зря болтать не станут. Я не сказал, что это типично китайская месть? Возле двери Ральф отобрал у Старика свечу и попробовал зажечь от нее вторую, но взволнованное дыхание повисшего у него на шее Старика всякий раз гасило ее, а под конец погасило обе. Ральф решил, что это даже к лучшему. Не хотелось бы оставлять Старика наедине с горящей свечой. Кое-как дотащив его до сторожевого поста, он, посветив зажигалкой, отыскал на настенном щите дубликат ключей от входной двери. Пристроил старика в продавленном кресле в углу, где тот немедленно захрапел, и пустился в обратный путь. Свечу он зажег на лестничной клетке, после того, как запер за собой дверь. Спускаясь по лестнице — медленно, чтобы сохранить равновесие и чтобы свеча не погасла, — Ральф ощущал себя героем готического романа. Его появление в темном коридоре второго этажа вызвало фурор. Он медленно брел, слушая восторженный шепот невидимых зрителей, держа перед собой свечу, мужчина в белой рубашке, с запавшими глазами и со слипшимися волосами. Ему мучительно не хватало подсвечника. Красивого, старинного подсвечника с витой ножкой, с ним он выглядел бы еще эффектнее. Еще хотелось большей устойчивости. И чтобы вокруг так не шуршали. Коридор, которому полагалось привести Ральфа к двери его собственного кабинета, повел себя странно. Он трижды раздваивался, ставя Ральфа в тупик — по какому из ответвлений идти, и всякий раз Ральф сомневался, что выбрал верное направление. Наконец, в каком-то мерзком, заваленном мусором углу — в Доме таких вообще не было, Ральф готов был в этом поклясться — его предупредительно взяла под руку незнакомая девочка, хотя ее образ так и плыл перед глазами. Словно два разных лица, то, которое он видит, и то, которое он помнит, наслаиваются друг на друга. Она предложила проводить его. Костлявая рука крепко держала его под локоть. А глаза горели желтым цветом в отблеске танцующей свечи. — Да, пожалуй, — согласился Ральф. — Кажется, я заблудился. — Здесь совершенно обычное дело заблудиться. Я сама могу по несколько часов плутать в этом коридоре. Как будто кто-то водит, правда? В такие вот иногда игры тут играют...Вам куда надо? Ральф осмотрел девочку со всех сторон. Крыльев у нее не было. Только черная шляпа с широкими полями, которая так и всплывала во воспоминаниях. Кто-то ходил в такой же… Когда-то очень давно. — Мне нужен кто-то, кто поможет осуществить страшную месть, — объяснил он. — Не китайскую. До китайской я еще не дозрел. Есть у тебя на примете подходящие личности? Девочка невозмутимо кивнул и зашагал впереди. — Дайте-ка подумать… У меня есть парочка знакомых. Я могу им рассказать о вашей беде. — Но… — Не стоит повторяться. Ваши мысли тянутся с самого начала коридора. Я. Уже. Все. Знаю. Только вы не пугайтесь сильно. Мы же с вами почти уже друзья. Мне можно довериться. Порядком уставший Ральф плелся следом. От свечи осталась половина. Пальцы уже не ощущали ожогов. Девочка привела его в уютную комнату и усадила в кресло с высокой спинкой. Ему дали отличный подсвечник, таблетку от головной боли и стакан воды. Ральф испугался, что заснет, и поспешил сообщить о цели своего визита. — Я доносчик, — сказал он, сдирая с пальцев засохший воск. — Стукач. Стучу на своих. Разоблачаю происки Наружности. К этому отнеслись с пониманием. — То есть вы считаете себя плохим человеком? — А вы как думаете? Совесть может сожрать и самых гнилых. — Возможно, — грустно вздохнула девочка, пряча глаза за полями шляпы. — Но это скоро закончится. Воодушевленный Ральф рассказал все, что знал о Крестной. — Предупредите Стервятника, — попросил он, закончив свою исповедь. — Скажите, что ему угрожает опасность. Гостеприимные хозяева уютной комнаты уверили Ральфа, что непременно сделают это. — Он уже обо всем знает. На каждую стену — по несколько пар ушей. Вы разве не знали? Обратного пути Ральф не запомнил. Как только коридорный поворот скрыл ее фигуру в темноте, Шаманка сняла с головы шляпу и тяжело вздохнула. Сгорбилась и заправила отросшие волосы за уши, что щекотали ей щеки. Стянула серьги-кольца, обвязанный вокруг шеи шнурок кроссовок, спрятав в карман черного платья и повернулась к двум теням. Около нее копошились Слепой и Стервятник. Рыжего по ночам решили после произошедшего в Самую Длинную не тревожить. Ему и без того по ночам нелегко. — Что могла, сделала. Дальше вы справитесь без меня, надеюсь? — осторожно произнесла девушка, покручивая шляпу в руке. Голова должна вскружится немного. — Не хочу как-то встречаться с Крестной. Особенно в ее снах… Особенно в таком виде, — и прошуршала фатиновой юбкой. Стервятник, облокотившись на стену, медленно кивнул, словно сомневался, нужна ли ее помощь дальше или нет, потом снова кивнул уже более активно. — Дело осталось за малым. Да? — повернулся он к Слепому. — Если нестрашно идти обратно в комнату по темноте одной, можешь идти, — необычайно любезно сказал вожак четвертой. Стервятника рассмешил этот диалог между парнем и девушкой. — Если страшно, оставайся пока с нами. — Страшнее оставаться тут, — и надев шляпу, Шаманка исчезла. — Доброй ночи! — Характер у нее дрянной. Чувствуется воспитание Крестной и Клетки, — хмыкнул Стервятник и отлепился от стены. Похрамывая, он принялся идти по коридору, изредка поглядывая, не отстаёт ли от него Слепой. — Такая и царапнуть, и куснуть может… — Не дряннее, чем у нас у всех, — только и ответил Бледнолицый.***
— У вас Слепой здесь сидит, — приоткрыв дверь, Шаманка тычет пальцем в сальные волосы Бледнолицего, но стая машет руками и просит поскорее закрыть ее, чтобы сквозняка не было. — Как скажете. Так что он там делает? — Подслушивает, — объяснил Лорд. — Сообразил, что самые интересные разговоры имеют место в его отсутствие. Так что он вроде бы отсутствует. — Ах, вот как? Тогда мне, наверное, не следовало его замечать. Я даже спросила, как у него дела. — Не следовало, — согласился Лорд. — Полноценный диалог он точно сейчас не сможет поддержать. — Не знаю, мне показалось, он слишком сегодня говорливый. — А вы теперь, — загудел Табаки, вытягивая губы и изображая руками подобие поцелуя. — Вместе? Да или нет? — Вам то какое дело, — ответила Шаманка и замолчала, принимая стакан от Македонского. Кот гулял по одеялу, задрав толстый хвост, и обнюхивал ноги каждого. Громадный котище цвета пепла и мышиных спинок. Дверь еще раз грохнула, и в спальню ввалились Стервятник с Красавицей. У Стервятника в руках горшок с кактусом, у Красавицы — какой-то шест с обмотанной тряпкой верхушкой. Следом зашел Слепой с полотенцем. Он тут же плюхается рядом с Шаманкой и что-то шепчет ей на ухо. Шакал присвистывает, видя такую романтическую сцену. — Вы еще здесь поцелуйтесь! — бякнул колясник и спародировал рвотные звуки. — А вот и мы! — игриво сообщил Стервятник. — Сегодня вчетвером. Лорд сбросил на пол две подушки. Стервятник сел на одну из них, Красавица, прислонив к шкафу свой шест, остался на ногах. Стервятник так туго стянул свою косичку, что глаза его стали раскосыми. Подчеркивая эту раскосость, он еще подвел их карандашом до самых висков. Из-за этого он выглядел непривычно, как будто собрался на маскарад. А Красавица, наоборот, пришел по-домашнему, в тапочках. Как только все расселись и Македонский выключил свет, Табаки начал вопить, что ему ни черта не видно и что он не может делать записи. Специально для него включили настенную лампу. Он что-то строчил в найденном дневнике Курильщика. Бедняга Р Первый. Псих ты или не псих, а разбирать каракули Табаки радости мало. Рыжая жаловалась Сфинксу на Кошатницу — хозяйку трех высокомерных котов. Стервятник делился со Слепым планами организации своих похорон. Шаманка пыталась вожака третьей отговорить от такой странной идеи. — Прошу поместить меня в стеклянный саркофаг и не оплакивать дольше суток. — А как же бедные Птички? — спросил Слепой. — Птичек можете замуровать рядом. Их и все мои кактусы. Процедура будет подробно описана в завещании, так что не беспокойся ни о чем. — Как поживаешь, Курильщик? — застенчиво спросил Красавица. Протянул руку, чтобы поздороваться, и опрокинул стакан с «Сосной». И жутко расстроился. Просто ужасно. По одеялу растеклась коричневая дорожка. Македонский протянул Курильщику полотенце. — Вытрись, Курильщик, ты облился. Он вытирается, пожимает руку Красавице, и говорит ему: «Привет-привет! Не обращай внимания, это просто спирт», — и пытается отползти от лужицы с еловым запахом, пропитывающей одеяло, но отползать некуда, слева — Лорд, справа — загородочная подушка Шакала. — Как в старину погребали, с лошадьми и с челядью, — мечтательно говорил Стервятник. — Так и меня прошу схоронить среди кактусов. На каждое веко положите по серебряному ключику, а в руки — две скрещенные отмычки… — Плохая идея, Стервятник! Плохая! — пыталась уговорить его Шаманка, выглядывая из-за Слепого. — Хоть ты его переубеди. — Его не переубедить. Без толку. — Прости меня, пожалуйста, Курильщик, — просил Красавица. — Это я во всем виноват! Я всегда и во всем виноват! Всегда! — Чушь какая! — возмутился Курильщик и полез в карман за платком, но вместо платка там тлеющий окурок, о который он обжег пальцы, и это очень больно. — Кстати, как поживает моя родственница? — спросил Стервятник Слепого. — В добром ли она здравии? Не нуждается ли в чем? Курильщику не слышно, что ответил Слепой, но видно, как он зачем-то показывает Стервятнику ладонь. — Ай-ай-ай! — покачал головой Стервятник. — Ну до чего все-таки злобное создание! — Не то слово, — поддакивала Шаманка, втихаря крадя из левой руки Слепого сигарету и затягиваясь. Курильщик решил, что они обсуждали один из подаренных Стервятником кактусов, и переключился на Рыжую. — Кажется, ей мало осталось, — сказала она Сфинксу. — Все время спит и все чаще нас путает. Даже коты перестали на ней валяться. Сфинкс ответил, что это печально. — Как сказать, — пожала плечами Рыжая. — Может, все даже к лучшему. Курильщик знал, что эта девчонка чудовище, и Сфинкс, наверное, тоже об этом знал, потому что не приходил в ужас от ее слов. Чудовище достало из рюкзака потрепанного плюшевого мишку и посадило к себе на колени. Строило из себя невинного ребенка. — Даже если Пауки нашли у тебя что-то нехорошее, это еще не конец, парень, это еще не конец, — проговорил Лэри Курильщику, протягивая пачку его же сигарет. — Спасибо. Ты меня здорово утешил.***
— Ты правда думаешь, это надо все отдать? — сомневалась Русалка, заглядывая в бездонный рюкзак Шаманки. Сегодня в одном из учебных классов состоится выставка коллекции Табаки. Как только об этом прошел слушок, медноволосая выдвинула из-под кровати огромный чемодан и сгребла все, что там было, в один мелкий рюкзачок. Схватив за руку Русалку, она побежала прямиком туда. — Ничейные вещи, что хранить их у себя, — звеня монетками на ниточках, что спускались водопадом по голове Шаманки, спокойно проговорила она. В ее мыслях уже давно поселилась идея сбежать как можно незаметнее и быстрее из Дома. Так она избавлялась от всех напоминаний о себе. Ничейные вещи — ее. Только вот никто об этом не догадывался; думали, она просто собирает всякие побрякушки для своей собственной коллекции. — А если дождаться Меняльника? — не успокаивалась длинноволосая. — Нет-нет, эти вещи совсем не подходят для Меняльника, — открывая перед Русалкой дверь, встрепенулась Шаманка. — Для Меняльника у меня припрятано особенное… Коллекция действительно оказалась кучей хлама. Сваленной посреди класса. Столы отодвинуты к стенам, наверное, чтобы освободить ей место. Табаки, застывший у подножья коллекционной горы, сам казался ее фрагментом. Ожившим экспонатом. — Ну? — спросил он у стоявших в начале класса девушек. — Как вам все это? — Экстравагантно, — мрачно ответила Шаманка. — Необычно. Придав лицу вдумчивое выражение, она обходит коллекцию. Большого впечатления она не производит. Обычная барахолка. Пара картин, две огромные фотографии Перекрестка, наклеенные на деревянные щиты, ржавая птичья клетка, огромный сапог, потрепанный пуф, пыльная коробка с кассетами и разложенные на стульях мелочи — коробочки, книги, кулоны и тому подобная чепуха. Русалка села на свободный от хлама стол и завесилась своими длинными волосами, что одни носки кед торчали. Она воздерживалась от любых комментариев. Делаю еще один круг. Дальше ходить вокруг коллекции невозможно, и Шаманка сказала Табаки: — Очень мило. Я тебе еще экспонатов принесла, — послышался треск заклепок, и к коллекции прибавились еще десятки ничейных вещей. — Совсем-совсем ничейные? Как эти вещи могут быть ничьими? Ясно, что тех, кто ими пользовался, сейчас в Доме нет, ну и что? Дом пропустил через себя столько народу, кто может утверждать, что знает хозяина каждой вещи, которую здесь можно найти? — Ну скажи, скажи все это вслух, — ворчал Шакал. — Хватит прикидываться. Я же вижу, куда кренит твои мысли. — Видишь, и молодец, — буркнула Шаманка. — Мои это вещи. Но в скорем времени они будут ничейными. — Опять она за эту дрянь взялась! Русалка соскочила со стола и подбежала к соседке, позвякивая колокольчиками в волосах. — О чем вы говорите? Как это твои вещи скоро станут ничейными? Она походила на котенка. Не открыточного пушистика, а бездомного, тощего, с невозможно красивыми глазами. Таких подбирают, даже если они к тебе не лезут. Табаки глядел на медноволосую чуть ли не с жалостью. — Понимаешь, — сказал он, — жизнь не течет по прямой. Она — как расходящиеся по воде круги. На каждом круге повторяются старые истории, чуть изменившись, но никто этого не замечает. Никто не узнает их. Принято думать, что время, в котором ты, — новенькое, с иголочки, только что вытканное. А в природе всегда повторяется один и тот же узор. Их на самом деле совсем не много, этих узоров. — Но при чем здесь это старье? Он обиженно вздохнул. Шаманка, прекрасно понимая устои Дома, категорично пытается избавиться от них в своем разуме. Искоренить, как сорняк в огороде, полном растущих овощей и фруктов. — При том, что море, например, всегда выбрасывает на берег одно и то же, и всегда разное. Если при тебе приплыл сучок, это еще не значит, что в прошлый раз не было ракушки. Поэтому умный соберет все в кучку, добавит в нее то, что собрано другими, а потом рассказы о том, что приплывало в старые времена. И будет знать, что приносит море. Табаки не издевался. Он абсолютно серьезен. Но звучало все сказанное как бред сумасшедшего. Русалка слушала его, широко распахнув глаза, светясь от восторга. Шаманка думала, или пыталась заставить себя думать, о том, какой она, в сущности, ребенок, и о том, что сам Табаки — тоже порядочный младенец. — Это ничьи вещи, — настойчиво повторял Табаки. — У них нет хозяина. Но для чего-то же они пролежали по углам потерянными столько времени? Для чего-то вдруг нашлись? Может, в них спрятано какое-то волшебство. Вокруг нас разбросаны ответы на любые вопросы, надо только суметь отыскать их. Начавший искать становится охотником. Солнце било в оконные стекла. Прищурившись, она глядела в окно. Будь Табаки один, мне было бы легче, но их, свихнувшихся охотников за старьем, двое. — Все это ужасно интересно. Я не совсем поняла, но, наверное, все так и есть, как ты говоришь. На лбу у Русалки появились две морщинки. Беленькие, почти незаметные. А Табаки съежился. — Вот только не надо нас жалеть, — сказала Русалка. — Ты в последнее время сама не своя. Грубая, неправильная. Словно только из Наружности пришла. Шаманка бросила прощальный взгляд на охотничьи трофеи Шакала и вышла из класса. Кажется, они поссорились.***
Полчаса она мнется в пустой четвертой. Где кроме нее, полупрозрачным призраком, по комнате летал Македонский. Девушка стаскивает с головы подобие восточного украшения, снимает самодельные сережки из смолы с ушей, вытряхивает из карманов амулеты и монетки для защиты — и все это прячет в наволочку Шакала. Не знает даже сама, для чего все эти безделушки отдает именно ему. — Македонский, вот ответь мне на вопрос, как у тебя дела? Нет никаких мыслей про предстоящий Выпуск? Македонский только растеряно взмахнул руками: — Если бы у тебя не болела так сильно голова, может все и хорошо было бы. Но она у тебя до ужаса раскалывается. — Не голова это, а душа, — почесывала брови Шаманка. — Тогда, можно еще один вопрос? Македонский как-то печально вздохнул. — Могу предположить, какой вопрос ты мне задашь, поэтому скажу честно, я не буду на него отвечать. — Тогда, почти три года назад, в коридоре воспитательского крыла… — но Шаманка прервала свой вопрос, захлопнулась входная дверь и в комнате она осталась совсем одна. — …был ты…