***
В Доме, на первый взгляд, ничего не изменилось. Подъемы и отбои как не соблюдались, так и не соблюдаются. Ночью в нашей комнате только я и Кошатница. Ей совсем плохо, она даже перестала ворчать на меня, что я вечно бурчу свои заклинания под нос. Ее сердитые и несносные коты тоже чувствуют, что у хозяйки пропадают силы с каждой минутой. Они вечно вьются около нее и жалобно мяукают. Я бы тоже хотела ночевать не в комнате, поэтому частенько перебираюсь в коридор. И то лучше… В четвертой меня перестали ждать: Табаки обижается, Курильщик молчит, а Слепой… А Слепому не нужен какой-то хвостик. А я и ощущаю себя тем самым хвостиком. Незачем мозолить кому-то глаза попусту. Были-ли вообще у нас какие-то чувства друг к другу. Скорее нет, чем да. Ниточки давно уже иссохли на батареях. Возможно, на той стороне меня и любят, потому что я полезная. Я многое вижу и многое слышу. Но кто я здесь? Русалка в четвертой ткет ковер или что-то вроде ковра. По цвету он похож на шахматную доску. Перед сном это вязание вешается на стену, и Русалка спит под ним. По ее словам, такая паутина защищает от плохих снов, а по словам Сфинкса, она, наоборот, крадет сны и запутывает их в нерасплетаемые клубки. Горбач по-прежнему живет на дубе. А Лэри ночует на первом. Логи создали на первом что-то вроде палаточного городка и «держатся наготове». То есть целыми днями обсуждают свои перочинные ножи и разрисовывают окрестные стены. О выпуске никто не говорит, но часто упоминают какой-то автобус. …«когда мы будем в автобусе», или «когда он приедет за нами», или что-нибудь про жизнь на колесах. Я так и не поняла, что это за автобус и существует ли он на самом деле. Возможно, это такой оборот речи, чтобы не упоминать лишний раз Наружность. Ее все еще боятся. Все больше времени провожу в Кофейнике. Там частенько засиживается Рыжий и мы с ним разговариваем. Хотя о выпуске не говорят (автобусы и Иерихончики не в счет), близость его ощущается. Девушки, например, часто плачут. Глаза у них красные и опухшие. Они даже меня перестали слушать. Все мои подруги перекочевали в четвертую: Русалка там уже живет, Рыжая иногда приходит ночевать. Спица появляется по вечерам одолжить кофеварку для Логов. И все ужасно дерганые, так что с ними боишься заговаривать. Особенно Рыжая. Она везде таскает с собой древнего плюшевого медведя, у которого один глаз из стекла, а другой пуговичный. Если его щелкнуть, поднимется облачко душной, коричневой пыли и запахнет чем-то очень старым, так что сразу представится, что с ним играла еще ее прабабушка, и он уже тогда был не новый. Все пакуют рюкзаки. И даже я. У меня он совсем маленький: старый свитер и потрепанные кеды. Остальное барахло оставлю здесь. Носят рюкзаки с собой в коридоры и обратно в спальни, распаковывают и опять собирают. Как на кого не взглянешь, он занят своим рюкзаком. Штукатуры все замазали, подровняли и переместились на первый этаж. Стремянки и защитная пленка на полу остались. Говорят, завтра прибудут маляры. Лагерь Логов на первом временно свернут. Логи теперь весь день торчат во дворе, потому что от вида коридоров им не по себе, а находиться в спальнях они уже отвыкли. — Что за автобус такой? —однажды спросила я у Лэри, когда мы врезались друг в друга на лестнице. — Про который все кругом говорят. Он зевнул, как крокодил, и уныло таращился на меня. — Автобус? Да нет никакого автобуса, ты чего, Шаманка? Откуда бы он взялся? Просто болтают люди. Кто-то пошутил, а остальные подхватили. — И ты подхватил? Ты тоже все время о нем болтаешь. — Я? — он почему-то обижается. — Ничего я не подхватывал. Зачем мне это? У меня своих проблем хватает. — То есть тебе это ни к чему. Тебе и так хорошо. Лэри совсем мрачнеет. — Конечно, мне хорошо. Я — что? Мне скажут — автобус, я и сяду в него. — Сядешь в придуманный автобус? — не веря своим ушам, уточняю я. — В Придуманный? Сядешь? — Надо будет сесть — сяду, — Лэри нервно оглядывается и нагибается ко мне. Левый глаз его жутко косит. — Странные у тебя вопросы какие-то, Шаманка, — говорит он шепотом. — Не нравятся мне они, понятно? Мы с тобой вроде местами не менялись, поэтому оставайся до конца сама собой. В то утро я была в четвертой. Рыжая потянула с собой. Проснулась от какой-то возни у окна. Открываю глаза и вижу, что все сгрудились у подоконника. Что-то обсуждают, спорят и кричат. — Говорю вам, это Соломон и Дон вернулись! — орет Шакал. — С отрядом мстителей-единомышленников! Вот увидите, я угадал! — А я вот считаю, что это люди из соседних домов, — высказывает предположение Лэри. — Явились требовать, чтобы Дом поскорее сносили. Устали уже ждать. — Сдались вы Расчесочникам, — пробубнила я сонным голосом и встала с постели. — Да нет же, это точно чьи-то родители! — волнуется Рыжая. — Только родители способны на такое. — Ты думаешь, там могут быть наши бабушки? — с ужасом спрашивает Слепой. Он тоже торчит у подоконника, но наружу, конечно, не высовывается. — Почему именно бабушки? — удивляется Рыжая. — Что там такое? — спрашиваю я, постукивая по чьей-то голой спине. — Что случилось? Ко мне оборачивается только Сфинкс. — Там палатки. Возле самого Дома, — объясняет он. — Четыре штуки. — Кемпинг! — орет Табаки, повисший на оконной решетке. — Целый кемпинг мстителей! Я начинаю натягивать свитер на старую пижаму. Почему-то в страшной спешке. Единственный, кто остался на кровати, кроме меня, — Лорд. Курит и делает вид, что ему на все наплевать. — Бабушки как раз вряд ли поселились бы в палатках, — говорит Рыжая. — Мне так кажется… Рыжая стоит на подоконнике в полный рост, в куцей маечке на бретельках и в трусах. Майка не дотягивает до пупка, а трусики у нее ярко-красные, под цвет волос. Под мышкой зажат пыльный мишка. Я соображаю, что Лорду это вовсе не нравится. Что он потому сидит такой мрачный, что Рыжая торчит в окне полуголая, хотя ему бы лучше порадоваться, что не совсем голышом. Она и без майки бы там запросто встала, уж я-то знаю. — У Слепого паранойя, — хихикает Табаки. — В последнее время ему везде мерещатся чьи-нибудь бабушки. Он просто потерял из-за них покой. — А почему не дедушки? — спрашивает Русалка. — Интересно, когда они вылезут наружу? — говорит Лэри. Не посмотреть, так послушать. Македонский, заметив мой интерес, подходит к кровати. — Хочешь поглядеть? Ползи к окну, я тебя подсажу. — Не надо, — говорю я. Пока я ползу к окну, Русалка с него слезает. Она в мужской пижаме, которая велика ей размера на три. Рукава она подвернула, но штанины болтаются, как у клоуна. Рыжая, держась за решетку, протягивает мне руку и втаскивает наверх, почти без помощи подталкивающего снизу Македонского. И вот я наконец их вижу. Четыре палатки. Две защитного цвета, одна оранжевая и одна тускло-синяя. Стоят они действительно вплотную к сетке, как будто Дом вырастил их на себе за ночь, как грибы. — Мне кажется, это экстремалы из шестой, — задумчиво говорит Сфинкс. — Может, Черный решил начать приучать их к Наружности. Поэтапно. — Пойдем во двор? — кричит Рыжая. — Поглядим на них вблизи? — А завтрак? — возмущается Шакал. — Вы все совсем уже перестали завтракать. Мне одному в столовой скучно! Я смотрю на палатки дольше всех, потому что последним их увидел. — А завтрак? — возмущается Шакал. — Вы все совсем уже перестали завтракать. Мне одному в столовой скучно! В коридоре все дружно мрачнеют. Стены уже не страшные. Они теперь светло-кремовые, ровные и чистенькие. Вот только ужасно воняет краской. — Мы теперь как продолжение Могильника, — сокрушается Лэри. — Как жить? — Серьезно? Как жить в Могильнике? — встрепенулась я. — Легко! Остальные помалкивают. Во дворе собралось уже пол-Дома. Многие в пижамах. Становится ясно, что Сфинкс, во всяком случае, ошибся. Псы шестой здесь не при чем. Им так же не терпится выяснить, кто прячется в палатках, как всем остальным. Даже Братья Поросята здесь, сидят рядком, сдвинув коляски, и глазеют, с одинаково приоткрытыми ртами. К сетке, правда, никто не рискует приблизиться. Наконец, полог одной из палаток откидывается, выпуская троих. В мешковатых комбинезонах защитного цвета. Бритых наголо. С пустыми глазами, один в один, как у медведя Рыжей. Желания познакомиться с ними ни у кого не возникает. Наоборот, все, кто стоял ближе к сетке, отходят от нее подальше. Когда через пару минут я оглядываюсь, мне кажется, что во дворе нас стало намного меньше. Один из палаточников прижимается к сетке, изобразив на лице улыбку. — Пустая шкура! — бормочет Лэри на бегу. — Пустая шкура! Логи один за другим скрываются в дверях. Палаточник просовывает сквозь ячейки сетки пальцы и что-то говорит. Продолжая улыбаться. Лучше бы он этого не делал. Легче было бы смотреть, как это делает медведь Рыжей. Двор стремительно пустеет. Мимо меня проезжают Братья Поросята, и каждый задевает меня, стоящую около крыльца, потому что я торчу под самой лестницей. Потом пробегают Зебра и Мертвец, толкая перед собой зареванного Слона, и чуть не переворачивают. Одним из последних беглецов оказывается Шакал. — Чего они хотят? — спрашиваю я его. — Кто они такие? — Пустые шкуры, — отвечает он деловито, разматывая веревку с абордажным крюком. — Ищут того, кто, как им кажется, их заполнит. — Я ничего не поняла! — кричу я ему, но он уже на крыльце, яростно обсуждает что-то с Рыжим и не слышит меня.***
Слепой пересек двор, втянувший за день солнечный жар. Асфальт приятно грел ступни, щетинка газонной травы покалывала. На скамейке растянулась Шаманка, глупо всматриваясь в голубое небо. Она ждала Слепого здесь целое утро и целый день. — Долго ты меня ждала, — сказал Слепой. — Расскажешь, о чем думаешь? Шаманка молчала. Теребила в руках булавку, которую обменяла у Шакала на прошлом Меняльнике. Слепой смахнул ее ноги со скамейки и сел на свободное место. Все еще ждал ответа на свой вопрос. — Зачем? — спросила Шаманка. Голос ее другой, не тот, что в Доме, уверенный голос, хотя и тихий. Слепой придвинулся — лицо, как бумажная маска, и проговорил: — Просто так. Они молчали, пока Шаманка собирала слова для Слепого, пока Слепой ждал, что она их соберет. — Ни о чем. Ты доволен? — Двор не на пользу тебе, — проговорил Слепой. — Одиночество тоже. Иди Домой, поищи то, что потеряла. Может, найдешь больше, чем ожидаешь найти лежа здесь. — Откуда ты знаешь, что я хочу найти лежа здесь? И что уже нашла? С чего ты взял, что знаешь, что творится у меня в голове? — А может, ты уйдешь сам и перестанешь доставать меня? — спросила Шаманка, бросая ноги на колени Слепому. — Оставишь меня в покое? Слепой вызвал в памяти плеск плавников большой рыбы, плавающей в тазу, и весь погрузился в этот звук. Когда-то давно кто-то сделал это. Пустил рыбу в таз с водой и поставил его на пол в комнате, где он жил. Слепой просидел рядом с тем тазом столько часов, что теперь может вызвать эти звуки даже в самом шумном месте, вызвать и убаюкать себя ими. Он приносит свою большую рыбу, поселяет в ветках дуба, как чешуйчатую птицу, и оставляет плескаться и плавать среди листьев. Чем дольше она делает это, тем ему спокойнее. Он гасит все звуки, кроме тихого плеска, и держит мир под водой. Когда после он дотронулся до ее щиколоток, девичья кожа не теплее его пальцев, хоть и пролежала Шаманка тут, под солнцепеком, почти целый день. Шаманка притихла, будто услышав сотворенное им. — Что ты берешь у нас без спроса, Слепой? — резко спросила Шаманка. — Что ты всегда берешь у нас без спроса? Слепой, ошеломленный ее чуткостью, почти напуганный, облокачивается на спинку скамейки. «Всегда? У нас?» Что он всегда берет у них, в том числе у Шаманки, не спросясь, и почему Шаманка сказала об этом именно сейчас, когда она поняла, что что-то взял? — Все хватают, где могут, — проговорил он. — Разве ты не такая? Все мы берем друг у друга что-то. Шаманка дернулась. — Все берут. Но ты особенно. Ты жадный, Слепой. Ты берешь, как вор, и это сразу заметно. Иногда мне кажется, что ты кормишься нашими мыслями, что самого тебя нет, а есть только то, что ты забрал у нас, и это украденное… оно ходит среди нас, разговаривает и принюхивается, и делает вид, что ничем не отличается от любого другого. Иногда я чувствую, как пустею от твоего присутствия, иногда я слышу свои слова от тебя, слова, которых при тебе не произносила. Логи называют тебя оборотнем. Говорят, что ты воруешь чужие сны. Над этим принято смеяться, как над всеми их глупостями, но это правда, я это знаю давно. А еще я знаю, что ты подделка. Наши осколки, собранные в одно целое. — Которые стали вашим хозяином? — подсказал Слепой. Без тени иронии или обиды. В голосе Шаманки он не расслышал убежденности. Только желание оскорбить. — Так ты такая же. Так же воруешь чужие сны, только оправдываешься тем, что хочешь помочь. Забрать плохие и оставить только хорошие. Возможно, Шаманка улыбнулась. Слепому известно, на чем основано это суеверие. Больше всего на его привычке незаметно копировать интонации собеседника. Это происходит само собой, почти бессознательно. Приближает собеседника, помогает понять. Иногда это помогает угадывать чужие мысли. Но сама по себе такая привычка не могла бы внушить Шаманке желание обидеть его. — У меня были мои сны, — сказала Шаманка. — Только мои. Мое тайное место. Никто о нем не знал, кроме меня. А ты явился туда и все испоганил. Это ты подсунул мне эту отвратительную идею, стать шаманкой! Это ты убедил меня, притереться к Ведьме. Стать ее хвостиком! У меня ни разу не было даже мысли сотворять то, что я делаю по сей день. Я этого не хотела — этого хотел ты! Ты разглядел это во мне и сделал так, чтобы я сама этого захотела! Слепой засмеялся. — С чего ты взяла, что это только твои сны? Шаманка тяжело вздохнула. — Это не сны, Шаманка. Поверь мне. Это вовсе не сны, — сказал Слепой. — Ты ведь и сама догадываешься об этом. — Что же это, если не сны? — спросила Шаманка. — Очень красочные, правдоподобные. Где есть я, ты — все мы… — Ты знаешь сама, — безразлично ответил Слепой. Шаманка молчала. Солнечные пятна стали горячее, жгли отдельные участки на коже, эти укусы солнца блуждали, смещаясь от слабых порывов ветра, колышущих листву. Слепой выплюнул прядь волос, непонятным образом оказавшуюся у него во рту. Можно ли объяснить нечто, что для тебя в порядке вещей, а для других невероятно и необъяснимо? Можно ли передать кому-то накопленный годами опыт, пользуясь одними словами? Последнее время ему приходится заниматься этим все чаще, но легче от этого не становится. — Мне было пять, когда я попал сюда, — сказал он, — и для меня все было просто. Дом был Домом Лося, а чудеса — делом его рук. Едва переступив порог, я понял, что знаю об этом месте больше, чем должен был знать, и что здесь я другой. Дом открыл передо мной все сны, двери, все пути, не имеющие конца, только самые мелкие предметы не пели мне о своем присутствии, когда я приближался к ним. Таким и должен был быть Дом Лося. Я ел по ночам кусочки его стен и верил, что приближаюсь к Лосю. Он был богом этого места, богом его лесов, болот и таинственных дорог. Когда он говорил мне: «Мир огромен, ему нет конца и края, когда-нибудь ты поймешь это, малыш…» — что я мог думать о его словах, кроме того, что мы говорим намеками о том, что известно лишь нам двоим? Шаманка молчала, затаив дыхание. — Через много лет, — продолжил Слепой, — я пришел в ужас, когда понял, что он здесь вообще не при чем. Что он не создатель этого места, не его бог, что все это существует помимо него, что-то, что я считал нашей общей тайной, принадлежит только мне одному. Потом оказалось, что не только мне, но меня это уже не утешило. Ведь главным для меня был он. А он ничего не знал. Жил себе на Дневной Стороне, жил тут и умер, а Дом не защитил его, как защитил бы меня, потому что я был его частью, а Лось — нет. Дом не отвечает за тех, кого не пускает в себя. Он не отвечает даже за тех, кого впустил. Если они заблудились, не вовремя испугались или не испугались вовремя, а особенно за тех, кто думает, что видит сны, в которых можно умереть, а потом проснуться. За таких, как ты. Считающих его Ночную Сторону сказкой. Она вся усеяна их костями и черепами, их истлевшей одеждой. Каждый сновидец считает, что это место принадлежит ему одному. Что он сам его создал, что ничего плохого с ним здесь не случится. Чаще всего случается именно с ними. И они просто однажды не просыпаются. Шаманка громко сглотнула слюну. — А ты? — спросила она. — Ты с самого начала знал, что это не сон? — Я не видел снов до того, — сухо ответил Слепой. — Я, если ты помнишь, незрячий. Шаманка щелкнула зажигалкой. Щелкала и щелкала, много раз, пока вокруг не расплылись сладковатые облачка с табачным запахом. — А как это, когда смотришь чужие сны? Слепой задумался. — Это у тебя надо спросить. Какого тебе смотреть чужие сны? Как? Печально. Мучительно. Сны никогда не расскажут о чем-то, что по-настоящему интересует. Ни один предмет не есть то, что он есть в чьем-то сне. Все слишком зыбко, превращения слишком быстры, присмотревшись к любому лицу, потеряешь его. Лишь по крохам, по еле заметному сходству, пройдя по знакомым следам через множество снов, можно сложить картину мира. Можно даже попытаться найти там себя. С какого-то дня собственное лицо, как белая бумажная маска, станет встречаться все чаще и чаще, пока однажды ты не заглянешь себе в глаза и не удивишься их прозрачности. «А я красивый!» — подумаешь ты с восторгом, твое самодовольство станет заметно окружающим и еще больше отвратит их от тебя, но тебе это будет безразлично. Ты проживешь некоторое время счастливым, и даже начнешь изредка причесываться, до следующей встречи с самим собой, на которой глаза у тебя будут белесыми и мертвыми, как у вареной рыбы, а лицо покрыто мерзкими прыщами. Это приведет тебя в ужас. Ты завесишь лицо волосами, спрячешь глаза под темные очки и заживешь изгоем, веря в то, что слишком отвратителен, чтобы приближаться к людям. До следующей встречи во сне, где глаз у тебя не будет вовсе. Ты обозлишься на тех, кто видел тебя безглазым и страшным, и перестанешь посещать их сны, пока однажды не поймешь, что все обман, как твое лицо — в любом сне любого чужого, и только одно имеет значение: что ты узнал, какими бывают сами сновидцы, когда их рядом с собой нет. — Никак… Это моя работа. Слепой вдруг чмокнул ее в кончик носа, словно поощрил за ее слова. Словно все сказанное — правильное. — У нас сегодня Ночь Сказок, — сказал Слепой. — Она будет долгой. А потом наступит утро. Все однажды кончается. — Зачем ты мне это говоришь? И без того все ясно, — Шаманка устала. По-настоящему устала. Она устала от многочисленных вопросов и от многочисленных ответов. Она устала от Дома и устала от идиотской клички. Она хотела стать нормальной. Не хотела всего того, что произойдет дальше, если она останется тут, Дома. — Какой твой следующий вопрос? Остаюсь я или ухожу? Пальцы Слепого замирают где-то около ее коленей, оборвав постукивание, лицо окаменело. Шаманка подавила желание потянуть время и, как может, мягко сказала: — Я уйду. В наружность. Прости, Слепой. Он по-прежнему спокоен, только дыхание чуть перехватывало, как будто девушка ударила его. — Почему? — наиглупейше спросил он. — Мне наскучил Дом. Хочу в Наружность… — А что, в Наружности будет по-другому? Она тебе не наскучит? — Наскучит… Но постепенно. — Не понимаю, — сказал он. Конечно, не понимает. И никто не поймет. Никто из тех, кто не просыпался из одной жизни в другую, то есть вообще никто. Шаманка никогда не сможет ничего объяснить. Для него реальность здесь. Для нее — только там. — И все же попробуй, — предложил он. Слишком бесстрастно. По коже пробежал холодок. Шаманка испугалась уже по-настоящему. — Попробуй объяснить, — повторил он. — Закидай меня словами, спрячь за ними свой страх. Может, получится лучше. Может, в этот раз я не услышу твой плачь, как тебе надоело мучиться от ночных кошмаров других домовцев. В тебе разглядели такой дар, а ты его втаптываешь в землю. Только потому что тебе надоело! Шаманка вскочила со скамейки, упав в откуда не возьмись лужу. В жизни не слышала, чтобы Слепой так орал. Вернее, чтобы он вообще кричал. Он тоже вскочил. В распахнутых глазах по крохотному зеленому светлячку. У людей так не бывает. Она почти уверена, что он бросится на нее, но вместо этого он с такой силой врезает кулаком по скамейке, что весь двор вздрогнул. Вместе с девушкой. Отчетливо послышался треск. Что это было — скамейка или кость? И только сейчас Шаманка поняла, что они вне Двора. Точнее они во дворе, только вот на другой его стороне. На той стороне, куда Шаманка обещала себе не возвращаться. Отчего она заплакала. Они оба дышали так, словно только что дрались, но его трясло сильнее. Девушка почти уверен, что он сломал себе руку. — Слепой, — проговорила шепотом Шаманка, пытаясь выбраться из лужи грязи, в которой погрязла. — Заткнись! — закричал он. — Идиотка! Потом опустился на скамейку и закрыл глаза. Сидел неподвижно. Шаманка встала и села на краешек скамейки. Мокрая и грязная. — Я не смог бы этого сделать, — сказал Слепой, не открывая глаз. — Даже если бы захотел. Ты — самый придурочный из когда-либо существовавших Ходоков. Все дороги открыты перед тобой, ключи от всех дверей у тебя в кармане, но ты гордо отправишься покорять Наружность, потому что хочешь прожить жизнь как нормальная. Иди, живи, делай что хочешь. Но хотя бы знай, кто ты на самом деле. Не знаю, что хуже. То, что он сказал, или то, какими словами воспользовался. Он никогда так не говорил, и никто другой в Доме не позволил бы себе подобного. Она сидела, оглушенная его словами и его злобой, глотая воздух, и пыталась представить, какого Слепого она сегодня еще не видела. Знала ли она вообще этого человека или это существо, или только думала, что знает, а на самом деле не знала ничего, даже о себе самой. Потому что он не соврал, так как не врут даже Ходоки, то есть мы, ведь она, получается тоже Ходок… Незнакомец напротив обхватил голову руками, одна из которых распухала на глазах, и горестно прошипел: — Ходоки, мать вашу! Я тоже вас ненавижу. Сдались вы мне все, идиоты и полудурки. Думаешь, вас много? Никого из вас не будет! Вы сбежали, как крысы с тонущего корабля. Одна сговорилась со вторым попутешествовать по Наружности, третий — влюбленный придурок, а четвертый свою вину искупляет! Слепой наконец замолчал. Видимо, тоже полностью иссяк. В сумерках он еле различим. Глаза Слепого все еще отсвечивали зеленым. Хотя сейчас эти отблески можно счесть отражением лампы. — Реальное ли вообще это место… Слепой вздохнул. — Что ты вообще считаешь реальным, Шаманка? Дом? — Да. Слепой усмехнулся. — А ты? — спросил он. — Считаешь-ли ты себя реальной? Шаманка насторожилась. — Что за глупости? У меня есть чувства, мысли… Конечно, я реальная… — Вдруг ты вообще не из нашего мира? — Что это значит, Слепой? Он опять усмехнулся. — Мало ли что… Но если ты из другого мира, в Наружности тебе места нет. — Так не бывает, — ответила она, стараясь сохранять спокойствие. — Ты это выдумал прямо сейчас, на ходу. — Ну, разумеется. Чего я только не придумаю, лишь бы тебя удержать. Шаманка понимала, что по-человечески с ним уже не поговорить. Он так и будет ее запугивать. Допустим, она параноик, но зачем на этом так безжалостно играть? — Прекрати, Слепой, — сказала Шаманка. — Уважай мой выбор, как я уважаю твой. — Конечно, — он устало прикрыл глаза. — Как скажешь.