Ты был мне муза, был мне гений, Но суть твою я мало зрил. Хоть сладки узы изречений, Меня ты тайною томил.
Возможно, в те времена я отыскал то, чего мне всегда так не хватало. Да, раньше почти каждый день рядом была Мэйбл, очень импульсивная и увереная по своей натуре. Однако чего-то в ней никогда не было. Ни в коем случае не смею винить её в этом. Это повсеместно лишь мои чувства. Чувства человека, являющегося в некоторых делах более слабым. Однако не могу не отметить, что рядом с Биллом я оказывался единственным. Когда мы были вдвоём, рядом не было его крикливых подружек. Если во мне было что-то неладно, Билл умел ловко это подметить, а не пренебрегать мной до последнего, как умела иногда проворачивать Мэйбл. Я был встречен и услышан. Сомнения из неистовой лавины превращались скорее в пушистый снегопад, лишь изредка морозящий красные щёки. Стыдно писать эти скверные слова, принижая ценность Мэйбл в моей жизни. Нет, без неё было бы действительно тяжелее, однако тогда внутри всё покатилось кубарем, враз переменилось, встало с ног на голову. Некогда (сам уж не заметил, когда) Билл сам обратился в вездесущую лавину. В нём меня влекло всё: спокойная речь, лёгкий взмах руки, невольная шутка и того боле. Я упивался вниманием, которое он мне дарил. Только мог уповать на то, что вскоре мы свидимся вновь. Случайностью иль нет — неважно. Меня поглотило полностью, как никогда больше не позволю себе забываться… В ту пору я и понял всю силу человеческого общения. Когда легче стало идти вперёд, не сгибая спину. Когда всё вокруг стало немного ярче, громче, звучнее. В голову мне били всё свежие впечатления, которые нигде, кроме как на бумаге, выразить не мог. Ничего умнее не вздумалось мне, чем написать свою первую книгу в посвящение Биллу. Нет, не та это книга, в которой излагаю свои мысли вам ныне, дорогие читатели. Та была другая, ещё наполненная самыми светлыми соображениями. Боюсь теперь вас напугать в преддверии дальнейших событий. Да не слушайте же вы мои пустые речи более. Давайте же скорее вернёмся к истории, которая, к слову, для каждого пускай лучше обретёт свою собственную суть. Итак, у меня не было идей, которые я мог бы возложить фундаментом произведения. Был только Билл, который мне очень нравился и я решил, что должен писать о том, что пришлось бы ему по душе. Только чем это могло бы быть? Я знал только то, что он интересуется различными механизмами и физикой, однако автором научного справочника становиться не хотелось да и, чего таить, не получилось бы вовсе. Что же, ещё у Билла были очень любопытные взгляды на некоторые вещи (любителем философии он был, есть и будет), но что с этого взять? Тогда меня всё-таки посетил одна здравая мысль: просто спросить самого Билл о том, что ему нравится. И на этот раз я бы не позволил ему уйти от ответа. Только вот… Конечно, переступая порог того далёкого места, во мне уже не было прежней уверенности. В первую очередь я был впечатлён самим фактом нахождением здесь, хоть и жильё Билла особой вычурностью не отличалось. Мебель была случайно расставлена по крохотной прихожей. Каждая вещь здесь была похожа на анахорета, скитающегося по неизведанным землям. Стало быть, так казалось только мне. Просто я ожидал совсем иного, когда ещё в предвкушении шёл по людной улице, окружённой пылью и светом. Тогда в моей голове было нечто под стать Биллу: что-то необычное, неожиданное, сбивчивое, что-то определённо не в роде привычного уклада вещей. К сожалению, что было, то было. — Ты убрался перед моим приходом? — как-то само собой появилось на моём языке, когда я взглянул на Билла. Среди этого порядка Билл — пятно от чая на пожелтевшем листе. Так и хочется смахнуть, а уже не выклинишь. На мои слова Билл лукаво улыбнулся. Я не до конца умел понять его в такие моменты, потому остался молча стоять. Мой взгляд не сходил прочь, когда он снимал обувь, нагибаясь в спине. Разум снова был где-то не здесь. Опомниться пришлось только тогда, когда Билл вновь решил подать голос. — Пойдём, — мягко бросил Билл, по-кошачьи двинувшись к закрытой двери (вторая же была отворена и вела к небольшой, но опрятно выглядящей кухне). Только сейчас я понял, что всё ещё стою обутый и недвижимый. Что же, красноречивый взгляд Билла также вздумал подметить это. Потому вскоре я уже согнулся, будто подстреленный пулей. Благо, Билл дал мне время. — Извини, — тихо пробормотал я, становясь носком на скрипящий паркет. Наконец четвёрка шустрых ног подобралась к порогу. Таинственная каморка показалась пред моими глазами и теперь только видно, что в этой квартире действительно кто-то живёт. Рядом с наспех застеленной постелью стоит письменный стол, что бросается в глаза с самого начала. Бумаги, где-то помятые, а где-то — нет, небрежная стопка учебников, к которой, по всей видимости, особой любви здесь не питают, самой разной длины карандаши — всё это умещалось на старенькой столешнице. С гордо выпрямленной спинки стула лениво свешивались одежды: выцветшие брюки, рубашка. А теперь главная любимица — книжная полка где-то во владениях деревянного шкафа. Только здесь царил заветный порядок. И внутри меня будто что-то расцвело, зашлось духовитым ароматом и донельзя приятным чувством. Теперь было понятно, почему Билл ранее решил смолчать. Его глаза, смотрящие в сей миг на меня, словно знали мои мысли. Теперь, когда осмотр комнаты был окончен, он заговорил. — Итак, чувствуй себя как дома. Слова эти, хоть и излюбленные дешёвыми романами в наше время, тогда я слышал для себя впервые. И до того это было хорошо, что и не сказать вслух вовсе. Наверное, по мне было легко прочесть: улыбка лежит несмелой, но искренней линией, поднимая щёки к лучезарным глазам. — Ладно, ты тут развлекайся, а я быстро, — самодовольный облик воротился к Биллу, который, схватившись за косяк двери, уже намеревался удалиться. — А-то негоже: при гостях и без угощений. — Давай без этого, — я махнул рукой. Билл юркнул вон из комнаты, а у меня в голове всё одно повторялось мантрой: «надо пойти за ним». И всё-таки не решился, так как в голову мне взбрела другая, более разумная мысль. Ещё на днях я думал о том, чтобы спросить Билла о том, что ему нравится. Однако теперь передо мной был целый кладезь того, что для Билла было занятным. Потому я больше не смел топтаться на месте, а быстро скользнул к полкам. Пальцы, слегка подрагивающие от волнения, потянулись к первому корешку. Поочерёдно я выдвигал книги одну за одной, запоминая авторов и названия, многие из которых были мне хорошо знакомы, а другие же — лишь однажды услышаны мимоходом. «Божественная комедия» Данте Алигьери, за ним следует некогда нашумевший «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайльда, затем Франц Кафка, собрание книг Эдгара Аллана По, Эриха Марии Ремарка и… Прежде, чем мои пальцы добрались до рукописи, из-за которой и ведаю вам сию исповедь, смею раскрыть свои сокровенные мысли, что породила во мне тогда обычная, как и бывает сейчас почти в каждом доме, книжная полка. Глядя на то, что в своё время прочёл Билл и теперь свято ценил, всё больше приходилось мне понимать, что знакомиться с любимыми книгами другого человека — занятие на редкость интимное. Казалось, что в те секунды я будто бы начинаю больше понимать Билла, точно под моими ладонями развязывается пряжа чужих мыслей и взглядов. Да, даже стыдно становилось, боязно. Теперь я вовсе начал ощущать себя человеком, что, прошу простить за сравнение, роется в чьём-то белье без спроса. А хозяин его стоит где-то за стеной, всё слышит, на самом деле. Потом я вытянул её — книгу без автора и названия. Книгу с золотистой шестипалой ладонью на обложке цвета красного дерева и написанной от руки цифрой «три» поверх. Что-то заставило меня замереть затаив дыхание. Я как можно более тихо достал книгу с полки, ощущая себя преступником, нарушающим закон, и осторожно заглянул внутрь. Затёртые страницы, уже давно исчерпавшие былой потенциал под солидным слоем грифеля. Вчитываясь в обрывистый текст, я натыкался на различные научные термины, некоторые из которых были лишь очень смутно мне знакомы, потому общей идеи, излагаемой авторов сей рукописи, в полной мере я понять не мог. Порой пытался всматриваться в рисунки, на которых, если быть честным, не узнавал ничего из того, что видел наяву. Всё было как-то слишком мудрено и запутанно, однако то, в каком состоянии находилась рукопись, говорило об её неоспоримой важности для владельца. А потом я наткнулся на страницы, которые, по всей видимости, открывались чаще всего. Это был фрагмент какого-то помпезного механизма. Дорожки схем шустрыми ручейками перебегали к кускам разных фигур, а местами были начертаны символы, похожие то ли на древние руны, то ли на какой-нибудь любопытный шифр, до разгадки которого я ввек не додумался бы. И это… не на шутку поражало. Это дневник Билла? Что это за конструкция? Это всё придумал Билл? Где все остальные куски этого заумного устройства? Теперь я вспомнил о цифре на шестипалой ладони. К слову, почему именно шесть пальцев? В голове проползла весьма подходящая ассоциация, однако тогда я решил лишь артачиться навстречу ей. Неважно, сейчас совсем неважно. Я вздумал о том, что, верно, где-то здесь находятся все остальные части дневника. Не то чтобы я мог что-нибудь из них извлечь, так как третья часть, к сожалению, ничего более менее внятного мне не дала, но что-то такое в них всё равно имелось. — И впрямь чувствуешь себя как дома? — вдруг врезалось мне в затылок со всего размаха. Я тотчас захлопнул дневник, удивляясь тому, как не треснули страницы под моим усердием. Затем глаза метнулись к Биллу. Без тени улыбки он перевёл взгляд с вещицы в закоченевших пальцах на мои глаза, смотря на меня в высшей мере бесстрастно. В тот момент меня вдруг обуревала слабость: внутри всё сжалось от дикого ужаса, будто на меня взирал не близкий товарищ, а нечто более страшенное и грозное. В мыслях у меня табуном пробегались десятки вариантов того, что теперь я должен сделать. Одновременно с тем в лощине разума ярко вспыхивало ещё одно чувство, из-за которого мне приходилось терять каждую нить собственных соображений и пытаться всеми силами зацепиться за них вдругорядь, как выбирается из мглистого колодца бедняга, не жалея притупившихся ногтей. Ссутулившись, я молча наблюдал, как Билл подходит к столу, дабы поставить две маленькие белые чашки на стол. Ненадолго мой взгляд замер на чуть заметном паре, что вырастал из них гордой лозой. Я не заметил, как Билл уже воротился, возвысившись надо мной. Он забрал дневник из ватных рук и начал медленно перелистывать пожелтевшие страницы, будто поочерёдно вынимая золотые монеты из сокровищницы. Это немного отвлекло от меня, ввело в заблуждение. — Это твои записи? — тихим, виляющим голосом спросил я, не осмеливаясь поднять головы. Тогда Билл замер, не произнося ни слова. Сейчас полностью понимаю это заговорщицкое поведение, тогда же — боялся даже подумать о чём-либо. — Скажу больше, — наконец пробился сквозь туман его глас. — Это то, ради чего я привёл тебя сюда. Что-то во мне вдруг улеглось, стало тише, легче. Возможно, теперь я не чувствовал себя пойманным на чём-то, за что мне никогда не сулит прощение. Нет, стыд всё ещё пробирал до костей, однако ощущение загнанности в клетку постепенно растворилось в нём. — Верно, судьба, что ты отыскал его даже раньше. Здесь Билл закрыл дневник. Я всё ещё не хотел вскинуть подбородка, и, судя по всему, Билл решил сделать это своими силами. Прикоснувшись к моему лицу, он поднял его, завладев боязливыми глазами. — Готов? — улыбнулся Билл безо всякой кручины. — К-к чему? — Узнавать грязные тайны этой скучной вселенной, конечно же! Весело двинувшись всем телом, Билл отшагнул от меня. Враз настрой его перевернулся, а я ещё и глазом не моргнул. Когда такое случалось, я всякий раз оставался в недоумении. Что же, с тем, что Биллу заблагорассудится сделать, спорить зачастую напрасно. — Успел выхватить что-нибудь любопытное? — теперь Билл линовал шагами комнату, только цепляясь за меня острым взором, как цепляется крючок за щёку глуповатой рыбы. — Любопытное — да, а вот понятного не особо много, — вновь я больше не отважился посмотреть на Билла. — Извини, мне не стоило… — Всё в порядке, — было отрезано таким тоном, будто этот вопрос не стоил и малейшего обсуждения. — Это рано или поздно должно было всплыть наружу. Теперь же, друг мой, осталось только слушать. Смирившись со своим положением, я смолчал. Тогда Билл встал на месте. Далее же последовала животрепещущая его речь, которая помнится мне и по сей день, теперь только, к величайшему сожалению, совсем уже в другом свете. — Эти записи передал мне один хороший знакомый, — ровно начал вещать Билл. — Ещё давно он и его товарищ занимались исследованиями вдалеке от Нью-Йорка, пока однажды им не случилось расстаться. Три дневника — итог их исследований. Один остался у моего знакомого, другой — у его товарища, а третий же они обещались однажды завещать человеку, который будет, по их меркам, достойнейшим этой привилегии. — И этот человек — ты? — с искренним интересом спросил я и непроизвольно поднял голову, будучи сильно увлечённым рассказом Билла. — Было бы, конечно, здорово, но нет, — последовал скорейший ответ, которому я поразился. — Мой знакомый отдал свой дневник мне, надеясь, что я смогу довершить дело, с которым он на пару со своим товарищем не смогли справиться в молодости, — затем крайне пытливый взгляд золотистых очей устремился ко мне, чего я ещё не смел понять. — Два же других дневника остались у его товарища, один из которых к сегодняшнему дню должен находить у надёжного человека, так как первоначальный владелец уже состарился. Я не догадывался, почему Билл доверил такую, казалось, сокровенную тайну именно мне, и лишь пообещал себе, что, в случае чего, буду хранить её как зеницу ока. Думаю, в тот день я и ответил нечто подобное. Тогда мне было интересно узнать то, какими были те старые товарищи, какими именно исследованиями занимались и что же всё-таки за конструкция такая представлена на жёлтых страницах рукописи. Сейчас мне интересно исключительно то, какие мысли посещали Билла, когда я смотрел на него своими незнающими, беспрекословно верящими глазами, готовыми, казалось, чуть ли не на всё. — Помнишь о том, что я говорил про великое открытие? — Билл гордо улыбнулся. — Кажется, я нашёл ключ к разгадке, только вот кусков чертежа не хватает…***
После нашего свидания и того, как вместе мы добрели до измождённого здания, в котором находилась моя комнатушка в общежитии, я остался один. Не сочту нужным повествовать обо всём разговоре, что приключился между мною и Биллом. Скажу лишь, что задушевные речи тогдашнего моего друга стали для меня усладой, и посему тогда я был вдохновлён пуще прежнего. Беседа с Биллом в который раз впитала в меня силы, подобно живительному соку. Будто второе дыхание выбило старинный одеревеневший клапан в моих лёгких и светлый дух заполнил тело. За день сей я узнал о Билле так много нового, как никогда бы не приснилось. И радостно это было не только тем, что теперь у меня появилось больше любопытства и доверия к своему сердечному другу, но и тем, что это было бы полезным материалом для книги, которую должен был посвятить Биллу. Теперь вздумал о том, что, стало быть, я должен написать что-то необычайно смелое, выходящее из ряда вон, до смерти захватывающее. В общем, что-то, что вряд ли бы когда-нибудь взялся написать сам, безо всякого постороннего влияния. Наверное, решил я так из-за образа самого Билла, ведь он был человеком, который ничего не страшится, стремится к удивительным, совершенно непостижимым уму вещам и смотрит только вперёд, не взирая на всякие препятствия. Тогда мой главный герой стал таким же. Казалось, я старался вписать в него все те черты, которыми восхищался в Билле. Где-то ненавязчиво, а где-то намеренно. Всё это было для меня совсем неважно. Помню те дни очень ярко: сижу на неудобном стуле, оперившись локтями об облупившийся стол; потускневшие от старости муслиновые шторы раздвинуты так, чтобы на писчую бумагу предо мной падал усталый фонарный свет; спина совсем не разгибается, а на глаза наваливается тяжесть, которая всё молит перебраться на постель, на твёрдый матрас, под тонкое одеяло, набитое ватой; а я пишу, не внимая долгому сопению своего тучного сожителя. Разум мой был где-то не здесь. Там, в надзвёздном мире. Там, где пешим ходом гуляет по земле человек без имени и безо всякого прошлого. Он встречает людей, которых заставляет любить и ненавидеть, смеяться и буйствовать, верить и разуверяться. Он не позволяет унижениям, критике и раздору погасить огонь в своей душе, зная, что уготовано ему судьбою нечто более высокое, чем людские пререкания и расхождения. Однажды он лицом к лицу встретится с чем-то, что поистине выходит за пределы нашего вполне утомительного бытия. Это станет его негласной победой над собой, символом достижения настоящей нравственной жизни и познания всего его окружающего. О такой повести грезил я, ставя запятую за запятой и точку за точкой. К сожалению, ещё тогда не знал, что всё это — сказка. Плод лишённых смысла наслаждений, в подноготной которого ещё глубоко скрывается горькая косточка.