О глупых спорах, надежде и небесном жемчуге

На синем бархате неба раскинуты бусины звёзд, но даже их блеск не затмевает бурю эмоций в груди Тибальта. Слишком многого стоит понимание своих собственных чувств, и равняться с этим, пожалуй, может только одно. Тоненькая дорожка спускается вниз по руке, к запястью, оставляет на темном дереве краснеющую лужицу — пока ещё маленькую. В саду слышится шорох, рука дёргается — и порез выходит неровным, неправильным, но так даже лучше, так вспышка боли немного ярче предыдущей — и почти что ярче всего остального. Почти что. Соловей, замолчавший было, вновь заводит свою серенаду. Шорох в саду повторяется; Тибальту кажется, что он слышит знакомый пьяный смех. Только не это. Он напрягается всем телом (хотя, казалось бы, когда он в последний раз расслаблялся?) и выжидает, но больше ничего не слышно. Похоже, показалось. Едва ощутимый ветер легко касается обнажённой спины, и Тибальт успокаивается. Ненадолго. Трава под чужими шагами шуршит почти неслышно — видно, незваный гость имеет некоторый опыт в ночных путешествиях по чужим усадьбам. Шаги замолкают под самым окном, их сменяет неуверенное покашливание. — Тибальт? — очень тихо — никто кроме него явно не услышит — зовёт Ромео. Тибальт не оборачивается. — Что тебе нужно? — цедит он, поудобнее перехватывая кинжал. Ромео внизу топчется на месте, то ли подбирая слова, то ли что ещё — Тибальт не знает, да и ему, в принципе, всё равно. Что бы ни привело проклятого Монтекки под его окно этой ночью, ничего хорошего это сулить не может. Ни одному из них. — Я… — мнётся Ромео, и Тибальт не выдерживает: вскакивает с подоконника и разворачивается лицом к врагу. Тот выглядит неважно: на ногах еле держится, да и соображает, похоже, не слишком быстро; но всё же явился сюда не бесцельно, раз остаётся на месте. Тибальт презрительно щурится и чуть поднимает руку, так, чтобы кинжал блеснул в звёздном свете. — А где остальная свора? Ты же, трус, один не ходишь! — Это что, кровь? — таращиться Ромео на его кинжал, и Тибальт с трудом сдерживает ругательство. — Ты там что, кого-то зарезал? — он делает шаг вперёд, всматриваясь в фигуру Тибальта — она освещена со спины свечой, и разглядеть что-либо не так-то просто, — и на его лице отражается смесь ужаса, беспокойства и… сочувствия? — Тибальт, — повторяет Ромео как может спокойно, хотя голос заметно звенит, — пожалуйста, положи кинжал. Клянусь, я не драться сюда пришёл. — А зачем ещё? Серенады петь? — хмыкает Тибальт. Ромео, к его удивлению, опускает голову, и Тибальт готов Богом поклясться, что не понимает уже решительно ничего — ничего, что касается этого невозможного человека, проклятого Ромео Монтекки, в которого он… — Мне не стоило приходить. Это всё идиотская затея, — выговаривает Ромео, не поднимая головы. — Я не… — Дьявол тебя раздери! — рычит Тибальт, до боли в пальцах сжимая рукоять кинжала. — Говори, зачем явился, — и выметайся, пока не разбудил весь дом! — Я скажу, когда скажешь, зачем… зачем? — Ромео кивает в сторону пореза на его руке. — Чёрта с два! Не заговаривай мне зубы, чем бы ты здесь ни занимался — а я подозреваю, к кому и зачем ты явился, — счастье, что ты попался мне; так что проваливай, пока этот кинжал не полетел в тебя! — Тибальт, послушай. Я пришёл не к твоей сестре, пожалуйста, не думай так. Я пришёл поговорить с тобой, — начинает Ромео. Тибальт хмыкает, недоверчиво качает головой, но слушает. — Разве не можем мы друг к другу относиться, как к людям, если наши семьи враждуют? Прошу тебя, поговори со мной, Тибальт. Положи кинжал. — Теперь ты собираешься спасать меня? — шипит на него Тиабльт; был бы здесь Меркуцио, наверняка не преминул бы в очередной раз сравнить его с котом; впрочем, Меркуцио и его шуточки — последнее, о чём Тибальту хочется думать сейчас. — Ты ничего не понимаешь, Ромео; ты не понимаешь ничего ни в моей жизни, ни даже в своей собственной, так что сделай милость: хотя бы не лезь. Лучше не станет, поверь мне. — Тибальт, я не собираюсь спасать тебя, — продолжает бесить его Ромео. Рука откровенно чешется таки запустить в него кинжал. — Я… я хочу понять, что… — Ты за этим пришёл? Нет. Зачем — не говоришь. И чего ради действовать мне на нервы? — видит Бог, он долго не выдержит. Хоть бы у Джульетты были закрыты окна, проснётся и застанет их — его жизнь станет ещё интереснее. — Я пришёл спросить, почему мы не можем обойтись без этой бесконечной вражды, бесконечной ненависти, — говорит Ромео. — Она доводит меня до отчаяния, и теперь я вижу, что и тебя — тоже. Пожалуйста, Тибальт. Я могу тебя выслушать. Будь уверен, я смогу понять. Прошу. — Нет, из всех Монтекки — кто угодно, но не ты… — Тибальт делает шаг назад; он боится — боится не Ромео, не разбуженной Джульетты, но себя и своего желания высказаться, довериться, такого сильного, что противостоять ему скоро станет невозможным. — Почему? — искренне удивляется Ромео; он ничего не понимает, ничего не знает — и не должен узнать, никогда не должен у… — Да потому что это всё ты, чёртов идиот, ты — со своим смехом, со своим азартом, со своим этим дурацким плащом! Свалился мне на голову, как чёрт знает, что, отравляешь всю мою жизнь… — Господи, Тибальт, ты что, влюблён? — прерывает его Ромео. Тибальт ругается так, что Ромео требуется пара секунд для осмысления сказанного, после чего он прикладывает руку к лицу и ругается тоже. Тибальта начинает разбирать смех, и он больше не может сдерживаться. Ромео, видимо, воспринимает за дар небес временную небоеспособность противника, и, пока Тибальт, хотя и видит его действия, не может ничего поделать, согнувшись от хохота пополам, с удивительной ловкостью влазит по стене на карниз и дальше на подоконник. Тибальт пытается задуматься, сколько раз он такое проделывал, учитывая его репутацию, но задумываться, да ещё и учитывая, — задачка уже непосильная. Он только машет в сторону визитёра рукой — мол, не трогай минуту, дай успокоиться — и тяжело валится на разобранную кровать, по прежнему заходясь смехом, как умалишённый. Впрочем, может, уже и не как. Дурной пример заразителен, и Ромео тоже с трудом давит улыбку; Тибальт почему-то уверен, что над ним не насмехаются, просто ситуация и вправду — хоть стой, хоть падай. — Ромео, — задыхаясь, выговаривает он, немного успокоившись, — я понимаю, ты пьян. Не надо жертв. Уходи. — Что? Я не… Надо перевязать порез, чтобы не загноилось, — находится он, очевидно, не успев придумать предлога остаться получше. Вот уж человек-загадка, что его здесь держит; искренне же помочь хочет, по нему видно. — Царапина, — фыркает Тибальт. — Не первый раз, ни к чему разводить драму. Смотри, даже кровь уже не идёт. — Тибальт, — твёрдо произносит этот упрямец. — Ты должен перестать себя мучать. Тибальт с трудом перебрасывает новый приступ хохота, умудрившись ограничиться единственным смешком. — Ты себя слышал? Я… это — ничто. Ничто, — повторяет он. Говорить такое врагу чертовски странно, он бы и ближайшему другу не сказал, будь у него друзья, но всё же промолчать кажется неправильным. Во-первых, Ромео, хоть и говорит до странного связно, пьян всё ещё достаточно — периодически он пошатывается, будто теряя равновесие, и в глазах туман (Тибальт очень старается лишний раз не заглядывать в его глаза); может, он и не запомнит всего этого. Во-вторых, в чём-то пьяный Ромео действительно прав — и у Тибальта теперь есть два новых повода себя ненавидеть: за согласие в таком и за согласие с Ромео — причин по-настоящему враждовать у них и правда нет. И в-третьих, Ромео прав ещё кое в чём: так продолжаться не может, иначе он попросту сойдёт с ума. — Я понимаю, — кивает Ромео осторожно. — Мне тоже твердят всё время… — Что ты должен защищать честь семьи, и больше ни для чего не пригоден? — горько уточняет Тибальт. И кто из них после этого пьян, ей-Богу. — Что ты не имеешь права на свою собственную жизнь, потому что «это твой долг, ты должен защищать семью, защищать кузину, защищать…» — Бог его знает, что ещё я там должен защищать. Что только я увижу кого-то из Монтекки, или их друзей, не важно, — сразу драться, потому что таков мой долг. А знаешь, что происходит, когда я так и делаю? «Тибальт, опять ты за своё, я ведь только добился перемирия!» — передразнивает он синьора Капулетти. — «Тибальт, как ты надоел нам со своими бесконечными драками!» Что, незнакомо звучит? — уточняет он, глянув на лицо Ромео; тот отводит взгляд, всматривается в пламя свечи: огонёк танцует на сквозняке, и Тибальт сам немного отвлекается, наблюдая за ним. — Нет, — качает наконец головой Ромео. — Но мне… — Не вздумай сказать, что тебе жаль, — обрывает его Тибальт. — Не вздумай. — Ладно, не буду, — немного заторможенно поднимает руки тот. — Наверное, мне стоит во всём сознаться. — Да стоит, пожалуй, — хмыкает Тибальт. Ромео трёт рукой лоб, пытаясь собраться с мыслями. — В общем, мы с Меркуцио вроде как поспорили, что я сумею тебя соблазнить, — начинает он, и Тибальт подавился бы воздухом, если бы не знал, что такая выходка — вполне в характере Меркуцио. Удивительно в этой ситуации только то, что она произошла только теперь; ну, и ещё кое-что. — Ну, на самом деле, это Бенволио поспорил, а потом они взяли меня на слабо, притащили сюда — и вот я здесь. Я… правда не хотел. Это неправильно в любом случае, но учитывая… — Да, да, понятно, что! — снова прерывает его Тибальт, не желая это слышать. — Вы в своём репертуаре. — Да уж, — Ромео запускает пальцы в волосы. — Я не буду извиняться, не думаю, что заслуживаю твоего прощения, просто знай, что… я не со зла. Я не хочу быть твоим врагом, Тибальт. На самом деле. Мне вообще не нужны враги; они никому не нужны, просто некоторым жить скучно, что ли… — Это точно, — усмехается Тибальт. Который раз он соглашается с Монтекки за этот вечер? — Так что, ты скажешь своим друзьям, что удача сопутствовала тебе, или как? — Подарить Меркуцио такой повод для насмешек, притом даже совершенно необоснованный? Нет уж! — качает головой Ромео. — Ну, не такой уж и необоснованный, — Тибальт не то чтобы не доверяет ему — он не может представить, как ему доверять. — Никто об этом не узнает, клянусь, — тут же заверяет его Ромео. — Не клянись. Вдруг сам расскажу? — Зачем? — А ну как со мной кто о похожем поспорит? — подначивает его Тибальт, сам не зная, зачем. — Мол, уложи кого-нибудь. И я скажу: так у меня как раз есть кое-кто на примете. — Тогда бы мы оба победили каждый в своём споре, — замечает Ромео; Тибальт кивает. — А что, думаешь, справился бы? — Ну, теперь, как выяснилось, это и в твоих интересах, — что-то подсказывает ему, что шутку пора прекращать, пока она не зашла слишком далеко, но когда он слушал интуицию и здравый смысл? — Я всегда могу сказать им, что протрезвел и понял, какие они идиоты, — говорит Ромео и тише добавляет: — Вне зависимости от исхода спора. Вот как. Что ж, видимо, прекращать шутку поздно, потому что, дальше заходить просто некуда. Ромео, кажется, сам ищет встречи взглядами; Тибальт не знает… ничего он уже не знает, в конце концов! Он отворачивается, снова смотрит на пламя свечи, будто оно может дать какие-то ответы. Краем глаза он замечает, что Ромео тоже покачивается, как это пламя. Тибальт невесело улыбается, опускает веки, но их просвечивает насквозь; огонёк дёргается чуть резче, и он и сам ощущает движение воздуха. — Ромео, — выдыхает Тибальт. — Не ради меня. Лучше уходи. — Поздно уходить, ты не думаешь? — слышится совсем рядом. Тибальт уже не может думать; он так чертовски устал от собственных мыслей, что даже рад неспособности соображать рядом с ним. Ромео снова зовёт его по имени, так тихо, что Тибальт не уверен, не показалось ли, а через секунду ощущает лёгкое прикосновение на своих губах — и его сердце сжимается. Ромео почти сразу отстраняется, но не слишком далеко, и Тибальт чувствует на лице его дыхание, по-прежнему не открывая глаз, не поворачивая головы — вообще не шевелясь. Весь мир замирает, погружаясь в тишину, и Тибальту так больно, так горько — и так сладко — как никогда не было. Так сладко… Может, пусть это не по-настоящему, пусть потом будет ещё больнее, чем было до, — поддаться чувствам, хоть раз не ненависти, единственный раз, с Ромео ведь не убудет; да даже если это и неправильно по отношению к нему — чёрт с ним, когда Тибальт поступал с кем-то правильно? Голова Тибальта едва заметно дёргается в сторону Ромео без ведома владельца, благо, тот не воспринимает это сигналом к дальнейшим действиям. — Почему? — одними губами — голоса нет — шепчет Тибальт. — Не знаю, — движение воздуха: Ромео качает головой. Что ж, в этом не Тибальту его винить. — Но, если скажешь, я уйду. То есть, я имею в виду, если ты обо мне, а не о себе, то не надо… а, чёрт! Ну ты понял, что я имею в виду. Тибальт кивает: он понял (ну, он на это надеется). — Если скажешь — уйду, — зачем-то повторяет Ромео без какой-либо интонации, и Тибальт не может расслышать, какие чувства спрятаны за этой пустотой — а они там есть, хоть это очевидно, иначе Ромео бы здесь не было. Ромео не торопит: не двигается, даже дышит как будто реже; Тибальт выжидает ещё пару мгновений — не зная, зачем, — и решается. Свечка догорает; на подоконнике подсыхают, впитываясь в дерево, кровавые пятна. Тибальт не знает, что он чувствует, и что чувствует Ромео, — и не желает знать.