О глупых спорах, надежде и небесном жемчуге

В церкви прохладно после жары, уже неделю накрывающей Верону с самого утра, но Тибальт почти и не ощущает разницы. Только дышать здешним воздухом кажется немного легче — зато тяжелее ощущается вина, будто грех физически давит на плечи, прижимая к земле. Привычной боли и тоски он как будто не чувствует: в груди всё окаменело — и Тибальт далеко не уверен, что так лучше. С утра здесь только пара человек; священник о чём-то беседует с немолодой горожанкой. Тибальт ждёт, пока они договорят и женщина уйдёт. — Доброе утро, сын мой, — с улыбкой кивает ему Лоренцо; Тибальт в ответ бормочет что-то угрюмое. — Что гложет тебя? Пришёл исповедаться? — Да, — опускает голову Тибальт. Он знает, что брат Лоренцо выслушает и даже не осудит, но легче от этого почему-то не становится. В полумраке исповедальни говорить оказывается ещё труднее; Лоренцо не торопит. Тибальт понимает, что сказать что-то надо и, переступив через себя, начинает: — Прости мне, Святой Отец, ибо я согрешил. Я… разделил ложе с мужчиной. Мне кажется, я влюблён в него, — из его уст это звучит не менее дико, чем из уст Ромео, но что имеем, как говорится… — Это всё, что есть у тебя сказать? — видя, что продолжать Тибальт не собирается, уточняет Лоренцо. — Не совсем… Я понимаю, это уже само по себе, но… — он собирается с духом, — этот мужчина — Ромео Монтекки. Тишина устанавливается на долгие минуты, в течение которых Тибальт даже не молится (он не думает, что Бог его услышит), а просто ждёт хоть каких-нибудь слов священника в ответ. — Ты раскаиваешься, сын мой? — нечитаемым тоном спрашивает тот. — Да. Конечно, — тут же отзывается Тибальт, даже не задумавшись. — Я могу быть спокоен за его жизнь? И за твою? — продолжает Лоренцо тем же тоном. — Я не собираюсь драться с ним из-за этого, Святой Отец, — говорит Тибальт — говорит правду, понимая, что действительно не собирается. — И это радует меня, — доносится из-за стенки. — Я отпускаю твой грех, Тибальт, и, пожалуй, не стану спрашивать, не явишься ли ты ко мне назавтра каяться в нём же. — Спасибо, Святой Отец, — выдавливает Тибальт; на вопрос, который брат Лоренцо «задавать не станет», он и сам не знает ответ, и потому благоразумно молчит по этому поводу, чувствуя, однако, как краска заливает его щёки. Священник уже собирается уходить, когда Тибальт тихо окликает его, решаясь: — Я хотел спросить совета, Святой Отец. Тот молчит какое-то время, затем со вздохом мягко отвечает: — Бог сотворил нас способными любить, сын мой, и любовь — любая любовь — это чудо Его. Я не имею права давать тебе советы здесь — только молиться могу посоветовать; я и сам помолюсь за тебя. Но знай, что можешь рассчитывать на мою помощь, Тибальт, если ситуация обернётся так, что помощь потребуется. — Спасибо, — повторяет Тибальт. Он не представляет себе ситуацию, в которой ему потребуется помощь священника — разве что они таки убьют друг друга — но предлагает тот искренне, и можно быть уверенным, что тайное останется тайным. Если только Ромео… От мысли о нём Тибальт натурально вздрагивает: кто знает, как он держит данное по пьяни слово, помнит ли это слово вообще. Может, пока он тут прохлаждается, вся Верона уже перемывает ему косточки, тётя в слезах, синьор Капулетти кипит от гнева, Джульетта… о кузине думать просто невыносимо: если его поступок повлияет на её судьбу, он себя не простит; он просто не знает, что тогда сделает. Сердце снова начинает противно ныть, и Тибальт даже удивляется, как успел позабыть об этой боли. Он выходит из церкви, сжав зубы, и луч солнца бьёт ему в глаза. Ромео, уходя перед рассветом, когда небо уже начало бледнеть, а звёзды — гаснуть, — Ромео думал, что он спит (или чёрт его знает, что он там себе думал), и поцеловал Тибальта куда-то в затылок, шепнув: «Спи, Тибальт», — и Тибальт больше не уснул. Он не может позволить себе надежду, что Ромео проберётся во вражеский сад снова, снова придёт под его окно, рискуя всем — для них обоих. Он просто не может надеяться на это. Тибальт будет весь оставшийся день молиться, чтобы Ромео пришёл.