Зеркала-озера

— Я всегда знала, что все, что делают мои родители, важно для Плеяды и для их ковенов, — произносит Алёна несколько устало и переводит взгляд на окно, за которым стремительно вечереет. — Со мной с детства часто оставалась тетя, и я ей очень благодарна за многое. Особенно за то, что она полностью изменила своим привычкам, когда взяла меня к себе жить после их исчезновения. Волкодав что-то записывает, шелестит листами, но Алёна не оборачивается. Лишь делает глубокий вдох и прикрывает глаза. — Мне было четырнадцать, — продолжает она, и что-то внутри находит болезненный отклик. — Только-только наступила зима, и снег еще постоянно таял. Нужно было готовиться к экзаменам, но все мои мысли были заняты будущим. Мысленно я уже училась здесь, среди себе подобных. Папа всегда говорил, что надо иметь хорошую базу, что недостаточно родиться с силами и быть безграмотной в мире людей. Помню, той зимой он тоже ворчал, что я слишком много времени провожу в своих мечтах о том, как бы побыстрее стать ведьмой, а не зубрю алгебру и физику. Не знаю, почему я тогда решила сдавать именно физику. Наверное, потому что папе всегда она нравилась, а мне хотелось проводить больше времени с ним и мамой, а не за учебниками. — Что произошло в тот год? Голос Волкодав — холодный, но при этом спокойный — заставляет открыть глаза и вернуться в реальность. Ей давно не четырнадцать, учебники физики пылятся где-то дома, а папа уже не прочитает нотацию о важности общего образования для каждого, даже самой одаренной ведьмы. — Они не вернулись, — коротко отвечает Алёна. Вот так просто. Эти мысли так давили, так сковывали, а сейчас, произнеся их вслух, она понимает, что произошедшее настолько просто, насколько это вообще возможно. — Они бросили тебя на тетю и решили начать новую жизнь отдельно? — Нет. То есть, — поправляется Алёна, — я не знаю, никто не знает. Даже Марта, хотя я столько раз у нее спрашивала. Не думаю, что они бы бросили меня, не сказав ничего. Да и я бы поняла, если бы они захотели пожить отдельно. В конце концов, они часто отлучались по специальным заданиям Плеяды, и в том, что я периодически оставалась с Мартой, не было ничего необычного. Но они… Они пропали. Эти слова даются несколько труднее, чем предыдущие. — Марта считает, что мама мертва. Они пересекаются взглядами, и Волкодав складывает руки в замок перед собой. — А ты что считаешь? Алёна пожимает плечами. Как объяснить все, что происходило с ней на протяжении этих лет? Целых пять лет, во время которых она перепробовала все, но так и не смогла смириться. Казалось бы — что может быть проще? Всего-то и нужно, что принять реальность. Принять тот факт, что она больше не увидит родителей. — Я не знаю, — наконец произносит Алёна. Слова после этого будто бы заканчиваются. Волкодав разрывает их зрительный контакт первая. Листает страницы назад, что-то дописывает, потом пролистывает вперед и останавливается взглядом на одной из строчек. — Ты сказала, что твои родители часто уезжали. Надолго? — По-разному, но не дольше, чем на пару недель. Мама говорила, что без меня ей тоскливо, — и от этой мысли на лице появляется тонкая улыбка. — Наверное, поэтому тетя и решила, что она умерла. Она говорит, мама не смогла бы спокойно жить, не зная, что творится с ее единственной дочерью. — А твой отец? — Папа… он… Она облизывает губы, а потом переводит взгляд на психологиню, смотрящую так внимательно, будто пытается залезть к ней в голову и вытащить ответы прям оттуда. Ощущения неприятные, но дело вряд ли в ее взгляде. — Папа часто брался за дополнительные задания во время основных. Меня они особо не посвящали в свою работу. Только знаю, что мама помогала разыскивать потерянных ведьм, украденных детей и все в таком роде, а папа восстанавливал справедливость, — на последних двух словах Алёна делает кавычки в воздухе. — Он не любил говорить о своей работе, и мама тоже была не в восторге от того, чем он занимается. Поэтому они часто разделялись, даже если отправлялись куда-то вместе. Волкодав ничего не записывает. И это осознание почему-то вдруг уязвляет. Неужели она рассказывает слишком много подробностей? Может, все это совсем неважно, и не стоило вообще вспоминать об этом. Волкодав даже к ручке не притрагивается. Так и сидит — чуть склонив голову набок, смотрит внимательно и держит ладони сцепленными в замок. — Папа звонил за три дня до того, как они должны были вернуться, — продолжает Алёна, стараясь отогнать навязчивые мысли. — Сказал, что они разделились и договорились встретиться уже дома. Он вел себя… странно. — В каком смысле странно? Опять этот взгляд. Во рту пересыхает, и предложи психологиня сейчас чашку чая или стакан воды, Алёна не отказалась бы. Но кулера в кабинете нет, как и чайника. Спросить она почему-то не решается, лишь облизывает губы и отводит взгляд в сторону. Смотрит на стену за спиной собеседницы. — Если ты не готова это обсуждать… — Я готова, — резко обрывает ее Алёна. — Я же сказала, что хочу со всем разобраться и двигаться дальше. Слова звучат непривычно резко, но Волкодав ее никак не одергивает, и это вызывает внезапный приступ чувства вины. — Извините, Мария Андреевна, — лепечет Алёна уже тише. — Я не должна так с вами разговаривать. Вместо едкого комментария или самодовольной улыбки Волкодав только коротко кивает, давая понять, что извинения приняты, а потом делает ладонью жест, без слов напоминая продолжать начатый рассказ. — Простите, — зачем-то еще раз повторяет Алёна. — Лучше вернемся к звонку твоего отца. Как выражалась эта странность, о которой ты упомянула? — спрашивает Волкодав, полностью игнорируя извинения. Хочется надеяться, что это не потому, что она затаила обиду, а совсем наоборот — потому что посчитала это частью своей работы. — Да, папа… — несколько сбивчиво отзывается Алёна и не замечает, как начинает крутить в руках резинку для волос, до этого болтающуюся на запястье на манер браслета. — Он всегда звонил мне с работы, сколько я себя помню. Для него не существовало ничего трудного или невыполнимого, он всегда возвращался с улыбкой и обещал быстренько справиться и вернуться. А тогда он был взволнован. Знаете, с таким уставшим голосом, как будто не спал почти неделю. И еще он сказал, что скучает и жалеет, что не обнял меня напоследок. Вот это слово — напоследок — оно мне тогда и показалось странным. Понимаете, он никогда его не употреблял. Волкодав хмурится, что-то записывает, а Алёна опускает взгляд на свои руки и надевает резинку обратно на запястье. Закидывает ногу на ногу и руки складывает в замок на манер сидящей напротив нее женщины. — И что ты испытала во время того разговора? — Не знаю. — Алёна, — с нажимом произносит Волкодав, но взгляда не отрывает от своих записей, и оно даже к лучшему, потому что иначе Алёне бы захотелось исчезнуть, вжавшись в кресло, — очень важно, чтобы ты постаралась назвать эмоцию. Так тебе будет проще ее принять, а значит, и справиться с ней. Звучит все так складно и просто. Вот бы и чувства внутри можно было так же легко упорядочить, как строчки в ежедневнике психологини. Алёна пытается зачем-то заглянуть в записи и пристыженно отводит взгляд в сторону, когда понимает, что ее поймали за этим занятием. — Я чувствовала… — тянет она, пытаясь отвлечь Волкодав, — как будто он мне не доверяет. Как будто у них там что-то произошло, но я недостаточно взрослая, чтобы он рассказал мне, что случилось. — Тебя это обидело? — А вас бы нет? Вместо ответа Волкодав загадочно хмыкает, уголки ее губ чуть заметно ползут наверх. — Не обо мне речь, Алёна. Мы говорим о тебе. Алёна фыркает. Конечно, блядь, обидело, хочется выплюнуть ей. Бросить со всей горечью, что накопилась. Со всем негодованием, которое она испытывала тогда, когда папа попросил к телефону Марту, а та закрыла дверь перед ее носом, требуя не подслушивать. Со всей болью, что она испытывала снова и снова, ожидая возвращения родителей. И даже с чувством опустошенности, которое ждало ее на поминках родителей, чьи трупы так и не были найдены, но все вокруг все равно почему-то продолжали считать их мертвыми. Слезы наворачиваются на глаза непроизвольно, она утирает их тыльной стороной ладони и старается не давать им волю еще больше. Достаточно того, что она плачет в присутствии женщины, которой не знакомы эмпатия, доброта и понимание. Достаточно того, что папа, вероятно, знал, что больше никогда ее не увидит, но все же позвонил. В отличие от мамы, которая не оставила после себя даже четкого местоположения. Которая не оставила ничего, кроме пустоты и способности к трансам, из-за которых больше вопросов и трудностей, чем было когда-либо раньше. Слез становится все больше, Алёна усиленно трет глаза, почти до темных пятен, но это никак не помогает успокоиться. А потом она замечает небольшое движение со стороны психологини. Волкодав выдвигает нижний ящик стола и ставит перед ней картонную коробку с салфетками. — Не держи в себе. И голос ее не звучит мягче, в словах нет какой-то особенной доброты или заботы, но, пересекаясь с ней взглядом, Алёна понимает, что это крохотное проявление участия стоит женщине не маленьких усилий. Она вытаскивает пару салфеток, бормочет: — Спасибо. А потом все же позволяет себе всхлипнуть, прикрывая лицо бумажным платком, как будто он сможет отгородить ее от целого мира и сделать момент ее слабости не таким жалким и позорным. Волкодав снова ничего не отвечает, но Алёна и не ждет от нее никакого ответа. Достаточно этого небольшого жеста, формирующего тонкую нить доверия. Требуется какое-то время, чтобы выплакаться, но Волкодав ее не торопит, и уже за одно это Алёна ей благодарна. Она мнет салфетки в руках и не сразу, но все же поднимает взгляд на психологиню. — Да, меня это обидело, — говорит она, и на лице Волкодав проскальзывает удивление, которое она тут же подавляет. — Я всегда думала, что буду как они — работать над сложными заданиями, стану важной для своего ковена. И да, вы скажете, что это глупо, — она шмыгает носом, но продолжает, — и, наверное, будете правы. Но я так хотела быть как они, я так к ним тянулась, а папа просто сказал, что все будет хорошо и что ему нужно поговорить с Мартой, пока есть время. Она делает паузу, ждет, что Волкодав что-то спросит, но та молчит. Алёна не замечает, как принимается то сминать, то расправлять салфетки. — Если он знал, что может не вернуться, почему говорил с Мартой? Почему он выбрал чужую ему женщину, а не свою единственную дочь? — Боюсь, мы никогда этого не узнаем, — абсолютно ровно отвечает психологиня. В дверь кто-то стучит, причем настолько настойчиво, что это несколько удивляет. Конечно, в школе остаются сотрудники даже после того, как все обучающиеся уходят. Но разве в вечер пятницы им не нужно быть где-то со своими семьями? Волкодав подчеркнуто игнорирует стук, но он повторяется снова. — Я занята! — почти рявкает она, и от раздраженных интонаций в ее голосе становится неуютно. Алёна косится на нее и замечает выражение неудовольствия на лице женщины, когда в дверь повторно стучат. — Может, это важно. Я могу подождать. Волкодав встает из-за стола, и из соседнего кабинета, сопряженного с основным, раздается звук открывающегося замка, а потом ее резкий голос: — Я же просила не прерывать меня, когда я работаю. Особенно, когда я провожу сессию. — Мария Андреевна, тут такое дело… Тихий голос ассистентки почти смолкает, и Алёна решает не прислушиваться. Вместо этого еще раз шмыгает носом и утирает лицо. Мусорное ведро приходится поискать, но ей это удается, и смятые измученные салфетки отправляются туда. Выглядит она сейчас, наверное, не лучше этих салфеток. — Зайди ко мне через полчаса, Саша, — уже спокойнее произносит Волкодав, закрывает дверь и возвращается в кабинет. Алёна встречается с ней взглядом и несколько неловко улыбается. Она ждет, что сейчас психологиня спросит, как она себя чувствует. Уточнит, могут ли они продолжить, но ничего подобного та не говорит. Как будто Алёне показалось, что она разглядела в женщине человечность. Волкодав возвращается на свое место, закидывает ногу на ногу и напрямую спрашивает: — И все же ты сказала, что злишься именно на маму. Почему не на них обоих? Действительно — почему? Алёна никогда не задавала себе этот вопрос. Никогда даже на секунду не задумывалась, о том, что в произошедшем стоит винить их обоих. Для нее ситуация всегда была простой донельзя. — Она не попрощалась, — коротко отзывается она. Ручка скользит по белой бумаге ежедневника, но на этот раз она решает не заглядывать туда. Какая разница, что там про нее пишет Волкодав? Может писать все, что ей вздумается. Алёна отворачивается и почти с облегчением замечает, что слез больше нет. — Только поэтому? — Еще потому, что она не сказала мне о своих способностях, — добавляет вдруг, но решает не углубляться. Сначала нужно самой разобраться с трансом, а потом посвящать окружающих в то, что она может или не может делать. — Знаете, скольких психологов мне пришлось обойти после ее исчезновения? Именно ее, не папиного. Я не разговаривала ни с кем неделю, когда они не вернулись. Прогуливала школу, в итоге меня отправили к психиатру, когда документы о смерти родителей были готовы и прошли поминки. Ненавижу психиатров. Ненавижу то, через что она заставила меня пройти. И речь уже не о маме. Точнее не только о маме. Перед глазами встает лицо Марты — участливой, обеспокоенной и старающейся выудить из нее хотя бы несколько слов. Как же она тогда ее раздражала. С не заканчивающимися вопросами, с дурацкими уговорами, что нужно пойти в школу, что скоро экзамены, что нужно продолжать жить. Эти воспоминания настолько живы, что Алёне хочется от них не просто отмахнуться. Ей хочется избавиться от них. Вычеркнуть из своей памяти, оставить жирные черные пятна на их месте. Забыть. Обратить все в пыль, как ее семья обратилась в нее в ту злополучную зиму. — Нам нужно заканчивать, — подсказывает Волкодав, и Алёна тупо кивает. — Я буду рада, если ты подумаешь над моим вопросом еще раз до нашей следующей встречи. Попробуешь? Алёна кивает еще раз, смотря куда-то в сторону, хотя прекрасно знает, что ни за что не станет мысленно возвращаться в то время. Честно говоря, она теперь вообще сомневается, что вернется в этот кабинет в следующую пятницу. Но она поднимается из кресла, закидывает сумку на плечо и цедит: — Хорошего вечера, Мария Андреевна. — До свидания. Домой идти не хочется. Идти вообще никуда не хочется. Сесть бы и тупо сидеть. Так она и поступает, выйдя во двор школы и опустившись на одну из лавочек.