Двойняшки

      В голове шум.       Поверх какофонии из звуков нарастал писк, который делал другие звуки приглушенными, слышимыми будто сквозь пелену. Высокий, тонкий писк не прекращался, напоминал комаров из зарослей летом. Близко-близко. Только этих «комаров» не прихлопнуть, наоборот — если шлёпнуть по голове, станет хуже: мир завертится, упадёт, помутнеет, там и до потери сознания недалеко. Оттого приходилось терпеть, стискивать зубы и давать себе время, которого ни у кого из них не было.       Под ногами дрожала палуба. Продолжались залпы. Норт пытался подняться. Руки утопали и скользили в мерзости из песка и людской крови. Песок, рассыпанный перед боем, не помогал, зато нещадно щипал раны, как и морская соль с чужой кровью, и всё это обращалось в одно: в грязь. Та приставала поверх ран, сверху припечатывало тканью, которую на суше придётся резать, а мелкие кусочки её — сдирать с кожей, нередко до кровотечения.       Зрение постепенно становилось ясным, как кто-то наконец взялся драть не грязной тряпкой и не грязной водой грязное-грязное окно. Голову с сознанием кидало меньше, не так, как если кинуть бутылку, чтобы та покатилась по земле до товарища. А тот взял бы её — бутылку, отсалютовал ею и присосался к горлышку. После они — матросня — все продолжили протирать кости начальству, вспоминать шлюх и несравненно как прежде не сошлись бы в выборе оружия.       Вот и товарищ.       Мёртвыми стеклянными глазами глядел на живого. Из зависти и со злобой. И его бледное лицо повторилось в других вокруг, где у кого-то были оторваны конечности, где-то залило кровью и голову. У кого-то не было и лица — либо то в месиво, либо отсутствовала голова.       Мёртвые, раненые, павшие…       Его же миновало.       — Мейнард… Сукин ты сын…       «Тогда» сказал в мыслях, не смог вслух из-за рези в ушах и сухости во рту. «Сейчас» — шептал и повторял, каждый раз, когда взгляд вновь падал на обрубки и то ничтожное, что и людьми-то не назвать.       Обрубки, культи, плоть.       А что этот сукин сын думал?       Чего ожидал?       Отправиться в погоню, не запросить корабля с пушками, понадеяться на стрелковое?       И вот цена тому вокруг выжившего счастливчика лежала трупами. Нескончаемыми трупами — часть поглотит морская пучина, часть предстоит собирать на берегу. По кусочкам или хотя бы чтобы была голова, дабы опознать и вписать в судовой журнал.       Счастливчик Норт устремлялся мыслями к берегу, к суше, ибо та созвучна с безопасностью, пускай и подсознание шипело ядовитой змеёй:       — Если доживём до этого… берега.       «Тогда» — мыслью, сказанной осторожно и с тоской. «Сейчас» — легче давалось вслух злобно.       Норт поднялся с трудом. Дважды скользил и падал обратно в кровь, в грязь, к трупам. Но упрямо поднимался после падения, держал путь к корме и, придерживаясь за бок, переступал павших и раненых.       Больное сознание воображало: мертвецы намеренно хватали его, утягивали к себе, забирали от злости и зависти. А Норт оправдывался, что это не он решал, кому падать, кому выжить. Да будь то в его власти, он бы всех оставил в живых, с кем неделей назад сидел в кабаке и делил мифическую добычу! Будь власть его, он бы отправил противников в собственно-созданный Ад, не по подобию и не по рассказам проповедников, однако достойный до чертей этих вод!       Но власти над сущим вокруг у него не было. Крест на груди обжог кожу, будто сам Господь ругал его за грешные мысли и желания. Хотя скорее рану жгло от попадания на него заляпанного дешёвого креста на такой же дешёвой верёвке.       На квартердеке метался Сукин Сын, да отчаянно храбрился, бледнея при этом хлеще трупов.       — МЕЙНА-А-А-АРД! — взревел Норт, перекрикивая гвалт вокруг и писк в ушах. Да задохнулся от оседавшего только-только вокруг дыма.       Мейнард услышал, крутанулся к нему. Норт преодолел последние метры, качнул головой, да определённо зря так поступил — мир завертелся следом, Норт пошатнулся.       — Слава Богу, вас миновало, — прозвучало очень тихо, будто Мейнард шептал. Сукин Сын придержал его за локоть — да иттишь твою, джентльмен! Ещё и Бога поминал!       Норт схватился за его плечо, простонал от боли и рыкнул от бессилия, а как легче стало, заорал:       — Нас сука здесь всех не минует! Ещё один залп — и мы покойники, чёрт тебя дери! — орал на него Норт, что есть силы. Орал не столько от злости, столь от того, что голос того — шёпот, в голове же собственной — писк и муть. — Что ты предлагаешь дальше делать?! У тебя хоть план есть, кроме как тараном пойти и всех на дно отправить?!       Мейнарду это не понравилось, скривился, да глаза забегали. Будь у Норта больше сил, обошлись не столько словами. Озвученного стало достаточным — Мейнард соображал, оглядывался, думал. От паники в глазах не осталось. Норт же гадал — оставят они сейчас вопросы о рангах или начнут грызть друг друга за неуставное поведение.       Не стали.       И вскоре Мейнард скомандовал.       Шум продолжался…       Сукин Сын отдавал приказы…       Пелена подступила ближе.       — Уводи людей… уводи…       «Тогда» набатом колокола стучало в сознании, «сейчас» — Норт говорил слабо вслух.       Где это вслух? Что это «сейчас»? Мыслей много. На губах будто как тогда кровь. Мерзкая. Вязкая. Отчего Норт облизнулся. Язык словно порезало об обветренные пересохшие губы. Кто-то поднял, придержал и поставил холодное к губам.       Стало легче, как только вода наполнила пасть. Норт присосался к таре, выпивал жадно, да столь поспешил, что задохнулся. Кто-то не ушёл, помог откашляться, следом опустил обратно.       Опустили.       В четыре руки.       И эти двое — говорили.       Слова их тревожные ложились поверх криков умирающих, приказов вместе с шумом воды и треском. Избавившееся от наваждения сознание вскоре пало, и Норта утянуло на дно, туда, в это «тогда».       Душно.       Под верхней палубой было душно. Пропахло кровью, потом, порохом, серой. Всё это забивалось в нос, и одно радовало, что крутить голову перестало, как и выворачивать внутренности с просившемся наружу завтраком. Норт поглядел на остальных — оставшихся. Некоторые тряслись листами в слабый ветер, другие отчаянно храбрились.       Конечности сводило: тупая боль прокатывалась поступающим от ног до макушки, болели и волосы. Ныло и ныло. Ныло и ныло, входило в «оркестр» с острой болью в порезах да ранах.       Норт поглядел в сторону, где один моряк обматывал другого. «Тогда» ему показалось это такой глупостью — попытаться спасти раненых. Спустить их также под верхнюю палубу. Дать надежду выжить после всего. Мейнард приказал седлать так, матросня подчинилась, теперь Норт молился, чтобы эти раненные не издавали звука.       Норт прислонился затылком к тёплому дереву, сглотнул и прикрыл глаза, пытался уверить себя, что ничего у него не болело, иначе обманывал сознание. Получалось ровно до момента, пока борт глухим стуком не стукнулся о борт другого подплывшего судна.       Кто кого подтянул — вопрос предельно риторический.       Норт открыл глаза и увидел рядом унтера: тот выглядывал команду оставшегося наверху Сукиного Сына. «Сейчас» после всего Норт не желал звать так Мейнарда, но «тогда» для него он всё ещё был Сукиным Сыном.       Норт тревожно глянул на раненых и скользнул взглядом по оставшимся в живых. Унтер рядом тяжело дышал, приникнув всем телом к щели, высматривая и слушая. Когда на борт ощутимо стали высаживаться и по дереву как застучали каблуки, так и послышались тяжёлые шаги, матрос по другую сторону от Норта — тот, который также тяжело дышал, закрывал глаза и на кого он шикнул, чтоб молитву читал про себя — начал с рвением креститься и немо, только губами посылать просьбы к Господу.       — А слышит ли он? — подумал «тогда» Норт через боль, «сейчас» — вслух.       Наверху заговорили.       Кто-то рычал, подобно зверю, извергал речи басом. Норт признал зверя и припомнил, как моряки называли его демоном. Из себя демона этих вод тот сделал себя сам, стремился всеми зверствами достичь абсолютного поклонения ему подобно Божеству, скорее Чудовищу, сошедшему с текстов сказок, которыми пугали в разных народах нерадивых детишек. И тексты беззвучных молитв матроса рядом пронеслись в голове у Норта, распространились по команде, та совсем затихла, натянутая от страха до предела.       Норт не верил в демонов, а коль те пожелали взять на себя эту роль, то верил, что на всяк чудовище находился свой укротитель.       Наверху говорили и препирались: Сукин Сын лепетал, Чудовище рычало.       Шагов по палубе стало больше.       Унтер поднял руку, когда зашевелился кто-то рядом от нетерпения. То матросы крестились, и действие сиё распространилось подобно зевоте: начал один, подхватили другие, некоторые воздержались, не желая опускать из рук оружие. Норт не крестился, мысленно повторял молитвы, да пытался по шагам посчитать, оценить расположение врагов, и всё равно сбился…       Чуть в стороне продолжали перевязывать раненых.       И в этот момент один из раненых издал писк.       Всё замерло.       Норт вздохнул, переглянулся с унтером и дёрнул головой на двери. Спусковой крючок сорвало, как и сорвали они двери, вылезая на палубу обратно и принимая бой с Чудовищем и его чертями…       На лбу мокро.       Но не как от пота.       «Сейчас» то ли тепло, то ли прохладно. И точно стало легче, отчего сознание вновь цеплялось за «сейчас», а не «тогда». Норт сделал вдох, выдохнул шумно и, ощутив, как продолжил дышать через рот, спешно прикрыл его и облизнул пересохшие губы.       Вновь хотелось пить. Норт лишь хрипел, повторяя:       — А ведь не стоило давать им надежду…       Его бред был услышан, рядом осторожно спросили:       — Кому, сэр?       Норт нахмурился, попытался вспомнить. Сознание упорно не вспоминало, лишь обозначило родным и продолжило уплывать между «сейчас» и «тогда». На мгновение Норту показалось, будто спросил Мейнард.       Вот только Мейнард не был женщиной.       — Раненым, — выдохнул Норт.       — По мне так всяк достоен надежды, сэр.       Рядом потяжелело — то родная присела, влажное тёплое исчезло со лба, очевидно она его стянула. Послышался всплеск воды. И тот повторился в сознании с шумом моря, как будто волны бились о борт рассекающего его судна. А вокруг спокойствие, не штиль. Паруса наполнял попутный ветер, опасности не было на горизонте. Редкие моменты спокойствия и истинной удачи, когда море влюбляло в себя, пускай и продолжало таить опасности.       Норт открыл глаза, вот только перед ними всё расплывалось. Дрожь прошлась по конечностям, его затрясло, он откашлялся. На лоб вернулось влажное, на этот раз родная протёрла лицо, смочила губы, Норт тут же их облизнул и слабо усмехнулся — до чего же он чувствовал себя обессиленным.       И в любой момент бессилия себя не любил, ненавидел.       — Жизнь одного в обмен на жизни сотни других? — спросил Норт.       Снова всплеск. Громче шум моря в голове, на этот раз из «тогда» звуки битвы, никакой романтики и любви к нему. Опасность возвращалась.       — И один способен стоить жизни сотен других, но нам ли решать, сэр? — Родная положила прохладную тряпку на лоб, Норт перестал пытаться осмотреться, вспомнить, позволил себе слабость. — На всё воля Господа, а пути его неисповедимы.       Это заставило усмехнуться.       — Тогда командир… является ли он Господом в своих решениях, кому жить, кому умирать?       Рядом родная вздохнула, положила тёплую руку на холодное даже через ткань рубахи плечо. Норт ощутил её, накрыл своей, ледяной, почувствовал, как родная дрогнула. И в голове поверх марева точно лицо, тронутое морщинами. Сейчас их явно больше, очевидно родная хмурилась.       — Сэр, я лишь слуга, едва ли я способна понять мудрые помыслы и сакральные смыслы.       — Истина сокрыта в простоте, а не увешана за статусами, Эше. Потому я хочу услышать твоё мнение. — Норт сжал её руку в своей.       Норт вспомнил.       Эше помолчала, думала долго.       Норт не мешал, пускай и в любой момент сознание могло утянуть обратно в кошмары, в это «тогда». Особенно, когда опускалась вокруг тишина, что возрождала «тогда», заставляла «сейчас» сыпаться. Потому Норт держал в голове образ Эше: тёмное округлое лицо с морщинками вокруг тёплых ореховых глаз, что при недостатке освещения казались чёрными-чёрными. Подобно неукротимым волосам, не тронутым сединой и которые служанка каждое утро с особым мастерством и ловкостью умело прятала под крохотный головной убор. А её руки… Удивительные. Пускай и рабочие, они были не солдатскими, оттого казались мягче шёлка.       И такие: тёмные сверху и светлые снизу.       Норт любил эту разницу, контраст, эту мелочь, особенно стоило ему накрыть её руку своей.       Норт держался за образ служанки, несмотря на грохот битвы в голове. И это позволило ему остаться в сознании рядом с Эше и услышать её ответ:       — Я считаю, что каждый из нас является проводником Его воли, и верный ли путь мы избрали узнаем по воздавшемуся, — она говорила медленно, с расстановкой, так позволяя ему уловить мысль. Быть может, говорила так из-за неуверенности в своих словах. Но Норт в любом случае мысленно поблагодарил её как за темп, так и за храбрость. — Несомненно, он удостаивает каждого вниманием и выражает его, следуя нашим прошениям или… давая возможности для искупления сотворённого. Из прошения в молитвах дарует испытания, на которые готов сейчас человек. — Эше помолчала.       — А на грех? Наказывает? — предположил Норт.       — О нет, сэр.       Эше улыбнулась. Норт слышал это, и жалел, что не мог увидеть: в момент улыбки на округлом лице Эше появлялись ямочки. Но перед глазами Норта всё расплывалось, оттого он хмыкнул и прикрыл их, решив, что бестолку напрягать зрение.       — Я считаю, едва ли Он способен наказать. Скорее Он направляет на путь истинный и полный любви к себе и ближнему мягким убеждением и сдержанными словами. Оттого на грех отвечает возможностью искупления если не перед людьми, кого коснулось наше прегрешение, то перед подобными им в повторённых случаях.       — Но что тогда истинный путь?       Снова помолчали. Эше задумалась, Норт погладил её руку, всё цеплялся за её образ.       — Полагаю путь этот каждый определяет для себя сам.       — И Он дозволит любой? — Норт улыбнулся мягко, подводил и заводил Эше.       Служанка умело раскусила словесную ловушку, пускай и говорила о своих скудных познаниях. Вот та простота, в которой крылась истина.       — По Евангеле любой, кто переходит к насилию от мягкого убеждения, считается …, — она помедлила, — отступником.       — Грешником, — предложил куда резче Норт.       — Да, сэр, — пробормотала Эше и замолчала.       Норт поджал губы. Вот эта ловушка, полная иронии и вызвавшая осторожность: ведь следуя истине в диалоге самый что ни на есть отступник, грешник сейчас лежал перед Эше, и чьи руки давно обагрены кровью, а служба как Короне, так и народу провинции не строилась лишь на мягких словах убеждения.       — Простите, сэр, — это поняла и Эше, спешно извинилась.       Норт остановил её:       — Не стоит. Я думаю… — Он кашлянул. Рука Эше сжала его плечо сильней от тревоги. Приступ вскоре превратился. Норт отвернул голову и попытался уловить начатую мысль.       Словил и продолжил:       — Я думаю, каждый из нас грешен. Нет людей полно идеальных и полных лишь света, мы ведь можем только к нему стремиться, можем в стремлении и не достигнуть, лишь приблизиться.       — Тогда, — осторожно начала Эше, — полагаю вопрос в количестве прегрешений?       — И станет ли человек повторять его намеренно и осознанно. — Служанка вновь улыбнулась, Норт снова пожалел, что не видел её улыбки. — А что до заветов Евангеле… — Норт вздохнул тяжело. — Если бы каждый из нас жил по ним и стремился к свету, то мы бы всегда убеждали мягко и никогда не брались за оружие. Но те, кто отступает от них, использует насилие, отворачивается от света, вынуждает нас браться за оружие. Быть может… Мы действительно в такие моменты становимся продолжением Его воли для отвернувшихся? — Мысль Норту не понравилась, и он оправился:       — А может и нет. В любом случае на оружие и нежелание диалога не ответить лишь словами, иначе потерять возможно близких. Однако… И мы обязаны сложить оружие, когда угроза близким и нам отступает, и обязаны перейти к убеждению, иначе уподобимся мы тем, кто отвернулся от света.       Норт поднёс руку Эше к своей щеке и прислонил. Эше мягкими пальцами погладила. Норт пробормотал:       — Делай то, что должно, поступай на распутье по совести, и будь что будет. Пожалуй, здесь соглашусь.       Норт отпустил её руку, только провёл по ней своими шершавыми грубыми пальцами. Эше не ушла, осталась рядом. Хаос «тогда» подступал ближе. Норт уже сомневался, зачем завёл подобный диалог? А может, он просто искал искупления для себя? Оправдания того, что руки его полны чужой крови?       Да и разве мог он определять, кто отвернулся от Света, а кто наоборот продолжает Свет? Он не судья, он майор и продолжение закона. Но те же законы Короны — пускай и созданы с громких слов по Евангеле — иногда становятся чертой и дозволения насилия…       Норт погружался в хаос. Образ Эше осыпался со словами:       — Отдыхайте, сэр, я принесу ещё одеял.       Пелена вновь окутала сознание, и в продолжение Норт лишь подумал, что коль возможно на войне жизнь одного не стоила жизни команды, особенно если позади оставлены те, кто не способен защитить себя, а вот смерть одного чудовища способна спасти сотни мирных и далёких от зверств, и приблизить к подобию шаткого мира.       …Завязавшаяся схватка оттеснила Чудовище и Сукиного Сына к носу корабля. Норт всё порывался туда, да пока только и успевал принимать бой, парировать и наступать. Мысль об убийстве Чудовища стучала в голове, затмевала ворчание подсознания — дескать, все они ещё могли отправиться на корм рыбам, к чему воображать об уже совершённом убийстве?       Чудовище носилось в схватке с Сукиным Сыном, оба вцеплялись друг в друга, щетинились и рычали подобно зверям. Вокруг них ревели матросы, пираты и всё это сливалось в море из сражения, тел, криков, убитых, раненых и ещё большей крови, что заливала палубу и на которой можно было поскользнуться.       Желанная цель маячила там, ближе к носу корабля.       И Норт не мог вернуться «домой» без его головы, как и не мог вернуться без собственной, если б он «тогда» не заставил себя собраться и позволить себе быть последовательным.       Выждать случая.       Стоило так поступить, он представился вскоре.       Чудовище сломало клинок Сукиного Сына, оба отошли. Мейнард в спешке перезаряжал пистолет, когда как Чудовище — Дьявол — двинулся на него. Собравшиеся вокруг матросы были втянуты в свои схватки, когда как из своей Норт вырвался победителем. Он рванул к носу корабля и вовремя, чтобы накинуться на Чудовище и полоснуть по шее. Следом откатиться к Сукиному Сыну.       Вот только Чудовище это не остановило. Норт оторопел. Чудовище хрипело большим чёрным шерстяным зверем, испускало звуки, рычало, затем вдруг засмеялось — хрипло, надрывно, так, что у Норта по коже побежали мурашки. Чудовище упало на колени. Норт двинулся, чтобы нанести последний удар, и вдруг замер, когда от Чудовища донеслась песнь.       Высокая, она текла вокруг и приковывала к Чудовищу взгляд Норта. Он сжал саблю трясущейся рукой, попытался отвязаться, но та всё звучала и звучала, хотя на палубе не было того, кто мог играть да столь умело!       Чудовище упёрло одну ногу в палубу, в руке блеснуло оружие. Раздался выстрел — тот оборвал песнь, и будто невидимые путы спали с Норта. Отрезвили. Он отступил к Сукиному Сыну и потрясённо глядел на Чудовище.       Пуля отлетела от него, отскочила!       — Дьявольщина…       «Тогда» в мыслях, «сейчас» вслух.       Песнь вернулась, а вместе с ней кто-то шипел издалека — за бортом, будто звуки издавало само море, призывающее последовать в его пучину. Норт отмахнулся и посмотрел на Чудовище.       Оружие переливалось в его руках, озаряло всё вокруг светом. Песнь подступила ближе, обманчивая, сладкая, столь прекрасная, что заставляла замирать на месте. Норт нашёл в себе силы не подчиниться и вовремя!       Чудовище взмахнуло оружием, Норт навалился на Сукиного Сына. Это спасло их обоих, но только не стоявших позади матросов, которых так и откинуло с корабля за борт. Норт поднялся, подхватил саблю — не свою, уже чужую.       Снова море шипело, протягивало невидимые руки и призывало отвести взгляд. На этот раз Норт не смог, очарованный Небесной песнью, которую будто пело переливающееся оружие в руках Чудовища. Песнь эта звала и призывала подчиниться, обещала победы и мира, где не придётся сражаться, где возможно победить любую болезнь и следовать Евангеле без необходимости впредь браться за оружие. И глас этого неведомого Оружия вошёл в противостояние Шёпоту-шипению с моря.       Норт дёрнул головой, огляделся вокруг. Матросы и пираты застывали в моменте, опускали оружие, поддавались наваждению. И все они, как и Сукин… Мейнард рядом становились лишь пятнами, тенями в свете оружия в руках Чудовища.       Норт отшатнулся, когда Песнь зазвучала в голове. Он повернул голос на Шипение с моря — то показалось ему вдруг родным. Норт выпустил как и остальные саблю, и каждый шаг делал с усилием. Тени-лапы тянулись к нему от света и призывали ступить в иной мир, где не будет насилия и не нужны они, военные, которых всегда списывала Корона после войны.       Шипение, напротив, напоминало о родных, заставляло вспомнить близких, и это не нравилось Небесной Песни, которая всё звучала громче и призывала вернуться к себе солдата. Норт остановился у планширя, провёл по нему руками. Путы сковали его, тянули подчиниться, сознание пребывало в агонии от раздираемых его сторон.       Кто прав?       Небесная Песнь в руках Чудовища, обещавшая мир без насилия?       Или шипение с моря, полное воспоминаний о прошлом, пускай и пронизанных как битвами, так и самыми счастливыми моментами, иначе… жизнью?       Сказка или жизнь…       Норт устал, запутался, желал забыться. Он не был солдатом до последнего вздоха. Ему так хотелось мира.       Тёплое дерево планширя и шум волн вернули его на мгновение. И в краткий момент прозрения Норт нашёл в себе усилие, чтобы податься вперёд и перевалить за борт в море.       Небесная Песнь зашлась криком ужаса и разочарования, совсем не сказочным, как кричали по сказаниям моряков Баньши в Недремлющих Водах, полных чудовищ. И владелец Оружия, обещавшего Мир, другое Чудовище смеялось смертному, выбравшему море, жизнь полную войны и шипение издалека.       Воды приняли смертного махровыми объятиями, укутали подобно покрывалу. Отдаваясь ему, Норт думал, что казалось, будто Господь отвернулся от них в момент обретения Чудовищем возможности дурманить сознания жертв. Но он всегда давал возможности, как дал Норту.       И разве не подобные ли Чудовища, заключая сделку со Дьяволом, всегда теряли больше, в особенности себя по кусочкам души?       «Тогда», наконец, рассыпалось и вернуло Норта в «сейчас». В этом «сейчас» Норт чувствовал тепло вокруг, не внутри. Его знобило, трясло, было холодно, и холод этот исходил изнутри — не то от лихорадки, не то от ощущения бессилия, беспомощности, горечи на языке от обиды и ужасов. Он не мог принять тепло вокруг, погружался всё глубже и глубже в себя, на дно, откуда мог и не вылезти.       Рядом родной голос шипел. Андрэ открыл глаза и дёрнул головой на него. Мутное пятно на мгновение явило черты лица Эше. Новый приступ заставил их забыть.       Вокруг пахло специями… Пахло домом… Если бы Андрэ помнил, что такое дом для него в это непонятное «сейчас».       «Дома была Эше, это дом», — напомнило подсознание.       Дом — это место с лейтенантом и его псом дуралеем, которые пускай и шумны, неоценимы в рейдах на контрабандистов, в знании местности да и кто не обладал своим сортом придури? Без неё же и жизни нет.       Дом со штабными. Пускай и все они солдаты, руки Закона, но вместе с тем и обычные люди со своими дурачествами, прегрешениями и мечтами, где каждый искал своё и следовал своему пути.       Дом был на плантациях, где была тишина, где не было войны и где были слуги, ставшие также друзьями.       Андрэ улыбнулся. Сознание прояснилось настолько, что он услышал громче шипение, следом увидел образ Эше. Она была рядом, читала на своём языке, переходила на шипение, водила руками по груди майора и часто опускала одну на лоб, задерживала там. Её голос — пускай грубый, отличный от мелодии Небесного, стал светом как в наваждении в том «тогда». Норт позволил себе следовать ему, принять заботу и помощь, позволить вывести его из этой тьмы.       Да, он был дома. Пускай и не всегда в нём было сказочно.

<…>

      Освин поступил так, как приказал ему майор Андрэ: доставил в поместье майора на плантациях на севере столичного округа. И всё время лейтенант с псом оставался там не так, как приказал майор, чем нещадно чинил неудобства своей парочкой что рабам, что слугам. Освин считал делом чести дождаться, пока начальство придёт в себя, отлучался разве что на ночь и возвращался по утру из Чарльз-Тауна. Служанка Эше и камердинер Джон считали своим долгом чести избавиться от общества лейтенанта и его блохастого пса до того, как начальство придёт в себя.       Сошлись, пожалуй, на том, что обе стороны были заинтересованы в пробуждении майора. Сам Андрэ пребывал в беспамятстве с короткими пробуждениями и стал отходить только к концу четвёртого дня. Тогда всё поместье вздохнуло с облегчением. Эше и Джон надеялись, что двух Джеков простынет и след.       Не простыл тот след.       Отлучившийся к вечеру в город лейтенант с радостными вестями для штаба вернулся по утру и всё также с псом. Оттого, когда выкралась возможность, Эше не упустила её, чтобы выказать своё недовольство.       Эше поглядела на майора. Андрэ сидел в ворохе одеял, шерстяных пледов. Джон помог ему сесть, удалился, дабы воспрепятствовать проникновению двух Джеков, а Эше поставила поднос с завтраком майору. Норт отказался, чтобы ему помогли с едой, заверив, что уже вполне способен держать ложку, как и способен заправить несчастную салфетку, чтобы не заляпать рубаху.       — Сэр, — начала Эше, наконец, на резком выдохе, решив потревожить до того, как майор приступит к завтраку, и сжала полотенце руками.       Андрэ в любопытстве глянул на неё и улыбнулся — понял, что та волновалась, набиралась храбрости. Когда та причитала либо что тревожило, она всегда хмурилась и презабавно морщила нос, что определённо делало её красивой, нежели чем грозной.       — Ты насчёт лейтенанта Освина, Эше? — Майор расправил салфетку и заправил её за воротник, да имел честь наблюдать, как Эше испуганно удивилась, после со всей важностью кивнула. — Я настоятельно прикажу ему сегодня покинуть поместье.       — О, это было бы чудесно, сэр! Он… — и замолчала. Андрэ догадался:       — Он довольно долго пользовался нашим гостеприимством и вашим с Джоном терпением.       — Ну что вы, сэр. — Эше отвела взгляд. — Я хотела сказать, что он достаточно любопытный молодой человек, однако его любопытство настораживает всех вокруг. И несколько тревожит слуг. Всего лишь.       Майор хмыкнул и кивнул. Конечно же, Эше, бывшая ниже по рангу, как и Джон, пускай и камердинер был нанят в качестве слуги, а не куплен, не могли указать Освину на дверь, особенно учитывая, что тот имел офицерский чин «лейтенанта». Сделать это мог лишь хозяин, через которого и решилась действовать служанка.       Андрэ обещался исполнить их просьбу, чем знатно успокоил Эше. Вызвал у неё улыбку — ту самую с ямочками, какую Норт видел ясным взглядом. Она тронула душу его солдатскую теплотой.       — Есть свежая газета или какие письма?       — Да, сэр. Я принесу.       Андрэ оглядел «плавающий» в тарелке куриный суп и заметно загрустил, что запах его не мог втянуть по причине заложенности носа. Может, увеселит алкоголь? Майору показалось это здравой мыслью.       — И, пожалуй, буду рад бренди…       Эше кивнула.       — Хотя нет, — тут же задумчиво отказался от затеи Андрэ и поглядел на Эше. — Ты упоминала как-то ваш отвар. Он ещё нашим помогал, когда лихорадка была.       Эше вновь улыбнулась и склонила голову:       — Я приготовлю, сэр.       — Будь так любезна, и…       В коридоре шаги, следом за ними открывшаяся дверь. На пороге показался лейтенант Освин, первее — пёс Джек. Андрэ со всей былой сноровкой подхватил поднос, поднял его, дабы уберечь от любопытной морды, что уже сунулась на постель. А с приветственным:       — Майор Андрэ, слава Богу, вы живы!       Прилетел и шлепок полотенцем до пса, который от грозного оружия Эше нырнул под кровать. В хозяйской комнате начался хаос. Эше перехватила полотенце удобнее, насупилась, глядела вниз, иначе стремилась вспыхнуть подобно искорке от гнева. Джек лаял на ту из безопасного места, то есть из-под кровати. Лейтенант Освин сиял всем довольством.       — Лейтенант Освин, выставить Джека за дверь, — строго приказал он, хотя из-за носа вышло так себе — гундосил. Оттого пришлось и взгляд направить на нерадивого подчинённого, исподлобья. — Другому Джеку остаться!       Освин соображал мучительно долго, запутавшись в Джеках. Вскоре сообразил, и к утешению Эше, поборнице чистоты и войны с блохами да грызунами в поместье, пёс Джек был выставлен за дверь, другой Джек уселся в кресло.       Майор вздохнул, опуская поднос себе на колени. Хаос удалось устранить быстро.       — Принеси лейтенанту бренди, — попросил Норт, обратившись к Эше.       — Я бы выпил чая, — вклинился Освин. Эше недобро косонула на него, пользуясь тем, что лейтенант всецелое внимание обратил на майора.       — Хорошо, принесите ему чая, мне бренди к отвару, — определённо с алкоголем станет легче.       — Отвару? О, я люблю пробовать новое! — всё большим довольством сиял Джек, и всё более хмурой становилась Эше.       Майор снисходительно покосился на лейтенанта, вскинул бровь, тот сник, кашлянул и буркнул:       — Но чай подойдёт больше.       — Да, сэр. Лейтенант, — кивнув сначала Норту, следом Освину, служанка оставила их.       Когда дверь закрылась, Норт позволил себе хотя бы в мыслях ругнуться и обратился всем вниманием к супу. Вот курице хорошо — зарубили и никто не доставал. А за одно утро у Андрэ произошло столько, что бывшая ещё в полусознательном состоянии голова отказывалась принимать сведения, и откровенно майор пребывал не в духе.       Джек поначалу молчал, оглядывал хозяйскую комнату. Андрэ воспользовался этим, чтобы спокойно насладиться завтраком, пока лейтенант не словил говорливость. Он, памятуя за опыт службы, определённо её словит. Слышалось, как некоторое время снаружи комнаты буянил пёс Джек — скребся о дверь, вскоре прекратил и видать улёгся у неё. Ожидал того, кто впустит. Майор был точно уверен, что себе в помощь служанка при возвращении с напитками возьмёт Джона.       — А я уж думал всё! Завещаете мне свою пенсильванку! — А вот и говорливость. Поймалась.       — И чем тебе мушкет по стандарту не угодил? — гаркнул гундосо майор, подув на набранный суп в ложке, да поглядел на упомянутую пенсильванку.       Ружьё немецких оружейников из Пенсильвании висело на стене и стало предметом взгляда обожания от лейтенанта. Майор также осмотрел пенсильванку и поглядел на подчинённого, как только тот стал пояснять:       — Ну… Вы ж знаете, — хмыкнул Освин. — У этой пули легче, да и сама она легче, нежели английский мушкет. Да и кучнее.       — Соглашусь, — кивнул Норт. — Однако у неё нет штыка, она длиннее, а в твоём случае дело откровенно не в выборе ружья, а в сноровке и в практике. Когда в последний раз на стрельбищах был иль на охоте?       Освин так и выпрямился в кресле, подался вперёд и положил на колени локти, следом почесал мочку уха.       — Да я ж не о том… Что эти тренировки на полигонах, да даже охота и настоящие сражения? — вздохнул лейтенант, подпёр щёку кулаком и всё глядел на пенсильванку. Так и манила его.       Майор спокойно супчик хлебал, лейтенант всё о ружье спокойненько вздыхал. Андрэ также вздохнул, чем обратил на себя слабо заинтересованный взгляд Джека.       — Хочешь на фронт? Так это быстро можно устроить. В других округах с индейцами повоюешь, — спокойно рассуждал Норт. Освин стремительно бледнел, выпрямлялся. — Как пить дать, сейчас Эше принесёт письмо от Шальке, вот к нему могу отправить, коль на заднице не сидится. Вот тебе и практика.       — Ну. Там помереть можно, — пискнул лейтенант.       — А ты хочешь цель, шоб бегала, но зубы в ответ не скалила? — посмеялся хрипло майор. Лейтенант капитулировал и упал обратно на спинку кресла:       — Стрельбища так стрельбища.       — Но нагрузку прикажу мастеру Абрахаму тебе поднять.       Лейтенант вздохнул — договорился. Мастер Абрахам отвечал у них за стрелковую подготовку.       Посидели ещё немного в тишине. Освин оглядывал комнату, пытался не мешать Норту поглощать завтрак. Андрэ и впрямь почти доел суп, на последних ложках совсем не по манерам обхватил её руками, погрел холодные ладони о горячие стенки чаши, и всё думал, какой предмет станет следующим на очереди.       И тут взгляды обоих упали на гитару. Норт осмотрел тёплое дерево инструмента, колки, струны и, закинув в себя остатки супа, въедливо проговорил:       — Не, Норт, я при всём уважении к твоим талантам, ещё хочу у тебя на свадьбе погулять, а своим голосом ты всех девок отпугнёшь.       Освин покраснел, закопошился в кресле.       — Я могу просто играть!       — А Джек подпевать.       — Ну… да?       Майор посмеялся — вот уж парочка! Лейтенант на гитаре и воющий пёс. Лейтенант улыбнулся и спешно искал следующее.       — Ну в штабе ещё осталось ваше.       Андрэ покосился на него.       — Ты уточняй что в штабе..       Освин важно кивнул, затем важно обозначил по слогам:       — Те-ле-скоп! Огрооомный такой, — Освин сел в кресле ровно — неугомонный до чего же — да развёл руки примерно на два метра. — Да и девок неплохо завлекать романтикой звёзд, а-а-а?       Норт вздохнул.       — Мне стоит напомнить, что когда ты месяц меня уговаривал, на последней нашей ночной вылазке с этой целью, ты уснул? — мягко напомнил майор. Лейтенант вздохнул, опустил руки на колени, капитулировал.       Оба улыбнулись друг другу. И мысленно согласились, что ничего из имущества Норта не пригодится Освину, да и чего делить-то? Майор же жив.       Вернулась Эше и, как предполагал Норт, в помощь она действительно взяла камердинера, который воспрепятствовал проникновению пса в комнату. Пускай и на короткое мгновение помещение вновь озарил собачий лай.       Эше заменила поднос, поставила бренди майору с тем целебным отваром, лейтенанту — чай. Да удалилась, а через время вернулась, дабы принести корреспонденцию. Освин, убедившись, что майор более чем закончил с основной трапезой, стал понемногу рассказывать о делах в городе.       Их Андрэ слушал в пол-уха, другой частью внимания перебирал корреспонденцию. Среди неё действительно оказалось письмо от майора Шальке с пограничного с индейцами округа. Андрэ точно знал, что там — просьбы о подкреплении для рейдов и строительства хоть каких укреплений. На форты, конечно же, лорды-собственники не считали нужным давать деньги, а Ассамблея с Губернатором разводили ручонками.       Сладкий запах травяного отвара, какой умела готовить только Эше и чей рецепт Андрэ пока не разгадал, пробился и через заложенность. Майор прочистил нос салфеткой, да остановил лейтенанта, когда тот всё продолжал бегать с темы на тему:       — Так девчонка жива, да?       — О да, сэр! — Освин, как показалось, опешил. Видать думал, что речи просто так оседали в комнате. — Только болеет пока.       — Оно и не мудрено. Чья она?       — Племянница одного из лордов-собственников и губернаторская дочка, Джонсона…       Майор вздохнул, прикрывая глаза — ну и ну. Ещё ему губернаторских дочек тут не хватало!       — … Так что может и у нас дела в гору пойдут? — клонил с толикой язвинки лейтенант. Его оптимизма Андрэ не разделил:       — Или проблем. — Норт приметил запечатанный пакет, подписанный полковником в отставке и датированный двумя неделями назад, поспешил его вскрыть да ответил на сделавшееся удивлённо-тусклым лицо Освина:       — Скажут, что она вообще не должна была заболеть, да и потребуют выставить патрули вдоль реки. Мол чего не смотрели-то, а? А людей у нас на это нет. — Андрэ развернул письмо и пробежался по нему взглядом. — Ты хоть дал объявление?       — Дал! Дал! — закивал лейтенант.       — А деньги где взял?       — Так мы это… Вернее я провёл общественную беседу со всеми нашими, и каждый скинулся как мог, после вашего-то случая! И мы дали объявления в газету и написали на доски. А ещё, — лейтенант закопался в сумке и достал оттуда бутылку, какую шлёпнул на стол, — вот. Жена интенданта передала, как узнала за вас.       Андрэ аж отвлёкся от письма, не переставая удивляться, да нахмурился. С сомнением он поглядел на бутылку, в которой плавала тёмная жидкость, по виду вязкая. Норт перевёл взгляд на Освина.       — Варенье! — торжественно известил лейтенант. — Утром сготовила. Свеженькое!       Майор кашлянул.       — Оригинальный способ передачи в бутылке из-под рома, — а больше и сказать нечего. Норт перевёл взгляд обратно на письмо.       Освин так и не понял — радо начальство, не радо, и что передавать жене-то интенданта. А та ведь обязательно спросит, да будет у штаба ловить, чтобы точно убедиться, что понравилось. Майор же теперь всё внимание уделил письму от бывшего полковника, потягивая отвар Эше. Да к концу его всё больше стал подливать в него с кружки бренди, пока наконец просто не вылил в него без остатка и не осушил полностью — зря. Глотку обожгло не только горячим отваром, но и алкоголем, отчего Андрэ сморщился.       Притихший лейтенант, мирно попивавший чай из фарфоровой кружечки, пытался скрыться за этой фарфоровой кружечкой, чувствуя неладное.       Майор закашлялся, покачал головой и выдохнул резко.       — Прав ты был. Но не насчёт нашего полковника. Бывший полковник в городе объявился или объявится, просит о встрече и спрашивался о состоянии нашего округа. А я вот-с слёг. Он не объявлялся в штабе?       — У нас — нет! — брякнул Освин и отпил из кружечки с кратким «сюп».       Норт с коротким «мгм» поглядел на письмецо, да не стал въедливо спрашивать, какие ещё были штабы у Освина, учитывая один в принципе существующий в их округе. Что до письма… Сложно было сказать по нему, какие дела вынудили Джеймса Мура-младшего, полковника войск и милиции в отставке, написать подобное к майору столичного округа Чарльз-Тауна.       По-простецки: чтобы бывший полковник написал майору, требовалось что-то за этим стоящее. К тому же не сказать, что между Нортом и Муром-младшим сложились доверительные отношения, дружеские, чтобы просто писать и столь мягко, обходя всячески намёки и на мысли про эту информацию-истину, выспрашивать про дела Милиции и Провинциальной армии в округе.       Если бы не знакомая витиеватая — обязательно трудно подделываемая — подпись полковника, да и ещё печать его семьи, Норт и вовсе бы подумал на шпионов, которые рискнули через почту выведать состояние дел.       «Но даже если шпионы, то кто? Индейцы?» — подумал Андрэ, вспоминая годы прошедшей войны и то, что английской грамоте индейцы не были обучены, так тем более подделке писем. «Пираты?» — это также смешно.       Да и на всё про информацию был другой полковник — Александр Пэррис, и Норт задался вопросом: написал Мур только ему или ещё начальству, Пэррису? К тому же насколько Норт помнил, Мур и Пэррис принадлежали к английской аристократии, что определённо на порядок выше Норта, выходца всего лишь из низкосортного американского джентри.       — Сэр? — подал голос лейтенант. И майор повернул на него голову. — Что-то серьёзное?       — Пока лишь предположения, не стоящие внимания, — улыбнулся Норт. — Так что там с губернаторской дочкой? Уже врывались в штаб?       — Тишина-а-а! — закачал шустро головой Освин, попивая из фарфоровой кружечки. — Надеюсь так и будет.       — А ты коснись дерева, и удача будет продолжаться. И обязательно покрутись вокруг своей оси через левое плечо…       Майор заметил, как лейтенант со всей серьёзностью отставил кружечку к бутылке с вареньем и видимо готовился выполнять сиё. Затем Андрэ вспомнил, что сидящий перед ним не-англичанин, то ли от голландцев, то ли германцев и брякнул:       — Отставить! Флотское поверие и наше английское.       — А! — Освин вновь подхватил кружечку и закинул ногу на ногу. — А у нас у голландцев к неудаче — это петь за столом.       — Ну главное, что не пить, — брякнул Норт и улыбнулся. — Пэррис спрашивался обо мне?       — Спрашивался. — Освин вторил его улыбке. — Выражал надежду на ваше выздоровление и напоминал про сборы, что вот на носу. К слову о них...       Дальше общались спокойно о делах штабных и задачах, которые отсрочились из-за болезни майора. Андрэ перебирал конверты, изучал газету, в которой и впрямь было дано объявление… Только с ошибками. Майор не стал ругать, подумал — после разберётся, зато отметил оригинальность коллективного писания подчинённых: официальная бумага превратилась в набор житейских советов с обязательным предостережением, что всяк вошедший на лёд, будет наказан. И по всей строгости каждого из канонов сект и вероисповеданий, которые присутствовали в Южной Каролине.       Андрэ зачитал это вслух, отказался комментировать. Освин сиял звездой Полярной, будучи абсолютно довольным результатом. Под дверьми сопел Джек и даже не мешал Эше, которая вернулась, чтобы поменять и наполнить чашки снова.