༄༄༄
Тревога встряхивает поджилки, когда я осознаю, что кто-то наблюдает за нами во тьме. Аура, мелькнув вокруг кончиков моих пальцев, тут же угасает, как только покой на душе сменяется испуганной оторопью. Лоретто ничего не говорит, лишь пристально глядит теперь на кого бы там ни было у меня за спиной, и лицо у куратора приобретает бесстрастно-отстранённое выражение, как обычно бывает в моменты потенциальной опасности. И мне становится совсем не по себе, когда Тэйен, всё так же ничего не говоря, медленно отпускает мою руку и делает шаг в сторону от двери пекарни. Словно готовясь защищаться. Или нападать? «Неужели за моей спиной Марисела? — будто укол иглы, пронзает ум жуткая мысль. — Если она снова явилась во мраке полуночи, чтобы завершить начатое вчера, останется только убегать как последним трусам. Лоретто же точно не выдержит, если потеряет сегодня новую порцию крови. А я для схватки с ведьмой — дохляк». Однако Лоретто не нападает. И не защищается. И уж точно не собирается убегать. Когда я наконец заставляю себя обернуться, сжав напрягшиеся руки в кулаки, то вижу не Мариселу и не шамана, и даже не патрульного. Пожилой мужчина — простокровный — стоит посреди улицы и с не меньшим удивлением смотрит на нас, явно пытаясь сообразить, почему мы тоже тут ошиваемся. «Бездомный», — понимаю я. У него чумазые, вытянутые от носки и времени штаны и свитер. Стоптанные ботинки. Впалые глаза и исхудавшие, небритые щёки. Засаленные волосы на висках торчат клоками в разные стороны, точно их для удобства обкромсали наспех тупыми ножницами, не заботясь о внешнем виде. А в руках старая, не раз заштопанная сумка, из которой выглядывают ржавые подсвечники. Видимо, он рылся в помойке во дворе магазинчика по продаже свечей, что расположен неподалёку — туда часто захаживают бедняки, у кого недостаточно аурок на магическое освещение. А у кого нет средств и на свечи, порой рыскают там в поисках списанных огарков. «Хотя не уверен, что можно выменять за выброшенный подсвечник или огарок. Буханку зачерствелого хлеба? Сгнивший банан? Другие стоптанные ботинки?» При взгляде на бездомного и его мозолистые, в саже, как после дымоходной трубы, руки во мне опять просыпается брезгливая неприязнь. Я и забыл, что только в Тик’але все купаются в достатке и живут, как князья, в шелках и хоромах. Однако на этот раз моя брезгливость смешивается с жалостью и некой полузабытой злой бравадой — инстинктивным желанием найти виновных и помочь нуждающимся. Именно таких бедняков всегда упоминает Кайл, когда заводит свои пламенные речи о необходимости лишить магии колдунов. О необходимости сделать всех равными. «Ауры, еды и чистой воды с лихвой для каждого в мире, — всегда говорил он, безъюморно хмыкая. — Так почему же тогда у одних больше, чем можно потратить за несколько сотен лет, а у других и на день жизни не наскрести?» Лоретто рядом со мной всё молчит, оценивая ситуацию или, может, ожидая подвоха. А вот бездомный ждать не привык. Всё или ничего, — такова тактика выживающих. — Выродки, — шамкает он наполовину беззубым ртом и в следующую секунду плюёт в нашу сторону не просто с брезгливостью, а искренним омерзением. К его несчастью, слюни до нас не долетают. Тогда, покрепче обхватив ручку своей ветхой сумки, где звенят канделябры, он придирчиво осматривает нас с ног до головы, кривит свои обветренные губы, словно мы вылезли из выгребной ямы, не он, и делает новую попытку: — Из-за таких, как вы, жизнь в наше время становится всё хуже и хуже! В первый миг я уверен, что он успел заметить ауру у меня на пальцах, признал в нас шаманов, и мои мысли начинают нестись вихрем в поисках оправданий. Однако я не успеваю и слова вставить, потому что дальше становится очевидно, что незнакомец принял нас за обыкновенных воров. — Из-за вашего прохиндейства, ублюдки, боги от нашего мира и отверну-улись! — продолжает он, растягивая слова с гнусавой хрипотцой и самодовольным презрением — с таким, пожалуй, злорадные дети в дождь топчут червей, выползших на асфальт. — Обворовываете нас, честных людей, а мы потом живём в смраде ваших грехов. Страдаем за вас. Из-за вас я лишился работы и дома! Мой сиюминутный порыв предложить ему помощь тут же бесследно улетучивается. От его пронизанного враждебностью тона возникает желание лишь ощетиниться и плюнуть в ответ. — Да мы тебя даже не знаем! Проваливай, я в глаза не видел твой дом, — тихо восклицаю я, надеясь если не оскорбить его в ответ, то хотя бы заткнуть. На его пусть и хриплые, но вопли уж точно в пекарне проснётся владелец. «Может, этот коллекционер канделябров вообще тут специально поджидает? Поймал взломщиков, сберёг пекарню — получил бесплатный пакет пирожков в награду на ужин?» Однако бездомный не спешит нас ни ловить, ни вообще приближаться к нам. Зыркает с отвагой, но напускной. Сердитой. Обиженной. — Зато я знаю таких, как вы! Все вы на одно лицо, малолетки. В наше время себе такого не позволя-яли, раньше было лучше… А нынче шаманы вынуждены бросать все силы на отлов и поимку безбожников, императрица не успевает ваши грехи замаливать, а вы плодитесь как дрожжи, тьфу! Растлеваете всё больше и больше народу, отнимаете у трудяг пищу и кров, питаетесь за наш счёт и нашу добродетель… Поди ещё и ауру у императрицы воруете, а? Потому-то она и не может установить порядок, лишаясь последних сил, бедняжка. Он снова смачно плюёт нам под ноги, его летящие на землю слюни блестят под луной. От Лоретто по-прежнему никакой помощи, куратор продолжает молчать, спокойно, незатейливо наблюдая. Да и я вроде как обещал себе сегодня позаботиться о Лоретто, а не наоборот, так что совета и не жду. Однако я не знаю, что делать. Надо что-то сказать, чтоб от этого забияки избавиться, но моя реакция, мой ответ определённо лишь подстрекнули мужика к спору, и он не уходит. «Чего стоит?» Если же уйдём мы, он наверняка увяжется следом. — Бедняжка? — повторяю я, лишь бы не заорал снова он. «Видел бы ты ту бедняжку вчера, когда она моего учителя чуть заживо в куски не порубила». — Ты живёшь на улице, и императрице на это чихать. Как ты можешь восхвалять её политику после этого? А аура — источник нескончаемой магии. Невозможно своровать то, чему нет лимитов. — Конечно мо-ожно! — топает ногой мужик. Подсвечники в его сумки так же упрямо звякают. — Она сама говорила, а шаманы не лгут! «Я шаман, глянешь, как я не лгу?» — поинтересовался бы я, будь я в другой ситуации. Подошёл бы и залепил ему кулаком в глаз — вот так решать проблемы я умею. Однако поднимать шум нельзя. Нельзя устраивать сцену. Если не ради своей репутации, то ради Тэйеновой. Всё размышляя над выходом, понимаю вдруг, что под взглядом недовольного незнакомца чувствую себя никчёмным и недостойным, загнанным в угол, каким всегда раньше был в глазах аурокровок. И, удача или нет, но никогда прежде мне не приходилось сталкиваться с простокровками, которые обвиняют во всех народных распрях своих же. «Из-за вас, мрази, боги нас не любят, бла-бла… Из-за вас, воры вшивые, закрыли шахту по добыче драгоценных камней, ведь теперь у шаманов якобы недостаточно ауры, чтобы заряжать камни и раздавать простым смертным магию. Из-за вас я лишился на той шахте работы и всех средств на жизнь… Вы, вы, вы…» Но если шаманы и боги такие сердобольные и непорочные, чего тогда с ними столько «если» и «да, но»? Не потому ли, что они такие же несовершенные, как и люди? «Все мы в конце концов одинаковые, — думаю, но вслух говорить не осмеливаюсь. Мне тогда точно прямо в лицо харкнут. — Простокровки ссорятся с простокровками, шаманы с шаманами, боги с богами… А потом спихивают вину друг на друга. Рубят сук, на котором сами же и сидят. Вот, в чём наше равенство». Неудивительно, что мы живём от войны до войны. Никому не нужно, чтобы другие были счастливы — ведь тогда они перестанут в нас нуждаться. Одиночество. Забвение. Смерть. Когда я, сменив тактику и прикусив язык, ничего так и не возражаю, бродяга опять кривит губы, вокруг которых собираются брюзгливые морщинки. Не понимаю, на что он рассчитывает, раз не уходит, но и драться, помимо раздачи словесных оплеух, не спешит. Двое против одного — боится. И если Лоретто выглядит хрупко и меланхолично после вчерашних невзгод, то этот оборванец так вообще похож на того, кто провёл по меньшей мере месяц в сточной канаве. Измученный, голодающий, болезненный цвет лица и трясущиеся колени. Только глаза сверкают как у безумного. «То ли он пьян, то ли слегка одержим…?» Однако вряд ли жизнь на улицах располагает к ясному взору и чистому разуму. Порой легче не осознать и не чувствовать своё лихолетье. «А может, он не уходит в надежде убедить нас в своей правде? Чтобы как раз-таки почувствовать себя нужным? Ни дома, ни работы, а занять пустоту в душе чем-то надо. И тут я, болтун, клюнул на его слюнявые речи». — Ну, ничего-ничего, скоро всё изменится, — говорит он сквозь зубы, когда я продолжаю молчать. — Недолго вам осталось жить за наш счёт. С лихвой скоро заплатите за проступки, а мне воздастся за терпение и веру. — Плотоядно прищурившись, ухмыляется. — Верховная богиня уже вернулась в наш мир, и она поможет императрице вас всех покарать! — Вернулась? — подаёт внезапно голос Лоретто, чем заставляет и меня, и бездомного вздрогнуть. Отмерев точно ожившая статуя, Тэйен смотрит на меня, потом снова на бедняка. Хмурится. — Где её видели? Когда? Кто? Я кошусь на куратора, но взгляд у него по-прежнему непроницаемый, плечи расслаблены. Разве что нотка колкого изумления в голосе выдаёт. — Кто надо, тот и видел, о! — заметив, что наконец завладел нашим интересом, мужик будто бы тоже пробуждается. Ухмыляется шире, ехиднее. — Её красоту и могущество ни с кем не сравнить, говорят. Аура вьётся вокруг неё как туман, а её статный образ обезоруживает с первого взгляда. Но таким выродкам, как вы, она не явится, тьфу! — Помолчав, он добавляет, дразня и намекая одновременно: — Даже если на старое кладбище сунетесь. Лоретто дразнить бесполезно, это уж я знаю наверняка. Куратор снова замолкает, о чём-то задумавшись и погрузившись в себя. Будто покинув нас, снова став нетленной статуей, оставив тем самым нас с бездомным в растерянности. Подождав, но не дождавшись ответа, мужик тогда вновь начинает бухтеть: — А есл… — Да как ты можешь доверять свою судьбу богине, которую никогда и не видел сам? — не выдержав, обрываю я и, парадируя его упрямство, скрещиваю на груди руки. — Что, если слухи враньё? Бродяга цокает языком: — Боги всесильны. — Они тебе сами сказали? Или ты так решил? Опешив, тот пару секунд таращится на меня. А потом на его лице проступает гнев. — Да как ты смеешь! Еретик, ты окаянный, я б тебе… — он уже набирает в лёгкие воздуха, чтобы закричать и разбудить весь район, но замирает на полуслове. Его глаза округляются, и он, не моргая, смотрит на что-то рядом со мной, как заворожённый. Проследив за взглядом бродяги, я поворачиваю голову и вижу у Лоретто в одной руке маленький бархатный кулёк, в каких обычно носят в карманах аурки, а в другой — те самые аурки. Щедрую горсть мелких драгоценных камешков, каждый размером с горошину, переливающийся противоестественно ярко в ночи. «Алмазы, заряженные драгоценной магией», — осознаю, теперь сам опешив. Когда куратор успел так подготовиться, чтобы увязаться за мной? Алмазы сами по себе мало кому нужны в нашем анклаве, тут не Большой мир, никто не ценит побрякушки так, как магию, которую можно в них схоронить. Однако учитывая, что камешки в Лореттовой ладони определённо заряжены, раз светятся изнутри, то они резко становятся ценнее самой живой воды. На такую пригоршню аурок, без преувеличения, можно закатить знатный пир. А может, и недельный ночлег в приличном гостевом доме оплатить. Понимает это и бездомный, радостно дёрнув уголками своих сухих губ. «Всё или ничего», — вот, почему он не уходил. Ждал, что либо побьют, либо откупятся. И после этого бесчестные мы? Разве воры не откупаются ворованным? Лоретто всё так же спокойно и молча протягивает руку, давая понять, что не прочь всё отдать. Всё же колеблясь, мужик недоверчиво глядит на аурки, потом на меня, на Лоретто, снова на аурки. Сглатывает. Теребит грязную ручку своей звенящей канделябрами сумки. Переступает с ноги на ногу, поднимая с дороги сизую пыль. Однако глаза его блестят всё ярче и ярче. Жаднее. Влюблённее. В итоге, очевидно, решив, что обмана тут кроме взаимовыгодной сделки нет, бездомный быстро подскакивает, выхватывает из Лореттовой ладони горсть аурок, разворачивается и стремглав бросается наутёк. Пара секунд, и его потрёпанный силуэт исчезает за поворотом. Воцаряется тишина. Несколько секунд я ошарашенно гляжу ему вслед, силясь сообразить, что вообще только что произошло. Мы выгодно избежали неприятностей? Или обвели вокруг пальца нас? — Чокнутый, — вырывается наконец у меня с выдохом. Мои тревога и недовольство отступают, сменяясь лёгкой эйфорией. Нас не рассекретили и мы целы, поэтому, что бы там ни было, уже хорошо. Хочу было засмеяться, избавиться от повисшего в воздухе напряжения, но — Тэйен не смеётся. Лоретто с каким-то задумчивым прискорбием глядит на свою опустевшую ладонь, вместо алмазов на которой красуются теперь несколько чёрных полосок, оставленных грязными пальцами бедняка. — Он просто отчаялся, — отзывается мне Лоретто. Голос не звучит ни сердито, ни изумлённо, как мой. Наоборот, Лоретто говорит бесцветно, будто бы вспоминая что-то. — Каждому нужно во что-то верить и на что-то надеяться, Еля. Иначе… мир не стоит и дня страданий. С этими словами Лоретто прячет полупустой кулёк в карман, взмахивает рукой, и, прежде чем я успею замешкаться, утягивает меня в уже возникший на месте запертой двери пекарни шаманский портал. Последнее, что я успеваю заметить: крохотная руна безмолвия на перилах крыльца. Куратор умудрился вывести её незаметно в какой-то момент — вот, почему ни мои возгласы, ни вопли бездомного до сих пор не разбудили владельца пекарни и не привлекли кого-либо другого. Ну, и как тут не верить, что Лоретто проницательней и волшебней любой богини?༄༄༄