༄༄༄
Оказавшись внутри пекарни, я замираю в ожидании, когда глаза освоятся в кромешной тьме. Аромат пропитанного сливками бисквита здесь настолько густой, что буквально оседает на языке привкусом сахарной пудры. Манит. Сводит с ума. Как и Тэйенова тёплая рука, вновь оказавшаяся на моём запястье. Так близко… «Ну почему, почему сердце ёкает каждый раз? — ловлю себя на том, что сожалею, что не могу во мраке разглядеть Лореттовых глаз в этот момент. Увидеть хоть какие-то ответные чувства. — Но это же просто рука, блин…» Почему я не мог влюбиться в аурки, как бездомный? Или во власть, как Марисела? Почему мне вечно нужно что-то недосягаемое? — Лоретто, у тебя с собой были аурки? — прочищая горло, отгоняю наливающий щёки румянец прочь. Как и любой компетентный шаман, куратор по рунам спец, а значит, настроил свою так, чтобы наши голоса не разбудили пекаря, спящего на втором этаже, и сейчас, когда мы уже внутри. А когда мы уберёмся отсюда, руна сама исчезнет бесследно. Однако мой голос всё равно инстинктивно звучит едва ли шёпотом. — Зачем тогда было предлагать воровать? Натянуто хмыкнув во мраке рядом, Лоретто говорит совсем не шёпотом: — Ну мы же и правда воруем, нет? О том, оставим ли мы что-то взамен, ты не уточнял. Глаза медленно привыкают к теням, различая детали обстановки. В отличие от улицы, здесь прибрано, чисто, уютно. С одной стороны расположились деревянные столики для тех, кто предпочитает есть купленные булочки сразу же. А с другой, у лестницы, ведущей наверх, где и живёт пекарь, — витрина, гордо поблёскивающая стеклом холодильника, в котором стоят творожные корзинки с ягодами и карамелью. Рядом с выходом стеллаж с бутилированными соками, жвачками, конфетами… презервативами? «Набор для свиданий, что ли?» — смутившись, отвожу взгляд. А вот между стеллажом и холодильником притаилась огромная столешница, где и благоухают недавно испечённые тортики. После встречи с полоумным мужиком и его отсебятины, сдобренной ненавистью в наш адрес, я уже не так уж и рад всем этим вкусностям. Ну, заем я свои обиды, а дальше что? Шаман я или простокровка, мятежник или пешка в чужой империи, меня всё равно будет кто-то да презирать. Даже если заработаю все эти громогласные титулы разом. Даже если всё, что я пожелаю, будет у моих ног. Так уж ли приятно тогда получать желаемое? В желаемом ли счастье? И тишина теперь ощущается как затишье перед бурей… Не теряя времени, Лоретто уже подходит к витрине с прилавком и высыпает на него оставшиеся в своём бархатном кошелёчке аурки. Один алмаз размером с семя подсолнечника и три аквамарина — и того меньше. Всё. — О… — голос куратора разочарованно затихает, прежде чем продолжить: — Мне казалось, у меня больше. Этого хватит только на небольшой торт или пять пирожных. Что будем брать? — Пять пирожных моя родня поровну не поделит, все перессорятся. Торт можно разрезать на части. Торт. Пожалуй, можно было бы поискать какой-нибудь пустой сосуд и просто призвать ауру в первозданном виде, не в камешках, чтоб наполнить его и оставить пекарю в благодарность. Однако если его застукают с незарегистрированной магией, взбучку устроят похуже, чем когда поймали меня. — Тогда выбери на свой вкус. А я поищу упаковочные коробки. — С этими словами Лоретто отправляется вглубь зала, к полкам за прилавком, где хранится всякая утварь. Медля ещё миг, наблюдая, как Тэйен начинает неспешно обшаривать полки, я затем всё же иду делать, что было велено. «Хотя чего тут выбирать? Братья с сёстрами слопают что угодно», — думаю, краем глаза всё следя за куратором. На первый взгляд в Лореттовых движениях всё как всегда — чинное изящество, размеренность, вдумчивость. Но когда узнаёшь кого-то достаточно близко, когда понимаешь, какая именно эмоция должна быть скрыта за каждым жестом, начинаешь подмечать и нюансы, которыми любой прохожий пренебрежёт. Изящество у Лоретто сегодня какое-то топорное, напускное. Размеренность — вялая. Вдумчивость — безучастная. Конечно, я не рассчитываю, что за один день можно восстановить силу духа после ранения, пусть ты и шаман, но вот Лореттово настроение… не даёт мне покоя. За движениями куратора будто и нет никаких эмоций, нет азарта, стойкости. Даже темнота зала не скрывает: Лоретто некомфортно в собственном теле, в собственных мыслях. «Что ты опять от меня скрываешь, Тэйен?» Пока я мысленно разглагольствую, куратор находит белоснежную коробку с атласной ленточкой и возвращается ко мне. Не глядя, я киваю на один из тортов, и Лоретто, аккуратно подцепив его специальной лопаткой, ставит в коробку. Начинает ту перевязывать лентой, как подарок. И даже это возбуждающее аппетит занятие умудряется окутать своим блёклым мировосприятием! Мне самому уже смотреть дискомфортно. — Ну нельзя ж так, — не стерпев при виде того, как куратор истязает ленту, пытаясь завязать её одной рукой, тяп-ляп, точно сделать дело не делая, и получается кривой узел, не бант, я тянусь сам. — Дай. — Не лезь, — скорее машинально, чем намеренно, Лоретто отдёргивает руку от моей. Почти уже завязанный узел разваливается. Лоретто сердито вздыхает. — Кто так завязывает банты? Шаманы? — Я берусь было, но Тэйен шлёпает меня по ладони, отгоняя. Опять затягивает свой уродливый узел. — Если хочешь, чтобы вышло презентабельно, не суй конец ленты в… — Не учи меня совать, Еля. — Но ты делаешь это неправильно! — Это невозможно сделать неправильно. — Но конец надо всунуть… Никто никогда не лезет Лоретто под руки, и моя беспардонная назойливость оказывает самый что ни на есть негативный эффект. Лоретто вспыхивает от негодования. — Я сейчас этот конец, знаешь, куда всуну? — шипит, зыркая на меня. — Тебе в… а-ай! Куратор внезапно отшатывается, когда я хватаю его за плечо в попытке подойти к злосчастной коробке с ленточкой поближе. Гримаса боли перекашивает Лореттовы черты, и Тэйен буквально пополам складывается, будто всё тело пронзила нестерпимая агония. Похоже, даже на ногах остаётся стоять лишь потому, что врезается спиной в полку, чудом ничего с неё не смахнув. Проглоченный стон глохнет у Лоретто в где-то груди, и дрожь сотрясает плечи, отчего из шишки волос на затылке выбивается несколько длинных прядей, взлохмачено рассыпаясь вокруг лица. Когда куратор снова приходит в себя, медленно выпрямляясь и поднимая на меня испуганный, подёрнутый горечью взгляд, от шока я не могу и слова вымолвить. Ощущаю себя берсеркером, раздавившим любимую мышь. Лоретто рвано дышит ещё несколько секунд, не в состоянии сразу совладать с эмоциями, которых весь вечер так не хватало, но откуда они теперь внезапно взялись — ума не приложу. «Или…?» Оглядев Лореттову перекошенную набок осанку ещё раз, осознаю, что невольно схватил куратора за правое плечо — то самое, которое вчера вспорола клинком Марисела. «А ведь Лоретто весь вечер сегодня, отвечая мне, пожимает только одним, левым плечом. И левой рукой выбирает коробки, и пытается завязать бант. И при каждой возможности замирает, чтобы не двигаться лишний раз…» — У тебя рана не зажила? — спрашиваю, и у самого лопатки сводит от ужаса. Тэйен всё это время ходит со мной, превозмогая такую адскую боль?! Когда Лоретто так и не признаётся, и впрямь глядя на меня как раздавленная, загнанная в тупик мышь, я подхожу сам. Футболка на Лоретто мешковатая, болтающаяся на острых, худых плечах и прикрывающая ровно столько, сколько необходимо, но не больше. Я тяну правый рукав вниз, приспуская, и ворот оказывается достаточно широким, чтобы оголить передо мной плечо. Плечо — на котором красуется безобразно приклеенный на пластырь кусок бинта со свежим, бурым в свете луны, заглядывающей в окно, пятном крови посередине. Точно где я по незнанию пальцем ткнул. Лоретто отворачивается, отказываясь встречать мой вопросительный взгляд. — Шаман способен помочь любому, но не себе, — объясняет, когда понимает, что я всё жду ответ. Объясняет тихо, неуверенно, точно противясь правде. — Аура как таковая ничто, всего лишь энергия без цели и воли. Ты тратишь свои силы, чтобы добиться желаемого, а аура их преумножает, не наоборот. Я не могу преумножить то, чего у меня нет. Всё равно что быть сломанной батарейкой: может, она ещё и будет пропускать ток, но он её не починит. — А я могу тебя починить? — Не надо. Повисает странная пауза. Тэйен продолжает смотреть в пустоту, в сторону от меня, явно жалея, что нет возможности сбежать от беседы. Поджав губы и будто стыдясь, что секрет, который так искусно удавалось до этого скрыть, разоблачён. Я даже не знаю, злит ли меня это или расстраивает. «И вот это называется со-мной-по-прежнему-всё-отлично? Вот это называется без-тебя-было-проще?» Проще что, калечиться и скрытно страдать? Выходит, куратор вчера выгнал меня из ванной и просидел там полночи, пока я не уснул, просто потому что не желал, чтобы я разгадал обман. «Никто на меня не злился». А когда я проснулся, Лореттовы плечи так тщательно были закутаны в одеяло не ради тепла. И вставать с постели весь день учителю не хотелось, чтоб я болезненную осанку не заметил, пока шатался туда-сюда, отдраивал кровь от кафеля… Но чего стыдиться? Почему было просто не попросить помощи? Почему сейчас не надо? «Если иссякает жизнь каждого, кто тебе дорог, но не твоя, — раздаются эхом в голове ядовитые слова Мариселы, — приходится полюбить боль». «Нужно во что-то верить и на что-то надеяться…» — звучит следом фраза куратора, брошенная сегодня. «…что-то вечное…» «…иначе мир не стоит и дня…» — Думаешь, что страдания делают тебя сильнее? Это не так, Лоретто, — выходит печально на моём языке. «Лоретто до сих пор считает себя одиночкой, сколько бы я ни был рядом. Никому всецело не доверяет, кроме себя». — Только не те, которые ты причиняешь себе намеренно. Очевидно, не ожидая услышать подобное, Тэйен резко вновь переводит взгляд из пустоты на меня. Во мраке зала устремлённые ко мне чёрные глаза блестят, как алмазы, наполненные аурой. Бездонные. Неукротимые. Но ещё удивлённые и… побеждённые. — Дело не в страданиях, — помедлив, говорит Лоретто и пусть уже и не так упрямо, но вновь отталкивает мою руку, когда я тянусь было, чтобы убрать пластырь и осмотреть рану. — Дело в слабости. Я не могу её себе позволить, у меня нет права на ошибку. — С чего бы? Мы живём, чтобы ошибаться. Чтобы учиться, самосовершенствоваться… Открывать новые горизонты? Если не к чему стремиться, если все ошибки сделаны и простора для взлёта больше нет, в чем смысл жизни? — Смысл жизни ищут те, кто живёт, а я рассчитываю лишь выжить. Я не нахожусь, что ответить. Вздохнув, Лоретто качает головой. Уйти от меня по-прежнему некуда, так что куратор лишь опускает плечи и морщится, когда приходится шевельнуть истерзанной рукой, тянет время. А когда всё-таки продолжает, выходит жеманно и натянуто, словно каждое слово приходится выталкивать из глотки с усилием: — У меня нет куратора, Еля. Нет старшего брата, родителя или защитника. Если мои решения приводят к промахам, то только я за них и расплачиваюсь. И это единственный способ справиться, когда ты один. Если начну полагаться на чужую помощь, поддержку, заботу… привыкну. Привыкну — потеряю самостоятельность. И в сложный час проиграю. — Снова качает головой, уставившись, как приговорённый к виселице, себе под ноги. — Так что если на этот раз моё решение сберечь от Мариселы тебя привело к тому, что пострадать пришлось мне, то в этом только моя вина. Я не могу требовать от тебя награды. «Награда. Или наказание… Победа или смерть. Всё или ничего». — Но ты ведь не требуешь, я сам предлагаю, — возражаю я. — Хочешь поспорить, кто больше виноват? Со мной? Я дышу, чтобы косячить! — усмехаюсь, пытаясь шутить, но выходит совсем не смешно. — И если уж на то пошло, забраться на крышу, где Марисела нашла нас, было моей идеей. Мой промах. — Но мне захотелось тебя послушать. — И это было твоё осознанное желание, Лоретто! Я делаю ошибки наивно и недальновидно, не предвидя последствий и утопая потом в своих сожалениях. Ты, в отличие от меня, оцениваешь риск здраво. Мудрость — это ведь не отсутствие ошибок, а готовность, как ты и делаешь, брать за них ответственность, так? Но мочь не значит быть обязанным. Мои слова отчего-то веселят куратора. — Ты считаешь, я обладаю мудростью? — спрашивает Лоретто, снова взглянув на меня, и уголки Лореттовых губ очаровательно, точно пробуя на вкус комплимент, взмывают вверх. Я теряюсь. Понимаю, что сам расплываюсь в улыбке. — Спустя две сотни лет жизни? Сложно, наверно, не повзрослеть и не помудреть. — Нет, Еля, легко. Чтобы взрослеть недостаточно ходить по земле, читать книжки и думать. Возраст — это ещё и чувства. Это практика всего, что прочитано и обдумано, а у меня с ней большая беда. Ты, похоже, был прав, я свои чувства давно умею только глушить, не практикую, не развиваю. Оцениваю риск и… ухожу. Я профессионал, но в своём мирке теорий и холодных расчётов. Акула в аквариуме. Букашка, застрявшая в янтаре. Пыл поддаваться страстям, авантюризм, новый опыт, — это про тебя, не про меня. Ты не боишься следовать зову сердца, даже когда не уверен в себе. — Но… — Но что лучше в конечном итоге: быть неуверенным в себе мальком в бескрайнем океане или акулой в аквариуме? Мальки вырастают. Бороздят океан. В аквариуме… только стеклянные стены. Наш разговор затихает. Никогда не считал свой пыл поддаваться страстям зовом сердца. Ну, да, на поводу у эмоций ходить умею. Да, вроде и приводят они меня каждый раз в новые авантюры. И рано или поздно чему-то да учат, когда логика не справляется… Однако Лореттово молчание по поводу и без, загадочность и цинизм чаще всего виделись мне признаком тайного знания, не растерянности. И даже когда Тэйен, бывает, отвечает и реагирует невпопад, делает это с такой импозантностью, что с трудом позволяет в себе сомневаться. Хотя не так ли и поступает любой человек? Бьёт первым, когда боится удара в спину. Выбирает стезю злодея, когда может пасть жертвой. Слезы прячет за улыбкой. Разбитое сердце — за хладнокровием. И чем больше ран мы носим внутри, тем неуязвимее стараемся показаться снаружи. «А значит, самые циничные и загадочные внешне на деле и есть самые одинокие в душе?» Помедлив, я снова тяну руку к Лореттову плечу. Тэйен на этот раз не возражает. Лишь морщится, когда я отдираю бинты и пластырь, обнажая едва-едва подсохший по периметру глубокий, рваный порез. Под слабым лучом луны видно плохо; рану обрамляет огромный лиловый синяк, она припухла и раскраснелась, но вроде не загноилась — уже плюс. Лишь свежая кровь блестит в самом центре, скрывая от глаз края изуродованной плоти и кожи. — Как я… — Дырка глубокая, но элементарная, — отвечает Лоретто, поняв меня с полуслова. — Марисела прекрасно владеет клинком, выбрала место без жизненно-важных органов, сложных мышц и артерий. Лишь нервные окончания и дикая боль. Если как следует сконцентрируешься и визуализируешь процесс заживления, магия сделает всё сама. Ты прочитал учебник по анатомии, визуализировать сможешь? — У меня был учебник по анатомии? Выразительно посмотрев на меня, Тэйен выгибает бровь. — Ну зато я трижды зазубрил справочник по рунам, — смущённо улыбнувшись, поспешно добавляю в своё оправдание. Искушённый в магическом ремесле шамана силой мысли может заставить ауру выполнить любой, самый сложносочинённый каприз, но для этого нужно виртуозно контролировать сознание и подсознание. Одна лукавая, внезапная мысль, отбившаяся от стада, — и пуф! Капля воды превращается не в кусочек льда для напитка, а в ледяную заточку, летящую тебе в горло. «Мне б с банальной левитацией книг для начала разобраться». Руны же, как трафарет, предназначены направлять магическую энергию в одно, узкоспециализированное русло. При их неправильном начертании тоже можно что-то испортить, но заучить закорючки, как оказалось, проще, чем укротить свой сумасбродный разум. — Помню руну регенерации кожных покровов, руну циркуляции крови, формирования тканей внутренних органов… — Регенерация кожных покровов сойдёт. Добавь к ней ключ прочности, третью черту из руны привлечения лунного света, и будет что надо. «Как лунный свет связан с регенерацией?..» — но спрашивать и слушать лекцию в ответ сейчас я не хочу. В принципе, тогда это и правда всё элементарно. Призвать ауру в момент тишины, когда ничто не отвлекает. Вывести этой аурой кончиком пальца руну из двенадцати заковыристых, ломанных чёрточек в воздухе, в дюйме напротив Лореттовой раны, и позволить магии сделать дело. Пуф. — Ой-й. — Я запинаюсь на слове. Не знаю, больно ли это или нет, но Тэйен не издаёт ни звука, когда рана на глазах затягивается, заживая быстрее, чем несётся в водопаде вода. Синяк бледнеет, кровь стирается невидимой силой, кожа срастается, сглаживая шероховатости… Только вот на прежде идеальном Тэйеновом плече остаётся шрам. Совсем маленький, тонкий, как лезвие, и на тон светлее, чем нужно для Лореттовых смуглых плеч, но неприглядно и косо выступающий на поверхности кожи. — Прости. Я не хотел, — опять себя проклинаю. «Изуродовать такое безупречное тело, ну только я же так мог». — Не знаю, как так получилось. Наверное, пару черт перепутал местами. Я исправлю, Лоретто, скажи только как, и я сде… Лоретто останавливает меня на полуслове, заключая мою уже потянувшуюся к шраму руку в своих властных ладонях. Когда я замираю, отпускает меня и проводит кончиками пальцев своей левой руки по свежему изъяну у себя под правой ключицей. Пытается скосить глаза, чтобы рассмотреть, но даже с Лореттовой длинной шеей ничего не выходит. Сейчас расстроится. Разозлится? «Съязвит?» Лоретто улыбается. — Непривычно, — говорит. Набирает полные лёгкие воздуха, выпятив грудь, а потом разминает спину, делая плечами два полукруга. Не ощутив прежних стеснений и спазмов, улыбается шире. Смотрит на меня, и взгляд начинает довольно искриться. — Спасибо, Еля. — Но шрам… — Будет мне напоминать этот вечер. Не надо ничего делать с ним, ладно? Мне нравится, правда. Знаешь, когда-то давно мне пришла мысль избавиться от всех своих прежних мозолей и шрамов, хотелось забыть прошлое, но… это не помогло. Может, новая жизнь поможет. Может, пришло время создать новые воспоминания? Куратор продолжает улыбаться, легко, беззазорно, всё глядя на меня с искрой проснувшегося задора в глазах. Стоит теперь расслабленно и вертит зажившим плечом, явно радуясь, что не надо больше себя сдерживать в движениях. И только сейчас у меня есть момент поразмыслить о чём-то помимо Лореттовых недомолвок, понять, как на самом деле близко друг к другу мы всё это время стоим. «Я почти что прижимаю Лоретто к стеллажу». Между нами едва ли проскользнёт ветер. Нас до сих пор окружает сладкий аромат выпечки, пропитывая пространство сахарной пудрой и сливочным кремом насквозь, и мне вдруг хочется облизать губы. Их сладость ассоциируется с Лореттовой улыбкой. А это до сих пор оголённое Лореттово плечо перед моими глазами… Крепкое, стройное, нежное. Со шрамом, оставленным мной, как автограф. Его ведь даже не снять, как я могу снять серёжку, подаренную куратором мне. «Лоретто каждый, без исключения, день отныне будет видеть шрам в зеркале. Будет вспоминать меня». Сердцебиение учащается, разрастаясь жаром в груди. Уже знакомый, но по-прежнему пугающий меня трепет обжигает изнутри вены от мысли о том, что мы с Лоретто одни. Никто нас в этом тёмном закутке не услышит, никто не помешает, не найдёт, что бы сейчас ни случилось. Тэйен ещё и в простокровном наряде, будто нарядившись в этом уединении для меня. Будто мы равны, а оттого созданы друг для друга. И тени в лунном сумраке так соблазнительно очерчивают Лореттовы скулы, губы, плечи… Мечта. А если я прикоснусь к Лореттову плечу? Просто так, без повода. «Там же всё равно уже мой автограф». Или возьму и прижму Лоретто к полкам? Обниму, как мечтал? Поцелую?.. Мимолётно так, ненавязчиво. Или решительно и требовательно. Прильну всем телом к телу, и пусть жар меня захлестнёт до самых кончиков пальцев. Пусть голова закружится, пусть Лореттов следующий вздох осядет сахаром на языке. Есть надежда, что тогда я перестану наконец сходить от своих фантазий с ума. «Может, пришло время создать новые воспоминания?» А что, если Лоретто всё-таки тоже что-то да испытывает ко мне? Иначе зачем было рассказывать мне об океане и чувствах? Может, просто холодный расчёт боится следовать зову сердца? Ждёт первого шага от меня? Да и разве Йен не говорил, что Первокровная берет себе в ученики только девственников?.. А тогда Лоретто и впрямь знает о чувствах меньше, чем я. «Будь что будет». Словно меня огрели по голове и рассудок помутился, я понимаю, что делаю, только когда уже тянусь к куратору. Приходится встать на цыпочки и стукнуться грудью о грудь, чтобы наши губы оказались точно напротив друг друга. Силясь удержать этот миг, мои руки по-свойски опускаются на Лореттову талию. Я, как полагается, жду, что Тэйен ответит тем же. Что прильнёт ближе ко мне, положит свою властную ладонь мне на шею, грациозно, как лунный свет, проведёт большим пальцем по моей щеке. Может, задумчиво улыбнётся, прежде чем поцеловать? Жду, что окажусь в столь желанных объятиях… Голова и впрямь идёт кругом. Инстинктивно зажмуриваюсь, когда Лореттово дыхание дразнит мне кончик носа, и, уже купаясь в предвкушении, осторожно прислоняюсь губами к Лореттовым горячим губам. Нерешительно, терпеливо, ожидая ответной реакции. Но её нет. «Её… нет?» Вместо ответа Лоретто вдруг застывает. Точно окаменев. Не прикасается ко мне и, кажется, даже больше не дышит. Мучительное мгновение длится как вечность, когда моё сердце съёживается, заикается, запинается, но Лореттовы губы так и не откликаются на мои. Не сжимаются в отказе и не распахиваются в согласии. Ничего. Страх и растерянность сводят всё тело. Холод, никакого тепла. В панике я отстраняюсь, чтобы увидеть Лореттовы глаза и понять, что, о несправедливые боги, произошло? Как? Почему?.. Наши взгляды встречаются во мраке пекарни, но во взоре напротив я нахожу лишь ту же окаменевшую пустоту, что и по ощущениям исходит от куратора. Ни радости, ни гнева, ни испуга, ни удивления, — вообще ничего! «Как такое возможно?» «Всё или ничего». «Всё и ничего». Ком встаёт в горле, и я и слова выдавить из себя не могу. Лицо горит от стыда и неловкости, ноги начинают подрагивать. Тишина между нами повисает тягучим и липким отчаянием, как удушающий хомут на шее, тащит ко дну. Вот, значит, как себя чувствуют, когда хотят провалиться сквозь землю? Но я даже сбежать себя заставить на этот раз не могу, оцепеневшие ступни не слушаются. — Л-Лорет… — голос подводит, стихая. — Нам, наверное, пора, а? — подхватывает внезапно Лоретто ни толику не ёкнувшим, будничным тоном. Окаменевшая пустота на лице сменяется… равнодушием? Прощающим недовольством? Снисхождением? — Нельзя приходить в гости поздно, даже домой. С этими словами Тэйен преспокойно отворачивается, завязывает на коробке с тортом самый презентабельный бант, какой только можно вообразить, берёт свой гостинец в руки и деловито отправляется мимо меня к выходу. Только у двери, заметив своё отражение в висящем там зеркале и спохватившись, Лоретто поправляет футболку, пряча от глаз шрам и плечо. Убирает выбившиеся пряди волос обратно в причёску. Разглядывает витрину с жвачками, медлит, но потом вытаскивает одну. Быстро прячет в карман. Раздумывает ещё миг, а затем оборачивается на всё стоящего, как фарфоровый болванчик, меня. — Еля, идёшь?༄༄༄