༄༄༄
Время давно перевалило за полночь, когда наш ужин подходит к концу. Верная своим обещаниям, ма вручает мне старый, пыльный матрас, пропахший подвалом и лавандовым средством от моли, а сам я отыскиваю для Лоретто свою пижаму, втайне молясь, чтобы куратор надел её сразу после душа и не вышел из ванной в облачении своей до очарования неприемлемой в этом доме наготы. И, зная, что Лоретто не жалеет времени для водных процедур, сам я пока отправляюсь к Кайлу. У меня должно быть сейчас не меньше получаса на то, чтобы поговорить с братом так, чтобы Лоретто ничего не пришлось слышать и лишний раз переживать. Не хочу беспокоить куратора тем, что можно решить тихо. Лоретто и без того скоро предстоит разбираться на испытаниях с Мариселой и её Советом, и ни к чему нервничать ещё и из-за моего одержимого восстаниями брата, если я могу разобраться со своим братом сам. Луна проливает свой безразлично-белый свет на деревянные стены коридора второго этажа, по которому я теперь иду, и внезапная тишина после царящей за ужином болтовни вновь пробуждает мою тревожность. Лишь из кухни внизу доносятся шорохи убирающей посуду ма и приглушённый голос мамы, нараспев читающей Оле на ночь сказку на третьем этаже. «Нет, всё равно всё неправильно». Я люблю свой дом со всеми его тонюсенькими стенами, но ощущение, будто я здесь теперь чужак, опять начинает скрежетать где-то внутри меня, как ржавый гвоздь по стеклу. Кайл не упустил возможности даже сегодня за ужином назвать аурокровок гнилыми и лицемерными, и я, получается, именно так себя и веду сейчас — с гнилым лицемерием скрываю от родных свои аурокровные силы и всё, что приключилось со мной у шаманов. Но с другой стороны, что мне остаётся? Моя правда, — о том, что магия вовсе не верховный враг всего мира, — прозвучит в ушах Кайла в лучшем случае как дурость, а в худшем как алчное предательство. Людям не нужна правда, если она становится препятствием на пути к победе, а победа для многих дороже всего. Тем более, если я отниму своей правдой у Кайла его революцию, дело всей жизни, его оружие и войну, — всё, из чего состоит его душа, не предложив ничего взамен, кем он останется? Женихом, поругавшимся со своей невестой, каких на земле миллионы? Нет, мой брат всегда считал себя выше этого. Верил, что его ждёт великое будущее, миссия поколения, новый мир… Я не могу отнять у него его мир. «Значит, пока всё не решится, мне остаётся лишь выдумывать сказки, которые будут для моей семьи временной истиной, — размышляю, шагая, чтобы половицы не скрипнули, всё осторожнее. Почти крадусь по узкому коридору. — Остаётся притворяться тем, кем они хотят меня видеть: глупеньким младшим братом, недальновидным сыном, любимой катастрофой. Чтобы защитить свою правду от их попыток исправить меня под себя». Подойдя к двери комнаты Кайла, я собираюсь было постучать, медлю, вспоминая нужные, убедительные слова, какие репетировал несколько дней. Однако не дожидаясь моей решительности, дверь распахивается. — Заходи, — говорит брат сурово, как офицер на посту, и без предупреждения затягивает меня в комнату. С набитым после ужина желудком я чувствую себя ленивой, тревожной бочкой, поэтому моё тело не успевает даже инстинктивно воспротивиться, когда я оказываюсь внутри. В комнате душно и темно. Горит лишь настольная лампа, а окно заперто наглухо, очевидно, чтобы даже ветер не подслушал. В обстановке за два месяца моего отсутствия тут ничего не изменилось, хотя я отмечаю про себя, что на столе валяется бритвенный станок и стоят вчерашние кружки, а на кровати ворох нестиранных носков… Слишком много повседневных вещей тут разбросано. Кайлу в последнее время это несвойственно, потому что он чаще всего ночует у своей невесты. У неё просторный дом, где она живёт одна с отцом — который к тому же разделяет повстанческие начинания Кайла, так что там он как звезда на верхушке новогодней ёлки, в отличие от нашего дома, где приходится вечно умалчивать свои дела от Арьаны, мамы и ма. «Он с невестой точно поссорился, раз все вещи здесь», — понимаю, мрачнея. Это плохо, ведь неудовлетворённый душой и телом брат будет вспыльчивее и категоричнее, чем мне нужно, когда я начну с ним спорить. А ещё Кайл явно стерёг у двери, ожидая, когда я подойду, раз открыл мне сразу. «Получается, он сегодня ещё и нервный». И конечно же, он в комнате не один. Кофи тоже стоит тут рядышком, устало ковыряя заусенец на своём большом пальце и даже не поднимая на меня взгляд, когда я вхожу. Секунды тянутся в ожидании. Кофи на меня не смотрит, Кайл же сверлит выжидательным взглядом, кажется, что-то опять высчитывая в голове. Наверняка, это мой шанс — надо выпалить всё и сразу об императрице, её шпионах, знающих все тайны повстанцев, испытаниях, в которых у нас есть шанс одержать верх, только если Тэйен победит… Но все мои отрепетированные речи куда из головы пропадают. Я лицом к лицу со старшим братом, чья физиономия сейчас — суровый кирпич. А ещё он выше меня. Шире в плечах. Возвышается как шкаф, вот уронишь такой — он тебя и задавит. С ужасом, змеящимся липко по позвоночнику, я вдруг осознаю, что препираться не смогу. Кайл всегда машет кулаками в драках за меня, но что будет, если эти кулаки полетят на меня? «Даже представить не могу, никогда такого не было». Но я ведь пришёл спорить! Спор для Кайла равен драке, драка — кулакам, кулаки — чьей-то разбитой челюсти, иначе победа, та, что превыше всего, не в счёт. А раз ни одна челюсть, кроме моей, сегодня не собирается говорить неугодные Кайлу доводы… Я сглатываю. Десна начинает ныть, будто по ней уже полоснули. Мой энтузиазм, собираемый по крупицам по пути сюда, рассыпается как гречка по полу из продырявленного пакета, и я в очередной раз жалею, что не предоставил и эту проблему на долю куратора. «Как трусливо и эгоистично». — Ну, что? — спрашивает Кайл, не дождавшись от меня ни звука. — Рассказывай. — Ч-что? — скатывается у меня с языка, как у попугая. Брови Кайла сходятся на переносице, отчего тени в его глазах становятся гуще, а голубые радужки темнеют как омут, полный электрических угрей, которые с радостью поджарят перья любому попугаю. Ситуацию вновь спасает Кофи. — Я ж тебе говорил, Еля просто соскучился, — говорит он, зевая. Усевшись на край стола, смотрит на меня без толики подозрений, затем со снисходительным укором переводит глаза на Кайла. — Нечего ему тебе рассказывать, всё хорошо, наш план безупречен. Теперь можно я спать пойду? У меня завтра свиданка, мне надо выспаться. — Если ему нечего рассказывать, чего он тогда сам не спит? — возражает Кайл. С меня глаз не сводит. «Я что, на допросе?» — И что ещё за слащавый Том, Еля? С шаманской прислугой теперь вдруг якшаешься? Где ты его подцепил? — Не его, а… — «Лоретто». Имя чуть не вырывается следом, но я вовремя замолкаю. — А Тома. Без «его» и «её». Тому так больше нравится. Без стереотипов, загоняющих сознание в рамки. — Просить всех называть себя каждый раз по имени? Даже это уже странный выбор. — Странный выбор, это когда просишь всех называть себя Королём горшков, Кайл. Повисает пауза. Слышу, как ветер свистит в щелях старой оконной рамы. Как вода льётся в ванной на той стороне коридора. Как половицы скрипят за дверью, когда кто-то проходит мимо на той стороне… А потом Кофи прыскает со смеху. — Король горшков! А-ха! — Кофи начинает гоготать бессовестно и безбожно, создавая своим голосом шума столько, что на всех нас троих хватит. Его непокорные дреды опять колышутся в такт смеху, костлявые ладони с длинными пальцами восторженно шлёпают по коленям. — О, я и забыл!.. А кстати, почему уж тогда не Король какашек? Ха-а-а… Кайл тушуется, его боевой запал тает, когда мы задеваем за уязвимую струну его души. Он даже о своей категоричности забывает, вновь превращаясь в большого мальчишку, с каким я всегда играл в детстве. Которого внезапно обозвали, выставив в игре, которую сам он и затеял, дурачком. — Я не… Да заткнись ты, Кофи! — матюгнувшись, Кайл начинает смущённо тереть лоб. — Откуда ты вообще это знаешь, Еля? Просил же ма тебе не рассказывать… Мне было тогда всего три, чтоб ты знал. И горшок у меня был отменный, если тебе и это не рассказали. Белоснежный, с высокой спинкой, как мраморный трон. Кофи, заткнись, говорю! Какашки тут вообще не при чём. Оттолкнув Кофи, всё хохочущего, как гиена, Кайл отходит и, скрестив на груди руки, сердито плюхается на кровать, носки с которой тут же разочарованно сыплются на пол. Смотрит на нас теперь с немым осуждением. Ничто не подрывает уверенность и самолюбие Кайла так, как чужой смех над ним. Особенно, если смеются члены семьи — самые близкие, те, кому полагается хвалить и любить его безусловно. Полагаю, любовь в принципе становится штукой хрупкой, когда у тебя с детства ощущение, будто ты должен её зарабатывать. Должен нянчиться с младшим братом, пока родители заняты. Отстаивать свои права в школьных скандалах сам, когда у других приходят отцы, а у твоего вечно находятся дела поважней. «Может, поэтому-то и противостояние с шаманами для него так важно? Где можно заработать от других обожания больше, чем во главе личной армии?» На миг мне даже становится Кайла жаль, в груди виновато давит. Подозреваю, что теперь брат всю ночь будет вспоминать наш разговор, ища в ситуации проблему, заставившую меня его так ужалить. Но… чего он ждал? Что я покорно буду слушать его упрёки? «Хотя, да, наверное, этого и ждал». Я ведь всегда раньше слушал покорно. У меня и мысли не возникало, что со страшим братом можно иначе. Моим источником заработанной любви всегда был именно он. — Заткнись, — повторяет Кайл, когда Кофи всё продолжает зубоскалить. Затыкается Кофи, однако, только когда насмеётся вдоволь. У него только так. — Да не обижайся, братец. Ма Еле про твои какашки ничего не рассказывала, — говорит он, подмигнув мне. Сонным больше не выглядит, только весёлым. Добавляет с завидной гордостью: — Она рассказала моей маме. Мама мне, а я — Еле. Кайл бубнит что-то невразумительное в ответ, но уже не огрызается. Каким бы ни был обидчивым, он ещё и отходчивый. А значит, через пару минут соберёт свой запал в кулак и снова начнёт исследовать меня своими подозрениями, причём напористее, чем прежде. Однако теперь, имея момент на раздумья, я ловлю себя на новой идее: «Кофи». Кофи — вот, кого я должен переманить на свою сторону. Сводный брат куда сговорчивее и легче на подъём, чем кровный, однако влияние на Кайла имеет колоссальное. «Если я боюсь, что шкаф упадёт, надо просто использовать рычаг, который этот шкаф поднимет. И этот рычаг — Кофи». Смогу убедить Кофи в том, что шаманы нам друзья, и — Кофи убедит Кайла. Тем не менее я не успеваю заговорить на серьёзную тему вновь, потому что Кофи, забывший сонливость, заусенец и лень, отталкивается от стола и вспоминает о своём собственном источнике любви раньше меня. — Ну, раз уж мы уже тут собрались без дела… Еля, скажи-ка, ты своему Тому доверяешь? — спрашивает Кофи, как-то двусмысленно дёрнув уголками губ, когда наши взгляды встречаются. — Доверяю. — Нет, я имею в виду, могу ли я… — Его пухлые губы расползаются шире. Когда он видит, что и я, и Кайл косимся на него с абсолютным недоумением, он вздыхает и делает жест уже совсем не двусмысленный: вставляет указательный палец правой руки в кольцо, образованное из большого и указательного пальцев левой. Мои уши вспыхивают. Хорошо, что в полумраке комнаты этого не видно. — Нет, Кофи! Фу! Ты с Л… фу. Не смей даже мечтать! — Почему? — искренне удивляется Кофи. — Ты сам привёл в дом такую красоту, почему она должна пропадать? Знаю я вас с Кайлом, вы ж шансом не воспользуетесь. Держу пари, Кайл и сексом-то занимался раза два в жизни, иначе бы знал о существовании презервативов и Шанта бы не пришла к нам в гости знакомиться, уже обрюхаченная. А ты… — Он наигранно щурится, оглядывая меня с ног до головы, отчего мне тоже хочется толкнуть его, чтобы стереть всезнающее самодовольство с лица. — Ты, мелюзга, манжеты на летних рубахах до сих пор застёгиваешь на пуговицы, как монашка. Наверное, при виде них никто тебе и рассказывать не хочет, что куда засовывать нужно. Да точно, иначе бы не ходил с такими соблазнительными кадрами как с друзьями. «Мелюзга». Братья там называли меня только лет в пять, до того как я стал «катастрофой». Когда я и впрямь был мелюзгой на детских, коротких ножках, которые не поспевали за вымахавшим не по годам огромным Кайлом и с ранних лет длинноногим Кофи. Это всегда звучало, — да и сейчас звучит, — беззлобно и даже заботливо. Кто-нибудь в такие моменты всегда брал меня на руки и нёс на спине, предлагал помочь, поддержать или научить. И очевидно, нынче тоже Кофи не подразумевает ничего недоброго. Ища плотских утех, он честно всегда печётся и об утехах своих избранников и избранниц, но меня это лишь вгоняет в ступор, ведь на сей раз речь не о ком-то там, а о Лоретто. — К тому же, если Том любит без стереотипов, как ты говоришь, — продолжает Кофи, — не «он» и не «она»… получается, пташка универсальная, правильно я понимаю? — Нет. То есть… может… — «Может?» — Да не знаю я! — Слова теперь в голове путаются. Я все последние дни так отчаянно пытаюсь подобное не представлять, а тут Кофи меня буквально носом тычет в мои тлеющие стыдом и желанием мысли. — Ничья универсальность не связана никак с именами, Кофи! — Ну, может, и так. Но я бы проверил. Давай, ты сегодня в моей кровати поспишь, Еля, а я с удовольствием потерплю твой матрас и заодно составлю Тому ночную компанию. Так сказать, покажу настоящую дружбу во всём её вкусе. — У тебя же свиданье завтра? — Третий нам не помешает. — В смысле… — В середину, да. Понимаю, что пялюсь, глаза невольно лезут вон из орбит. В горле щиплет, и я понимаю, что нет, это не ступор. Намёки Кофи теперь меня то ли бесят, то ли пугают. Одновременно? Да, одновременно. Бесят, потому что как вообще кто-то смеет зариться на куратора, который принадлежит мне? У меня в груди всеобъемлющее, как космос, чувство, будто я жизнь положил, чтобы завоевать Лореттово доверие, а теперь Кофи хочет через меня подмазаться? Отнять? Перетянуть все мои заслуги на себя? Уверен, конечно, ничего не выйдет. Лоретто в лучшем случае Кофи засмеёт и филигранно унизит, а в худшем… С лестницы головой вниз спустит? Руки шаловливые переломает? Однако эта же мысль и пугает, потому что… Очевидно, я всё ещё недостаточно верю в себя. Магию укрощать научился, а вот свои страхи… Вдруг куратор не ответил мне взаимностью на поцелуй в пекарне не потому, что ничего такого не хотел, а потому, что там был я? Я, такой неинтересный и неумелый. А Кофи умелый. Очень. Мало ли что он сделает — в его исполнении и поцелуи, может, сводят с ума, как колдовство? — У нас тут важный разговор намечался, а у тебя опять секс на уме? — встревает Кайл, вновь медленно принимая свой боевой вид. Поднимается с кровати, подходит к двери, за которой опять что-то скрипнуло, слушает, но ничего больше не расслышав, поворачивается к нам. — А секс, по-твоему, не важен? — парирует Кофи. — Нет, нормальные люди не тратят время на подобные глупости. — О, ну вот мы и выяснили, почему ты вечно такой нормально недовольный. Как тебя Шанта вообще уболтала штаны хоть раз снять… Глаза Кайла вспыхивают. — Я тебе сейчас твои блядские штаны на голову натяну! — восклицает он. — Попробуй, если догонишь. Убегать, однако, Кофи не спешит. Да и Кайл, взглянув исподлобья, лишь упирает руки в бока. Ни разу на моей памяти споры братьев не заканчивались натянутыми на голову штанами. Кайл готов драться всегда и со всеми, но домочадцы — это святое. По идее, мне тогда тоже нечего бояться, но — для Кайла и революция является целью святой. Говорят, в прежние времена дети царей убивали друг друга ради престола, и… я не уверен, победит ли любовь Кайла ко мне над всем остальным, если скажу, что престол я, хоть и не хочу занимать, но и ему не отдам. Меня, однако, теперь тревожит другая мысль. «Братья ждали меня, чтобы обсудить опасный, смертельно опасный план государственного переворота, а теперь кичатся из-за секса и… какашек?» Если эти два человека и есть главная движущая сила нашего простокровного мятежа, то он был обречён на провал ещё с самого начала. Но как я этого раньше не замечал? В моей памяти Кайл неподкупен и беспощаден, а Кофи — хитёр и гибок, как ураган. А тут… «Уроки куратора пошли мне на пользу совсем не так, как я ожидал. Я теперь вижу в людях огрехи, которые видеть бы не хотел, чтоб оставаться счастливым». Побывав среди шаманов, вдали от родных районов и до боли знакомых людей, имея теперь, с кем сравнить, я прихожу к плачевному выводу: это крах. Кайлу всего-навсего надо кого-то задирать и что-то завоёвывать, чтобы чувствовать себя живым и любимым. А для Кофи всё вокруг сплошная утеха, как ночная возня на матрасе. Если они так резво забыли о том, что через три дня у них запланирована попытка свержения трёхсотлетней императрицы, съевшей не то собаку, — стаю волков! — на политических играх и смертях своих соперников, и начали препираться о том, сколько раз в жизни полагается снимать штаны перед кем-то красивым, то о какой победе может быть речь? «Даже мои гормоны при виде Лоретто играли не так судьбоносно, правда?» Кажется, я понял слова Фариса. «Зачем уничтожать оппозицию, если она уничтожит себя сама?» Зачем Мариселе марать руки о какого-то Кайла, возомнившего себя политиком, если он сам себя закапывает в могилу? Марисела, разве что, попкорн в руки возьмёт и будет наблюдать. «И я даже не могу её осудить за это», — думаю, тихо и нервно кусая губы. — …да ты так рассуждаешь, просто потому что никогда не был влюблён, Кофи, — продолжает Кайл, забыв обо мне. — Никогда не встречал того, кого не хотелось бы ни с кем делить и отпускать. — Звучит эгоистично. — Звучит душевно. — Не-а, по-моему, ты путаешь душевность и хорошую жаркую ночь. Любить кого-то не значит трахать, знаешь ли. Я вот люблю вас, братишки, и что? Трахнуть вас не хочу. У, гадость! Ни. За. Что. Кофи задумывается, начиная расхаживать по комнате. Хлопает меня по плечу, проходя мимо, и продолжает: — Мы с вами слишком похожи, полагаю, в этом дело. Между людьми, которые очень похожи, не бывает искры, знаете? Только дружба. Потому мы с вами и братья. Не по крови, но по сердцу. Друзья. Когда же между кем-то появляется и искра, и дружба… Хм, думаю, вот это и есть влюблённость, или, как ты, Кайл, называешь, душевность. Ну, или самовнушение. У меня такого не бывает, зато… — Театрально вскинув руки, рукава рубахи на который не застёгнуты, как у монашки-меня, он ухмыляется. — Секс, о! Это как десерт, представляете? Без него можно жить, но, боги, какой же он вкусный! Не удержаться, если ты в настроении. «А Кофи надо записать в книжный порно-кружок Ялинг, вот где он революцию устроит», — вслух я, разумеется, этого не говорю, лишь продолжаю губы кусать. — Отвалится твой десерт, если будешь совать его куда попало и так часто, — фыркает Кайл. Кофи смеётся в ответ. — Это твой десерт отвалится. За ненадобностью. Если будешь пользоваться им дважды в жизни, только чтоб детей сделать. Секс — это искусство! Ты вот считаешь свои морковные пряники искусством, верно, Кайл? Чем я хуже? Моё творчество тоже не из говна и горшков, уясни уже. Я осведомлён о том, как делать это вкусно и безопасно, а для здоровья даже полезнее, чем твоя чересчур сахарная стряпня. Закатив глаза, Кайл отмахивается и, опять вспомнив обо мне, поворачивается, чтобы потянуть меня ближе к себе. — Не слушай его, Еля. Не слушай и не суй свой член туда, где ему не место, расскажи лучше… — Слушай меня, Еля, — не сдаётся Кофи, дёргая меня в свою сторону. — Слушай, и я научу тебя всему о том, где твоему члену место. Качаясь, как неваляшка, из стороны в сторону, пока братья, каждый по очереди, пытаются увлечь меня за собой, мне хочется взвыть. Или заткнуть уши и забиться под кровать, лишь бы не слышать всё это. Я пришёл обсуждать войну, опасаясь, что меня поколотят за непрошенные идеи, а на деле надо было опасться чужих непрошенных идей. «Как? Как разговор о будущем шаманской империи превратился в обсуждение моего…» — Императрице Иш-Чель всё известно, — говорю я, не выдержав. Как по мановению шаманской руки, братья замолкают. — Ей известно, что вы собираетесь взять Тик’аль послезавтра штурмом и свергнуть её. И она вам не мешает лишь потому, что собирается всех нас подставить и убить. Единственное, что в моей памяти о братьях осталось неизменным и, вероятно, более-менее объективно правдивым, так это их общая цель. Общий противник, который объединяет их, как небо луну и солнце, вопреки всем ливням и бурям, обидам и спорам. После моих слов и Кайл, и Кофи забывают о своей перебранке. Мгновенно посерьёзнев, уставившись на меня с двух сторон угрюмо и загадочно, они долго молчат. А потом, как два кривых зеркала друг напротив друга, усмехаются. — Я уж и впрямь думал, ты выкрался из Тик’аля, потому что разузнал что-то важное, — говорит Кайл. Тихо вздыхает, будто разочаровываясь во мне. У меня отвисает челюсть. — А то, что я только что сказал, что всем давно известно всё о ваших секретах, не важно? — Нет. Потому что это невозможно. — С чего бы? — С того, что у нас теперь есть тайное оружие, Еля. — Переглянувшись с Кайлом, Кофи подходит и крепко, почти до боли, приобнимает меня за плечо, по которому ещё недавно игриво хлопал. — Оружие, против которого ни один шаман и никакая известная им о нас информация не устоит. Пошли, покажем.༄༄༄