༄༄༄
— Говорят, у шаманов оргии каждую пятницу, — опять жизнерадостно разглагольствует Кофи, когда мы с братьями спускаемся с чердака. Уже глубокая ночь, ни звука вокруг; вода в ванной больше не шумит, а из-за прикрытой двери моей комнаты не сочится ни проблеска света. Значит, Лоретто, не дождавшись меня, спит. «Может, и к лучшему». — Слышал, в Тик’але в одном из храмов есть горячие источники, и вот та-а-ам, среди пара и вина после полуночи они… — Бред, — отрезает Кайл, запирая чердачную дверь на мерзко скрипящий замок. — Они там не оргии устраивают, а жертвоприношения. И не вино пьют, а кровь простокровок. Один стражник всё лично видел, и его закололи ритуальным ножом. — Как тогда он это всем растрепал, если его закололи? — Успел рассказать кому-то прежде, чем его догнали, очевидно ж. — А того, кому он рассказал, догнали, ещё раз догнали и что? Отпустили? — Всё теребя свой несчастный заусенец Кофи поворачивается ко мне. — Еля, а как ты проводишь там пятницы? Не дав мне шанса ответить, Кайл цокает: — Еля не такой идиот, чтобы высовываться из прачечной, в которой там живёт, после полуночи, Кофи! Правда, Еля? Ощущая назойливую, ядовито-холодную тяжесть мешочка с серебряным жемчугом, что лежит теперь у меня в кармане, я в итоге лишь неопределённо веду плечами. Не буду им больше ничего объяснять и доказывать. Всё равно бесполезно. Пока я пребывал Тик’але, мне и в голову не приходило, что я получаю некий уникальный опыт. Ну, студент шамана и студент. Там и другие есть. Только вот все эти другие тоже были шаманами, причём с самого рождения. Даже Валто, хоть и не являлся, как оказалось, чистокровным колдуном, с детства рос среди магии и чародейских традиций. А вот для моей семьи происходящее за стенами храмового города — тайна, во всех смыслах покрытая мраком. Чердачная паутина, сотканная из догадок и баек. Как мы с Арьаной в детском саду рисовали свою вымышленную карту Тик’аля, так и братья мои понятия не имеют, как на самом деле живут аурокровки, и выдумывают свой мир. Сколько бы ни было у них шпионов, правда до них доходит в форме сплетен и домыслов. «Пожалуй, если я скажу, что шаманы в знак приветствия друг друга за задницы по утрам кусают, Кайл с Кофи поверят», — идея забавная, на миг даже хочется её озвучить. «Но тогда Кофи в голову может взбрести, что и мне задницу покусали… И он всю оставшуюся жизнь будет меня этим дразнить». Опять молчу. Не могу, однако, их винить за свои велегласные спекуляции. Я ведь тоже во всё раньше верил: в оргии, жертвоприношения, императрицу-владычицу духов, коврики для ног, сделанные из кожи умерщвлённых простокровок… Во что-то же надо было верить, чтобы дорисовать тёмные пятна в картине, правда? Теперь звучит так нелепо в голове. Реальность оказалась скучнее и красивее, банальнее и… добрее. «Добрее, благодаря Лоретто». — Снова в груди начинает ныть. Тэйен сейчас дремлет в моей кровати и не догадывается, что в кармане у меня кулёк серебра, способного перечеркнуть все усилия, приложенные куратором для победы в Испытаниях. Погубить нас всех быстрее, чем Марисела. — Ты случайно не передумал насчёт того, чтоб махнуться спальнями на одну ночь? — интересуется у меня Кофи, заметив, что я медлю, не спеша уходить. — Том там, наверно, скучает… — Или спит, — поправляет Кайл, стоя у нас за спинами. — Надеюсь. Лучше лишний раз вообще не общаться с такими. Я даже нашим-то связным, которые в Тик’але по своей воле работают, не доверяю, а Том этот вообще странный. Улыбается всем. Еля, не води его к нам больше. И постельное бельё после него завтра бы сжечь. И… — Да чтоб вас, а! — Не выдержав, я разворачиваюсь так резко, что Кайл от неожиданности отшатывается. Хотя учитывая его рост и вес, это скорее бы я, врезавшись в него, отлетел. — Впервые в жизни у меня появился друг, настоящий друг! И тут же один из вас хочет его трахнуть, а другой вслед за ним всё поджечь. Что с вами не так? Переглянувшись, братья затем с искренним удивлением смотрят на меня. — Я просто о тебе беспокоюсь, — говорит Кайл, на этот раз мягче, успокаивающе. — Нельзя называть другом человека, которого знаешь пару месяцев. На это уходят годы. «Сказал тот, кто и неделю без скандала с невестой, которую знает всю жизнь, не протянет», — оставлю эту мысль при себе. — А я беспокоюсь, что ты не используешь все привилегии этой удачной дружбы, — не смущаясь, улыбается Кофи. «Сказал тот, у кого ни одна дружба не длится дольше двух ночей». — Ты дружишь по-другому, — говорю. — То есть? — Секс? — И? Хорошие любовники всегда друзья, Еля. Но вот друзья не всегда хорошие любовники. Так что… полагаю, я просто дружу лучше всех вас. И заметьте, среди моих пассий нет шаманов, у меня на этих тварей чуйка. Так что насчёт Тома? — Я сказал нет. Отвали. Поняв по моему насупившемуся выражению лица, что спорить бесполезно и разочарованно вздохнув, Кофи в последний раз дёргает свой заусенец. Дёргает с такой досадой, что окончательно отрывает и тихо шипит, когда на его пальце выступает капля крови. Пробурчав что-то невразумительное, похожее одновременно и на пожелание спокойной ночи, и на проклятие, Кофи уходит к себе. Мы с Кайлом остаёмся одни. Мне тоже хочется убраться восвояси, сказать брату спокойной ночи, как я делал в своей жизни сотни раз, но… язык не поворачивается. С чего это, казалось бы? Это же Кайл! Мой старший братик, который держал меня за руку, водя по улицам, когда я был совсем крошечным. Который читал мне сказки перед сном и научил владеть кинжалом… Который освоился печь пряники по рецептам Умара, просто потому что видел, что сладости меня радуют. Кайл подарил — доверил — мне часы нашего прадеда, семейную реликвию, ценность, стоящую очень даже немало. Он всегда был для меня на самом-то деле куда большим отцом, чем наш настоящий отец… Кайл заботится обо мне, оберегал, выручал. Разве я могу не желать ему спокойной ночи? Разве могу пойти на войне против него? — Как думаешь, у меня СДВГ? — спрашиваю зачем-то. — Поэтому я такой непоследовательный и непостоянный? То ли в замешательстве, то ли в усмешке, Кайл сдвигает брови: — В смысле? — Ну, синдром дефицита внимания и гиперактив… — Да в курсе я. Спрашиваешь, дефективный ли ты? — Это не одно и то же, — замечаю, мрачнея. Помедлив, Кайл кладёт руку мне на плечо, быстро и твёрдо, точно пресекая мои попытки в себе сомневаться, а потом притягивает к себе, приобнимая. — Чего бы там ни напели тебе шаманы Еля, не слушай, — говорит. — Они те ещё пустозвоны. Ты разве что шебутной и неорганизованный, но кто из нас порой не такой, а? — Усмехается. — Ну, и может, чересчур чувствительный. Зато благодаря этому ты в детстве первым просекал, когда родители были не в настроении, помнишь? Прям чуял, что они вот-вот начнут посуду бить. Но это ж сверхспособность. Гордись. «Эта сверхспособность мне не даёт покоя», — думаю я. — Я люблю тебя несмотря на все твои недостатки, — заключает Кайл и, будто тоже почувствовав, что меня до сих пор не убедили его слова, стискивает в объятиях уже обеими руками. Я оказываюсь прижат носом к его рубахе, пропахшей пылью и ужином, и от этого и впрямь становится чуточку легче. Роднее. Умиротворённо, как у стены давно знакомого убежища. Все те годы, когда ма с па ещё не развелись, когда они ссорили и мирились, и опять ссорились, лишь Кайл никогда не отказывал мне во внимании. Именно он вытирал мне слёзы и точно так же уверенно обнимал, когда мне было года три и я плакал навзрыд после того, как ма наорала за то, что я раскидал игрушки на диване в гостиной, где ей хотелось отдохнуть после тяжёлого трудового дня. Кайл был моим лучшим другом с ранних дней жизни. Был моим первым учителем и защитником. Единственным человеком, с кем я мог разделить ношу своих проблем и невзгоды тревог на протяжении многих лет. Кайл никогда не понимал меня с полуслова, как Арьана или Лоретто, но зато его суровой, как необработанное железо, поддержки было достаточно, чтобы я чувствовал себя в безопасности. Как бы то ни было, Кайл меня воспитал. Меня создал! А теперь получается… его забота меня и погубит? «Ты с нами или ты против нас?» Получается, он готов одобрять только ту версию меня, которую создал сам? А если я буду его любить, но не следовать его правилам, то… предам? И любви вовсе не достаточно? Но тогда не те ли, кто нас больше всех любит, и причиняют нам больше всего боли? Ведь им доступны все наши сердечные раны — мы сами их им показали. — Я всегда буду рядом, Еля, — добавляет Кайл, всё так же крепко прижимая меня к своей груди. — Даже не сомневайся. Лишь усилием воли заставив себя не думать и дальше о любви и предательствах, я обнимаю брата в ответ. И впрямь начинаю чувствовать себя, как некогда, в безопасности, хоть разумом и понимаю, что это обман, что никто не может гарантировать безопасность. Однако чувствам плевать на разум. Знакомый с детства голос, непоколебимый и покровительственный, обещает тебя беречь, — и вот ты, сам того не осознав, уже ему веришь. Тонешь в заботливом омуте, даже не догадываясь, что нежные лепестки кувшинок, что укрывают тебя на поверхности, под толщей воды скрывают несокрушимые корни; они греют своим теплом, тешат и убаюкивают, но лишь до тех пор, пока не попытаешься вырваться… Не смей. Будь хорошим мальчиком и не дёргайся. Иначе корни опутают тебя жёсткой, ледяной проволокой, задушат и умертвят, обратив в безобразное удобрение для прелестных кувшинок. «Прости, Кайл. Боюсь, мне всё же придётся тебя предать».༄༄༄
Оставшись наконец в одиночестве, я быстро принимаю душ, натягиваю домашнюю фуфайку с лоснящимися под горлом завязками, которую одолжил у Кайла, потому что пижаму свою отдал Лоретто, и отправляюсь спать. Точнее, хочу отправиться, но в голове снова собираются тучи. «Ты с нами или ты против нас?» Визит домой так ничему и не помог, лишь подкинул опасностей — ну, и разве что дал мне возможность выбрать одну из них самому. Лично решить, с какой именно удавкой на шее, простокровной или шаманской, идти ко дну. На чьей стороне погибать. И я даже не могу пожаловаться на всё это куратору, потому что в семейные раздоры кураторы не вмешиваются… «А кто вмешивается? Материнский ремень?» Выдохнув во тьму спящего дома, я разворачиваюсь на полпути и вместо спальни, где куратор явно не мечтает с испугом проснуться посреди ночи от моей нервной возни, выхожу на балкон, которым оканчивается коридор. Ночи в Кабракане вполне себе тёплые, если б не ветер, и сегодня он всем назло разгулялся, завывая колкими, как битое стекло, дуновениями. Балкон просторный, но грустный: обращённый к глухой стене соседского дома, которая в безлунном мраке сливается и с небом, и с улицей, и со всеми моими раздумьями. «То, что надо». Замерев у поржавевших от дождей перил, я закрываю глаза и позволяю ветру, царапающему лицо морозом, обнять мои разнеженные после умывания щёки. Позволяю свежему воздуху, приносящему аромат надвигающегося дождя, наполнить лёгкие до краёв и обвить своим призрачным равнодушием каждую мысль, оставив меня пустым и спокойным. Не помогает. «Ты с нами или ты против нас?» Я хочу быть со всеми, Кайл, но похоже, я теперь против всех. Ночь, насмехаясь над моими дилеммами, тоже не оправдывает ожиданий и оказывается холоднее, чем я думал. А может, вода в душе была не такой уж горячей и меня не прогрела. В Тик’але на всё у каждого магия — щёлкни пальцами, и вот у тебя уже в ванной пар. Однако у простокровок нет лишней ауры на подобные прихоти. У нас есть водонагреватель. Плита, холодильник, люстра… всё это тоже работает за счёт шаманской энергии, не электричества, но всё же позволяет экономить. Забавно, пожалуй, ведь люди в нашем анклаве частенько смеются и над шаманами, и над народами, обходящимися без магии в Большом мире. И тем не менее, мы пользуемся благами и тех и других. «Но это же другое! У нас выхода нет. Пока что», — кажется, так говорят. И кипяток в водонагревателе кончился, когда пришла моя очередь принимать душ. Использовать же магию, чтобы согреться, в родном доме я не осмелился. Так и не успев освежить мысли, но уже озябнув под забирающейся под одежду прохладой, я завязываю шнуровку на фуфайке до самого горла. Тут же понимаю, что поступил опрометчиво и затянул слишком туго, чуть самого себя не задушив, и начинаю распутывать. Узел, как и мысли, не поддаётся. «Грёбаный узел». Такой же упрямый, как Кайл, которому вздумалось спасать мир от колдовства в самый неподходящий момент! Такой же непредсказуемый, как Марисела, которая то ли попытается нас всех убить на Испытаниях, то ли падёт сама. Хотя падёт ли? «Я об этом не думал». Если Лоретто победит и займёт трон, то императрицу Иш-Чель… убьёт? Нет, не особо-то мне верится в то, что Тэйен может кого-то собственноручно убить — в лучшем случае, припугнуть. Тогда прикажет посадить под замок? Но замок Мариселу не сдержит, она будет мстить. Изгнать её из анклава? Тоже нет, она вернётся и исподтишка затеет новую гражданскую войну. «А тогда, получается, неважно окажется ли Лоретто самым могущественным шаманом на Испытаниях или нет. Любая победа — это очередная отсроченная война, пока все не научатся ладить». Ведь там и Кайл опять со своими повстанцами тут как тут, его тоже под замок не посадишь. Замкнутый круг. Выхода из игры нет. Если только… я не затею свою игру — до того, как чужая закончится кровью? «Если только не учиню что-то столь радикальное, что все козыри в этой битве будут мои». Фыркнув в прострации, я вновь пытаюсь совладать с намертво затянувшимся на глотке шнурком. Тот не слушается. «Грёбаный шнурок. Грёбаный Кайл. Грёбаный…» — Могу помочь со шнурком. Вздрогнув, я открываю глаза. Новый порыв ветра треплет влажные кудри, цепляясь леденящими когтями в загривок, когда я с дрожью поворачиваюсь на звук раздавшегося где-то совсем рядом голоса, но в первый момент глаза отказываются различать что-либо помимо всё той же беззвёздной ночной черноты. Мысли взвинчиваются, пытаясь сообразить, что к чему, однако — на удивление — мышцы в теле даже не напрягаются, не предвидят угрозы. «Всегда прежде напрягались». — Лоретто? — Вглядевшись во мрак, медленно начинаю различать силуэт. Лоретто сидит на обшарпанном деревянном столе в углу балкона. Стол раньше был у мам в мастерской, а потом они купили новый, а этот оставили тут, на чёрный день; под дождями и непогодой столешница рассохлась и покорёжилась, но все равно по-прежнему здесь. На чёрный день. — Я думал, ты спишь. — Мне сложно уснуть на новом месте, — отвечает Лоретто. Когда я продолжаю растерянно медлить, Лоретто, улыбнувшись, подзывает меня к себе. Манит пальцем с каким-то ленивым, несвойственным для себя лукавством. Или дело не в лукавстве? Наверное, меня просто сбивает то, что я впервые в жизни вижу Лоретто в пижаме, да ещё не абы какой, а в своей. Ноги у куратора длиннее и тоньше моих, и штаны висят над оголёнными щиколотками, когда Тэйен болтает пятками, спрятанными за плюшевые тапочки, которые, похоже, успела щедро одолжить моему учителю Арьана. — Потому что в доме слишком много народу, — говорю, делая шаг. — Это тебе не храм с толстенными стенами. Тут родители топают, Ола с игрушками возится, и Кайл с Кофи решили повздорить перед сном. — «Отчасти из-за меня». — А после капусты ма желудок вообще спать не даёт. Это единственное, что она умеет готовить, и мама ей позволяет зачем-то. Не стоило делать вид, что капуста вкусная, Лоретто. — Но она вкусная, — возражает Тэйен. — И моему желудку понравилась. Я едва успеваю приблизиться на расстояние вытянутой руки, как куратор хватает меня за завязки фуфайки, притягивает к себе и принимается распутывать узел своими длинными, натренировавшимися на шнуровках мантий пальцами. Не думая подниматься со стола, Тэйен, наоборот, сидя зажимает мои бедра между своими коленками, вынуждая меня стоять на месте, не суетиться. Моё сердце начинает колотиться чаще, когда мы оказываемся почти вплотную, друг перед другом. «Я в плену между Лореттовых ног». От куратора веет жаром. Молча работая над вытворенным мной узлом, Лоретто продолжает задумчиво улыбаться какой-то собственной неозвученной мысли. Глядит на узел, не на меня, и так как стол невысокий и Лореттова голова теперь ниже моей, я вижу лишь трепещущие с каждым вдохом густые ресницы, прячущие от меня раздумья в шаманских глазах. — Ты дома другой, — говорит Тэйен, когда завязки наконец перестают стягивать мою глотку. — Шумный? — Нет, тихий. Ты, оказывается, самый тихий в этой семье. Я открываю рот, чтобы возразить, но Лоретто, разобравшись с тесёмкой, следом запускает руки под мою кофту. У меня опять сводит горло, но в этот раз от изумления. Участившееся сердце пропускает удар, по животу рассыпаются взбудораженные мурашки. Однако Лоретто ничего этого не замечает, не чувствует, а всё с таким же невозмутимым видом сминает края фуфайки и тащит наверх, видимо, решив, что я собирался вообще её снять. Не найдя в себе ни отваги, ни желания воспротивиться прикоснувшимся ко мне с такой уверенностью тёплым ладоням куратора, я подыгрываю. Поднимаю руки и позволяю стащить с себя одежду, будто так и надо. И в следующую секунду остаюсь по пояс обнажённым, бессовестно и беззащитно, для Лореттова взора. В первый миг мне стыдно. Как на экзамене, к которому я не готов. Затем холодно, когда ночной ветер вгрызается в позвоночник. А потом — жарко, в момент, когда Лореттов взгляд, хоть и мимолётно, но пробегает по моему торсу, вычерчивая мурашкам дорогу. Вряд ли Тэйен находит на моём теле что-то прежде невиданное, однако некая мысль меняется в зрачках напротив, искра, которую я не успеваю распознать, потому что куратор вновь опускает глаза, принимаясь сворачивать в своих руках мою кофту. И мне теперь до горечи на языке обидно, потому что ведь мурашками сегодня всё и закончится, верно? Я не рискну больше сам прикасаться к Лоретто после той неловкости, какую создал между нами в пекарне, а Тэйен явно делает лишь то, что считает необходимым. Как и всегда. Никаких чувств. — В моей семье нельзя быть тихим, — замечаю я, тешась, что хотя бы коленки куратора меня по-прежнему обнимают, пусть и всего лишь дежурно. — Разве что если ты гость. А если ты член семьи… Быть тихим, значит остаться забытым. Если не добежать к бутылке сока быстрее всех, то можно остаться с пустым стаканом. Если не обвинить никого за пустой стакан, то окажешься виноват сам. Прости, что тебе здесь не спится, Лоретто. Мои родные странные, я знаю. Лоретто качает головой. — Нет, Еля. Они тебя любят. Все. Как умеют, как их самих научили. В этом нет ничего странного, это самое прекрасное, что есть в мире. — Помедлив, добавляет: — И капуста у твоей ма правда вкусная. Приготовленная с любовью, это чувствуется, а значит вкусная. Да и ты просто не пробовал истинных гадостей. Я не спорю, и воцаряется пауза. Лореттовы волосы всё ещё собраны в шишку на затылке, но несколько непокорных прядей уже выскользнули, и ещё несколько выбиваются с новым порывом ветра, начиная колыхаться ему в такт, отчего Лоретто выглядит… потерянно. Ещё и плечи понурились, а руки, словно не находя себе места, теребят мою фуфайку опять и опять, пока наконец не сложат дотошно аккуратным квадратиком и не уберут на столешницу рядом. — Хотелось бы мне помнить, каково это — когда тебя любят в семье, — говорит вдруг Лоретто. Говорит уже совсем иным тоном, тихим и неуверенным, точно не помня и того, как о подобных вещах стоит рассказывать. На этот раз без улыбки Тэйен поднимает голову и пристально смотрит на клочок луны, вынырнувшей из-за пасмурного неба над нами. Тоска блестит в глубине Лореттовых чёрных глаз. — Считается, что мы не ценим то, что имеем, потому что вечно гонимся за идеалом, — продолжает Лоретто, не моргая. — Потому что в настоящем концентрируемся лишь на недостатках того, чем обладаем. Когда же всё в прошлом, недостатки забываются, а в памяти остаётся лишь хорошее, но… Почему-то никто не говорит, что и хорошее со временем меркнет. Всё меркнет. Клянусь, Лоретто зажмуривается прямо-таки молниеносно. Однако намёк на слёзы всё же успевает смочить ресницы. — Я помню, что у меня была семья, Еля. Помню, как выглядели мои родители и о чём говорили мои сёстры и брат. Помню, что они вызывали у меня эмоции. Только… я их больше не ощущаю. Семья превратилась в бессмысленный набор слов в стёршейся памяти. Они уже как будто и не настоящие, выдуманные. Из пластилина и гуаши, бумаги и разводов дождя, а не плоти и крови. И не вызывают у меня давно ничего кроме необъяснимой, тупой боли при мысли о них. — Медленно выдыхает, не распахивая век. — Хочется забыть или вспомнить, но вместо этого никаких чётких образов в разуме нет. Есть лишь то ли страх, то ли ненависть. То ли банальная печаль утраты, от которой, как от себя, даже не убежать. Смахивая влажный блеск с глаз, Лоретто дважды быстро моргает. Потом смотрит на меня, точно ища разрешения и, очевидно, найдя, кладёт руку мне на предплечье. Стискивает легонько, поглаживая мою кожу большим пальцем, и я не смею пошевелиться, боясь спугнуть Лореттову внезапную тягу к откровенности. Понятия не имею, что побудило моего скрытного наставника заговорить о своей семье, ведь все мои прежние попытки вытянуть из Лоретто хоть слово о прошлом не приводили ни к чему. Или поэтому-то Лоретто и не спится сегодня? Пока я полночи ругаюсь с братьями, Тэйен… зарывается в одинокой скорби? Скорби, которую не может уже даже как следует ощутить, чтобы пережить и отпустить, потому что не помнит. Где тогда благословение, а где проклятие? В памяти или забвении? «Может, не такой уж и хорошей затеей было приводить Лоретто в свой дом». И вовсе не потому, что мы такие разные, а потому что… схожи? — Вряд ли это поможет, Лоретто, но если тебе когда-либо захочется поговорить, я готов… — В моей семье меня все звали Ло. Я умолкаю. Тэйен, не дрогнув, стискивает мою руку крепче. — Просто Ло, — говорит, — если хочешь. — Задумавшись, добавляет с мелькнувшим в уголках губ меланхоличным весельем: — А старшая сестра звала меня Лоло, знаешь. Говорила, что в детстве мне нравилось прыгать по лужам, как маленькому резвящемуся в воде воробью. Шлёп-шлёп. Ло-ло. — И тут же мрачнеет. — Не называй меня Лоло, Еля. Того ребёнка давно нет. Его душа умерла вместе с родными. Осмелившись наконец пошевелиться, я медленно опускаю руки на всё удерживающие меня на месте Лореттовы колени. Надеюсь, выходит подбадривающе, не похабно. — Тогда рад, что душа Ло ещё здесь со мной, — говорю. Ло кивает. Стискивает моё предплечье в последний раз, затем пробегает кончиками пальцев по внутренней стороне моего локтя, вверх по плечу, ключице, вниз к животу, покрывая всё гусиной кожей… а потом возвращается выше и прижимается уже всей ладонью к груди. Кладёт свою похолодевшую руку мне точно над сердцем, как куратор уже делал однажды, хотя и через рубаху, пока мы стояли одни в тесном переулке Тик’аля, когда я погнался за Фарисом, а Лоретто захотелось меня образумить. Не знаю, что значит этот жест. Грусть? Доверие? Попытка согреться? Однако я и правда мог бы согреть. Несмотря на всё изводящий мои голые плечи ветер, несмотря на плещущуюся в глазах куратора задумчивую тоску, моё сердце начинает биться с новым рвением, когда я мысленно ещё раз очерчиваю момент. Мы снова одни. И близко, как во всех моих смелых снах. Ну и что с того, что мы с Ло просто друзья — мои сны, мои чувства у меня никто не отнимет. «Мы с Ло… Ло». Ни разу на моей памяти куратора так не называли; никто из живых, нигде в целом мире не владеет такой привилегий. Лишь Лореттова семья ей обладала однажды и… «Я». Кто посмеет поспорить с тем, что в подобном доверии скрывается куда больше близости, чем в любой мышиной возне среди простыней? Сколько цинизма — и хладнокровия! — видят люди изо дня в день в этом шамане, что сидит сейчас напротив меня и ласково греет мне сердце. Но ни один человек не видит искренности в чёрных глазах. А я вижу. Лишь самым родным мы готовы поведать своё сокровенное, открыть свои слабости и душевные раны, и я не представляю, как мне посчастливилось так сойтись Лоретто. «Ло». Даже звучит безоружно, не так ли? Изящно. Проникновенно. И никто, помимо меня, на всём свете не знает, сколько всего на самом деле таится у Ло на душе. Как эта душа красива, щедра и сильна. Разглядывая Тэйеновы обласканные тенями черты и забывшись, я тянусь было к волосам, собранным у Ло на затылке. Хочу распустить тугую шишку, потому что выглядит неправильно, не сходится с той картиной со свободно ниспадающими по плечам, неукротимыми прядями. Останавливаю себя от сей наглости в самый последний миг. — Продолжай, — говорит Ло, глянув на мою замершую в воздухе руку. — Я хотел… — Продолжай. Сглотнув, я вытягиваю обе руки. На ощупь во тьме пытаюсь найти заколки, но пальцы натыкаются лишь на обыкновенный, коротенький карандаш. Как он фиксирует столько волос — загадка, но как только я его вынимаю, Ло дёргает головой из стороны в сторону, и блестящие волосы рассыпаются гордым каскадом, укрывая Лореттовы плечи и обрамляя лицо. Делая глаза выразительнее, скулы и подборок острее. «Очень красиво». — Ты хотел поцеловать меня сегодня в пекарне, — говорит Ло, встретив мой взгляд. — Нет. Правая бровь куратора выгибается. — То есть да… Или нет. То есть… необязательно. — Мой первый импульс отнекиваться сменяется растерянностью, а затем беспокойством. «Это вербальная ловушка? Проверка? Укор?» Зачем Тэйен спрашивает? Что я должен ответить? — Мало ли что я хотел. — Вот, вроде нейтральный ответ. Ло снова пробегает подушечками пальцев по моей коже, выводя знак бесконечности над моим сердцем, нахмурившись. — Нет, ты хотел меня поцеловать, — заключает. Твёрже, увереннее. Глаз с меня не сводит. — И у меня не вышло ответить, извини. Когда мы с тобой были у горячих источников, после того, как ты… — «Сбежал?» — …ушёл, мне показалось, тебя не интересует ничего кроме общения. Дружбы. И сегодня в «Трес Лечес» ты застал меня врасплох. Чувствую, как мои щёки начинают наливаться румянцем, но Лоретто без толики застенчивости продолжает вглядываться в моё лицо, изучая эмоции, ожидая отклика. И голос звучит совсем не шутливо, хотя рука продолжает всё так же невзначай гладить меня у солнечного сплетения. — А когда что-то застигает меня врасплох, сильно пугает или сбивает, я… столбенею. Не специально, — говорит, вздыхая. — Мозг отключается, тело цепенеет, я ничего не чувствую и не понимаю, и не могу с собой совладать. Защитная реакция, полагаю. Давай попробуем ещё раз, Еля. Поцелуй меня? Я не двигаюсь. У меня свело лёгкие. Нет, это не сон и совсем не смелый, а какой-то ночной кошмар. Ветер хрипло скрежещет в ржавых балконных перилах, холод заставляет вздрагивать вновь и вновь, а Ло хочет… целоваться? Нет, нет, нет, теперь я не готов. Я так тщательно в последнее время убеждал себя, что мне ничегошеньки не светит, что теперь луч надежды похож на обман. — Это ты не хочешь ничего кроме общения! — выпаливаю то ли в оправдание, то ли в обвинение. Тяну время. — Не смотришь на меня и ничего не говоришь. И каждый мой намёк на флирт пропускаешь мимо ушей. Тревога завладевает всем моим телом, заставляя дрожать лишь сильней. Ло это замечает, но руку с мой груди не убирает. — С тобой непонятно, флиртуешь ли ты или нарываешься на драку, Еля. — А с тобой непонятно, флиртуешь ли ты или язвишь. Ло растерянно моргает. — Правда? — Да! И кто сказал тебе, что я целоваться умею? Тебе надо — ты и целуй. И вообще уже поздно, и спать пора, а завтра… Лореттовы ладони опускаются на мои щёки, обнимая лицо. Я испуганно замолкаю. Ничего не говоря, не споря и не соглашаясь, Ло притягивает меня к себе и заставляет наклониться вперёд. Моё сердце стучит как барабан, разливаясь жаром паники по рукам и ногам, но Тэйен не даёт мне возможности засомневаться в происходящем, когда решительно, дерзко, глядя мне прямо в глаза, прикасается своими губами к моим. Горячими, мягкими, бесстыдными губами. Что-то взрывается у меня внутри. «Видимо, сердце». Словно шагнув в пропасть, я больше не могу держать себя в узде. Страх уже не останавливает, а правила… к чёрту, выдумаю свои. Ло принадлежит мне, и эти губы только мои. Отдавшись порыву, я льну ближе и хватаю куратора за талию. Тэйен целует меня легко, почти невесомо, едва задевая мой рот своим, а потом зажимая мою нижнюю губу меж своими губами. Осторожно посасывает, затем пробегает по ней кончиком влажного языка, будто пробуя, дразня. Этого мало. Я так долго, отчаянно грезил, мне мало! Притянув к Ло к себе так, что могу ощущать каждый кураторский вздох как свой собственный, я позволяю своему языку бестактно и жадно растолкать Лореттовы губы и углубить поцелуй. Вторгаюсь так далеко, как только могу. С упоением закрыв глаза, исследую Лореттово нёбо и зубы, сталкиваюсь с Лореттовым языком… Тэйен сдавленно охает, когда я начинаю лезть с такой неотёсанной лаской. Теряет равновесие и — чуть не падает лопатками на скрипнувший в возмущении стол, но вовремя цепляется за мою шею руками, а ногами, закинув пятки мне на спину, обхватывает за ягодицы. Это так горячо, что хочется застонать. Лореттов пах встречается с моим, и всё у меня внутри напрягается, реагируя и пульсируя, точно с разрядами тока. Я прижимаю Ло к себе что есть мочи, аж руки сводит. Может, это даже и больно, но Лоретто не возмущается. Лишь ещё пару мгновений пытается усмирить мой язык, придать нашему поцелую хоть какое-то подобие ритма и грации… а когда понимает, что всё бесполезно, просто позволяет в этой игре вести мне. Ло протяжно выдыхает мне в губы и расслабляется, отдав себя моей страсти. Разомлев, великодушно вбирает в себя весь мой пыл, принимая его как бог подношения. Дрожь разливается по моим мышцам приятным огнём каждую секунду, что наши языки переплетаются вновь и вновь. Смесь паники и эйфории наполняет мои вены, а Ло по-прежнему не теряет самообладания, наслаждается нашим теплом, слившимся в едином дыхании, рассудительно и благородно. И даже подарив мне весь контроль над ситуацией, Тэйен умудряется сохранить свою непревзойдённую власть. Окутать меня ей, как небосвод лучами рассвета. Это будоражит. Воспаляет. Опьяняет. «Я схожу с ума». В глубине души я догадываюсь, к чему всё ведёт, но поверить боюсь. «Так же не бывает! Это же Лоретто!» Неприступный куратор, которому никто не нужен. Который желает спокойной ночи и уходит прочь в самый разгар беседы. Саркастично молчит, когда не хочет отвечать. Захлопывает дверь прямо перед носом, вручив мне корзину наволочек, когда наша дружба внезапно больше не кажется чем-то, от чего можно отказаться в любой момент. Как теперь отказаться? Запустив одну руку Ло в волосы и отбросив прядь, которая лезет в лицо, я другой начинаю расстёгивать Лореттову — свою — пижаму. Выдёргиваю пуговицы из петелек, пересчитываю Лореттовы напрягшиеся кубики пресса, глажу бархатистую кожу и неумышленно нахожу затвердевший сосок. Ло вздрагивает, когда мои пальцы его задевают. Делает рваный вдох и вдруг прерывает наш поцелуй. — Еля. Что ты делаешь? Я нехотя останавливаюсь; мои щеки рдеют сильнее, то ли от вспыхнувших чувств, то ли потушившего эти чувства вопроса. Смущённо открыв глаза, натыкаюсь на Лореттов пристальный взор в ответ. «Такой пристальный… и совсем не окрылённый, неужели ни разу сердце не ёкнуло, как у меня?» — Я… — Выдыхаю через нос, приходя в себя. «Лапаю тебя?» Но это вроде и так очевидно. «Восхищаюсь тобой?» Прозвучит до слащавости наивно. «Хочу раздеть прямо на этом столе и прикоснуться к каждому сантиметру твоего тела здесь и сейчас?» О боги, очень правдиво, но слишком уж развратно. Будто мне приспичило воспользоваться ситуацией, а потом удалиться, как насытившейся гиене. Да и Лореттов взгляд, сфокусированный и трезвый, и впрямь ждущий какого-то разумного объяснения, заставляет всё у меня внутри съёжиться. «Я опять всё не так понял. Всё-таки плохо целуюсь? Не так трогаю. Мне нельзя было трогать, только поцеловать?» — Еля, мы же шаманы, — продолжает Ло невозмутимым, почти укоризненным тоном учителя. — И? — Мы владеем магией, укрощаем природу, правим над своими чувствами, Еля. Снова вдыхаю и выдыхаю, мне не нравится эта речь. — И не предаёмся низменным плотским утехам, а отдаём предпочтение духовной близости, — заканчивает Ло. А следом, чуть меня оттолкнув, выразительно переводит взгляд на мою руку, по-прежнему греющуюся о куратора под одеждой. Повисает тишина. «Плотским утехам… Предпочтение… Отказ?» Я таращусь на Ло, и у меня обрывается что-то внутри с гулким шоком. Вспыхивает и — тлеет пеплом, сгорая в лаве ошеломления. Наверное, ветер всё ещё гонит тучи по небу, а вокруг всё ещё тот же старый балкон. Только я всего этого не замечаю. И не ощущаю. Ло молчит. «Отказ». Никогда не считал себя фанатом физической близости, но чувство возникает, словно у умирающего отняли воду. Мне становится душно и бесприютно, и до жжения в глазах неприкаянно. Телу сразу холодно и одиноко, горло сжимается. Отреагировавшее мгновение назад тело вянет, влажные от поцелуев губы начинают леденеть на ветру… Из Лореттовой глотки вырывается бессовестный смех. А в следующий миг серьёзный взгляд куратора уже вовсе и не серьёзный, он начинает искриться хитрой смешинкой. — Боги, ты бы видел себя, — смеётся Ло. — Прости. Нельзя удержаться, если знать, что ты поверишь. — Привстав, с извинением быстро чмокает меня в губы, снова их согревая. — Ты прав, видимо. Я флиртую и язвлю одновременно. — Э-это шутка? — Мой мозг отказывается функционировать. — Ну… тантрический секс, это, конечно, говорят, занятно. — Лоретто садится на столе ровно, но меня не отпихивает. Наоборот, опять обнимает, пробегая руками по моей спине, волшебным образом снимая с неё напряжение. — Но думаю, для первого раза нам сойдёт и обычный секс, правда? Но не здесь. Даже если этот стол под нами и не развалится, мы всё утро потом будем оставшиеся от него деревянные занозы из задниц выковыривать. Пошли. Тэйен спрыгивает со стола. Невозмутимо улыбается, берёт меня за руку и, не мешкая ни кратчайшей доли секунды, ведёт за собой прочь с балкона, в дом. В спальню.༄༄༄