༄༄༄
«Прости, Елисей». Не знаю, почему мне приснились эти слова. Не ведаю, что они должны были значить, но когда просыпаюсь с утра, мой подёрнутый маревом снов рассудок отчего-то уверен, что я очнусь связанным, с гнойными синяками и рассечёнными в кровь губами. Где-то, где даже воздуха мало — в каменной, беспросветной, сырой темнице, каких никогда в жизни не видел, но решил, что именно в них разбирают по косточкам своих врагов короли и императрицы. «Прости, Елисей». Прости, сегодня ты наконец попался в капкан вероломных шаманов. Тебе никогда не стать одним из нас, потому что нам ты не ровня. «Единственное, что Лоретто может в тебе полюбить — твоя смерть», — напоминает Марисела, шипя мне на ухо и хохоча. Неужели ты до сих пор не уразумел, что тебя приютили под крылом нашей опеки лишь для того, чтобы в судный час отдать на растерзанье древним демонам в мантиях, и выбора у тебя здесь не будет? Твою судьбу давно расписали. Ты пешка в игре, где победа — власть, а проигрыш — гибель. Ты попался на удочку обольщений и ласки, как слепой червячок; теперь твой дом горит, а родные стоят на коленях в ожидании казни, пока ты грезишь о высокопарной любви. «Наивный глупец, Монтехо, ха! Как и все его предки, падок на чужую красу, потому что своей не имеет, ха-ха!» Что ж… такова твоя доля, значит. Карма. Твой фатальный талант. «Прости, Елисей». Ужас пропитывает сердце под рёбрами до того, как я успею окончательно проснуться. Рука сжимается в кулак, чтобы биться за жизнь. — Еля! Твою ж… Ты первым делом с утра собрался мне кусок кожи содрать? — Лореттов голос с завидной смелостью продирается сквозь пелену едких снов. — Очень любвеобильно, спасибо. Будешь так щипаться, я пну тебя, полетишь на пол, где до сих пор валяется презерватив. Распахнув веки, — ойкнув и наморщившись от полоснувшегося по глазам в тот же миг света зари, — я понимаю, что предали меня пока лишь сновидения. Я в своей комнате. На кровати. Без ссадин, синяков и демонов. Ло лежит рядом и глядит на меня с удивлённо-обеспокоенным укором в своих пронзительных, но бессменно добрых зрачках. Утро раннее, солнечное и безмятежное, и только моя рука, вцепившаяся в бок куратора, стискивает кожу до дьявольски красных отметин. — Извини. — Спешно расслабляю кулак. Испуг растворяется быстро, как ночное видение, и кажется теперь несусветной ахинеей из ускользающего шёпота и расплывающихся картинок. — Я… приснилось что-то. Уже не помню. Прищурившись, Лоретто вглядывается в моё лицо ещё долю секунды, точно что-то высчитывая в уме, но потом лишь кивает и переводит взгляд обратно на потолок. Ничего не спрашивает, не уходит и на пол меня не спинывает. Вновь позволяет себя обнять. И я обнимаю. Мимоходом с минуту ещё пытаюсь сообразить, кого моё подсознание собиралось бить кулаком, но так и не вспомнив, плюю на эту затею. Потираю заспанное лицо. Потягиваюсь — ну, или пытаюсь. Чуть сам не падаю с края кровати, на котором всё так же ючусь, а приходя в себя, осознаю, что во рту сухо, и жутко, жутко хочется есть… Только вот идти искать еду совсем нет желания, потому что тело, хоть и затекло от сна в одной позе, всё ещё блаженно-разнеженное. «Это приятно». Наша с Лоретто одежда нетронуто валяется на полу, а стул стойко подпирает дверь в комнату. Единственное, что изменилось: одеяло, которое ночью съехало, а теперь укутывает нас с Ло по пояс. Под одеялом вдвоём очень тепло. «Тепло… Доверяет мне своё тепло», — это, в отличие от сновидений, я помню отлично. Улыбнувшись, снова поворачиваюсь к Лоретто. Моя улыбка расцветает в невольном умилении шире. Куратор вот не выглядит сонным. «Мой куратор. Весь мой, как ни взгляни». Красивый, умный, смелый куратор. Не знаю, нашлись ли у Лоретто ночью силы добраться до душа и расчёски, но свежести явно не занимать. Как и цепкой бдительности во взоре, с задумчивой ленцой таращащемся зачем-то в потолок. «Не спалось, что ли?» Лишь рдеющие, слегка припухшие, если приглядеться, от поцелуев губы выдают в Тэйен прожитую ночь. «И засос на шее. Вау». — Не думал, что умею их ставить. Даже гордость берёт. Мы до сих пор гнездимся в тесноте, как задремали, — Ло на спине, я рядом в обнимку, — и не видя причин себя сдерживать, ощущая Лореттовы родные изгибы вдоль своих, я начинаю медленно вести рукой по Тэйеновой прекрасной обнажённой груди, вздымающейся от размеренного дыхания. Пробегаю ладонью по всем тем местам, которые вчера ласкал. Глажу ключицы, живот и пупок и веду пальцы вниз, под одеяло… Ло хватает меня в самый последний момент. — Не сейчас, Еля. — Почему? Я слышал, любовь по утрам полезна для здоровья. Лоретто косится на меня. Почти что буднично и тривиально, но я всё равно нахожу в этом взгляде какой-то новый оттенок доверия. Тэйенова внешняя невозмутимость не выдаёт эмоций ни лицом, ни телом, снова приняв свой неуязвимый облик, однако этот лучистый взгляд, — он, как замочная скважина запертой двери, раскрывает все наши беседы и прикосновения. Он меня знает, мне верит. И на миг этот взгляд вспыхивает, точно всерьёз обдумывая мои слова, но потом Ло отрицательно хмыкает. — А тебе здоровья не хватает? — Помедлив, добавляет: — Твоя семья уже часа два как проснулась. Кто-то трижды стучал к нам в дверь, один раз даже пытаясь её открыть. — И что, ты стесняешься? — Не стесняться и демонстративно раздвигать ноги на публику — это разные вещи. Или желаешь раздвинуть теперь сам? Смутившись, я не отвечаю. Вообще, спросонья, наверное, не понимаю, о чём вопрос. Шутка? «Или фривольный намёк на то, что я должен раздвинуть ноги Ло сам?..» Но пока я раздумываю, чувствую, как мой желудок, тоже пробуждаясь, начинает урчать и затмевать влюблённые мысли. Вибрирует от голода, будто узлом заворачиваясь, жалуясь, что истратил всё вчера до последней крошки на охи и вздохи, и в моей голове внезапно всплывает мысль об Олиной шоколадке, которую куратор вчера бросил на стол. До стола не так уж и далеко. «А потом снова под одеяло». Я только-только свешиваю ногу с кровати, мечтая о съедобном восполнении энергии, которая придаст мне сил уговорить Ло на продолжение ласк, как за нашей дверью и правда раздаются шаги. А потом стук. Настойчивый и громкий. Нетерпеливый. Костяшки чужих пальцев раз пять барабанят в дверной косяк, а потом тут же начинает вертеться дверная ручка. Она не поддаётся, конечно же, лишь проворачивается, с противным скрежетом застревая в верхней перекладине спинки стула, как я и рассчитывал, не позволяя распахнуть дверь, но стул не шпингалет, может лишь отложить неизбежное. — Опять это старьё заело… Еля? Том? Всё ещё спите там? — недовольный, но до противности бодрый голос мамы Реты звенит на весь дом, пробуждая меня окончательно. — Ребята, поднимайтесь уже, рабочий день почти начался. Опоздаете! Вы что, хотите, чтобы шаманы вас в наказание заперли в прачечной на лишний месяц? Еля? Том? Еля!! Моё сердце уходит в пятки. Дверь начинает скрипеть, стул ходить ходуном. Мама душой благосклонна, но если что втемяшила себе в голову, то и непреклонна, как воин. Ещё немного, и она мою конструкцию явно выломает. Войдёт и побледнеет перед картиной: где её скромный названный сын и его милый друг Том сверкают из-под одеяла голыми гениталиями. Не знаю, что шокирует её тогда больше: моя наглость, позволившая привести в дом объект похоти, хотя даже безнравственный Кофи не смеет со своими многочисленными интрижками у нас развлекаться? Или моя невоспитанность, которая валяется поверх Лоретто, хотя должна была терпеть лишения на дряхлом матрасе на полу, а кровать предоставить гостю? — Еля!! — Стой! — Я подрываюсь, как от шлепка под зад. — Нет! — восклицаю, уже то ли маме, то ли Лоретто, заметив, что куратор вскидывает ладонь, на которой зарождается аура, предназначенная, чтобы удержать дверь. «Но если мама увидит ещё и ауру… свалится в обморок». Позабыв и голод, и нежность, и дрожь, охватившую меня в момент, когда голые ступни опускаются на холодные половицы, я проношусь по всей комнате в бешеном танце так шустро, что аж голова кружится. На бегу натягиваю штаны и один тапок. Швыряю в Ло пижамную рубашку. Запинываю пустой пузырёк из-под смазки и оставшуюся разбросанной одежду под кровать. — Еля-я! — Иду я! Погоди! — Когда подбегаю, стул уже съехал наполовину. Счастье, что дверь отрывается наружу, не вовнутрь, иначе бы мама со своим гиперзаботливым напором уже толкнула дверь так, что та бы распахнулась с небрежностью увядающего цветка яблони на ветру, а стул бы отлетел как отломанная от дерева ветка. — Сколько раз тебе говорила, смажь петли, — ворчит мама, пока я, отпихнув стул и дёрнув дверь, будто та и правда всему виной, мерзавка, заела, вежливо отворяю. — А то они заржавеют, и однажды придётся ходить через окно. Вы, чего? И впрямь спите? Мамин взгляд скользит мимо меня на Тома. Голос тут же смягчается: — О, болтали всю ночь? Мой пульс колотится в аритмичном волнении, но я натягиваю на губы дежурную улыбку, созданную решать мелкие семейные неурядицы. Мама её не замечает. Родители всегда просыпаются ни свет ни заря, и мамин давно занятый повседневными заботами разум в итоге видит меня как не более, чем галочку, поставленную в списке выполненных дел: чирк. «Разбудила». Не дала этому дурню проспать. А вот на Тома смотреть определённо куда интереснее. Это новый пункт в списке, новая галочка. Её на первых парах и побаловать не грех. — Я вам пряники принесла на завтрак, — продолжает мама уже куда миролюбивее рассказывать нам, хотя глядит теперь исключительно на Лоретто, когда указывает подбородком на поднос, который держит. На подносе блюдо с морковными пряниками и два стакана с щедро налитым почти до самых краёв молоком. «Мне завтрак в постель ни разу не приносила, даже когда я простывал». — Елин брат, Кайл, с утра испёк. Тут не все, остальные я вам с собой заверну. Спалось хорошо, Том? В повисшей после маминых слов нелепой паузе Том в ответ лишь с неуверенностью кивает. Смотрит на маму, на меня, опять на маму. Из кровати Ло выбираться не спешит — трусов нет, — но брошенная мной рубаха натянута, так что торчащие из-под одеяла плечи выглядят вполне себе благородно. Не могу сказать, что Лоретто теряется, но и как реагировать на ситуацию, определённо не понимает. Дурашливо улыбаться и врать? Во всём признаться? «Хранить нейтралитет?» Тэйен умеет вести диалоги с советниками Её Величества и формальные разговоры с подчинёнными в библиотеке, молча слушать споры за кухонным столом и с аппетитом уплетать ужин, но этот утренний бедлам? В спальне того, кто по всем уставам и ожиданиям должен был остаться в твоей истории лишь нерадивым учеником? «Это что-то из неизученной книги». Прямо-таки вижу в глазах Ло немой вопрос: «О сколь многом из произошедшего ночью догадывается мама?» «Только не признавайся», — думаю сам. Догадывается или нет, но если признаемся, то мама расскажет всё ма, а та меня точно отлупит. Ма уверена, что я обалдуй, а любовь — самообман. «Но нам и без неё хватает скандалов». — Спасибо, мы всё съедим. А шаманы готовятся к празднику в честь Испытаний, — я вытягиваю руки, чтобы забрать поднос и выпроводить маму. — Не заметят, если мы опоздаем. — Лучше не рисковать, — цокает мама. Поднос мне не отдаёт, а увернувшись, отправляется через комнату, чтобы поставить еду на стол. — Я вам ещё положу с собой жареных крылышек. Со вчерашнего дня остались. Очень питательные и для перекуса на работе — самое то. И тушёной капусты, ведь… «Не признавайся…» Только сейчас, когда мама проходит мимо меня, мимо матраса, задевая его подолом платья, а моя паника стихает, я понимаю, что беда заключается не только в силе Лореттовой лжи и моего покер-фейса. «Я спрятал не всё». Куратор грозился скинуть меня на пол, если буду щипаться? Скинуть туда, где валяется использованный презерватив? А он не просто валяется. Ночью стянув и швырнув его в темноту, я не проверил куда и даже не думал, что его будет так видно. На полу рядом с кроватью для меня расстелен матрас, да, а на нём — плед и запасная подушка. Презерватив же, как скукожившийся от засохшей спермы, замызганный образец, торжественно покоится посреди этой подушки как королевская диадема на бархатной думке. Осталось только музыку включить. И можно вокруг хороводы водить. Я сглатываю. Скашиваю глаза на маму, преспокойно ставящую поднос на письменный стол. Вот-вот готовую развернуться, чтобы уйти и — увидеть мою диадему. «Или не заметит? — Ощущаю, как капля пота течёт по загривку. — Мама не ожидает увидеть подобное, а когда не ожидаешь, глаза чаще всего и не замечают…» Если же я брошусь наперерез, чтобы запнуть подушку под кровать, — увидит мою спешку точно. Должно быть, мои глаза в этот момент так округлились, что Лоретто всё стало понятно без слов. Поэтому в следующий миг Тэйен с лёгким па свешивается с кровати, подхватывает с матраса плед и накидывает на подушку, скрывая нашу улику. Когда мама разворачивается, Том уже вновь сидит ровно, непринуждённо расчёсывая свои волосы пальцами. — …ведь тебе же капуста понравилась, Том? — всё говорит мама. — Вот и покушаешь. А то Еля вечно воротит нос. Не понимает пользы таких продуктов. — Очень понравилась, — заверяет её Том. Мама Рета остаётся довольна. Напоследок с чувством всплеснув руками, окинув нас двоих завершающим взглядом и ещё раз наказав собираться, не мешкая, она уходит. Дверь за собой мама даже не прикрывает, но судя по тишине в доме, Ола с Арьаной уже в школе, Кайл с Кофи сбежали подогревать городских маргиналов к революции, прикрывая это необходимостью доставить сшитые костюмы и платья клиентам, — которые не доверяют аурным порталам, — а мама уже спускается на первый этаж, чтобы открывать магазин вместе с ма, так что на втором мы с Лоретто снова одни. В тишине. И покое. И встретившись глазами с недоумевающим теперь от произошедшего куратором, я вдруг понимаю, что к моему горлу подкатывает смех. Безудержный, наглый и кичливый смех. Когда я ночевал в этом доме в последний раз, моей самой эмоциональной проблемой была оторвавшаяся от повседневной рубахи пуговица, а главной мечтой — аура, которую я планировал в очередной раз украсть из тик’альских фонтанов в грядущую ночь. «Теперь же в моей кровати полуголый шаман». Шаман, аура в чистом виде. Непобедимая и очаровательная, эмоции от которой меня сводят с ума. А ещё я и сам стал колдуном — причём тем, Монтехо, который замыслил контрреволюцию наперекор своим братьям, встречается с протеже Первокровной и дерзит Её Величеству Мариселе Иш-Чель. Я будто другой человек! «И никто дома этого не видит». Все видят взбалмошного, прежнего Елю, живущего незаметной жизнью, какая не интересна даже её обладателю, а я… я. Да, люди и правда замечают лишь то, во что верят. Ну разве не смешно? Я — тайная личность, какие в вехах истории переворачивают мир. «И началась моя история сегодняшним утром со спрятанного презерватива, — смех вырывается из груди. — Каждый день бы мне такие и только такие беды». — Ло, представь… — собираюсь было озвучить пронёсшиеся в моей голове веселящие идеи и предложить Лоретто пробежаться до ванной без трусов, но осознаю, что куратор смотрит на меня совершенно серьёзно. Даже как-то огорчённо. — Что не так? Не хочешь пряники? Ты же их любишь. Всё продолжая расчёсывать пальцами волосы, Лоретто качает головой. Опускает уголки губ, словно подбирая невкусную формулировку, и только потом говорит: — Мне казалось, у меня получилось тебя разгадать, Еля. А теперь я вижу тебя с семьёй. И понимаю, что ничего о тебе ещё не знаю. Невесть откуда взявшееся уныние, хрупкое и тоскливое, но ещё и злое, мелькает следом в Лореттовом взгляде, устремлённом теперь на застывшего в замешательстве меня. Однако Лореттова злость направлена вовсе не на меня, а… не уверен, на что. На что-то внутри у Лоретто. На мысль. На новое подсознательное открытие. — К тебе в комнату часто так все врываются? — меняет вдруг тему Тэйен. Я моргаю. — Ну… когда как. — Пожав плечами, чтобы стряхнуть растерянность, испортившую момент моей радости, отправляюсь за пряниками, потому что их жевать проще, чем пытаться расшифровывать Тэйеново настроение. Оно всё больше и больше невпопад моему, и я ума не приложу, чем это вызвано. «О чём куратор думал, пока я спал?» — Но это же твоя территория, Еля. Твой личный уголок души. А если тебе захочется побыть в одиночестве? Подумать, помечтать, поплакать? Подрочить, в конце-то концов? — Мои мамы не мыслят такими широкими категориями, как ты. Подрочить можно в ванной. А чтобы плакать, необязательно от всех прятаться. — Обязательно, если не хочешь, чтобы на тебя смотрели как на безвольную жертву. — Последнее слово звучит за моей спиной сердито, почти с обвинением. Заглотив пряник, я запиваю его молоком. Узел голода в желудке развязывается, но затеянному разговору это не помогает. Что-то всё-таки изменилось между нами сегодня. Появился новый оттенок доверия, несомненно, однако краски, что создали этот оттенок странные: меня окрыляют, а Ло камнем швыряют вниз. — Это родительский дом, — говорю, ответ приходится буквально выталкивать из глотки. Чудится, что Лоретто вот-вот вспылит. — Не я устанавливаю в нём правила. — Тогда и штаны не твои. Тебе их мать сшила. Если скажет снять посреди улицы, снимешь? — Нет. Ло молчит. Я оборачиваюсь, вижу, что Лоретто смотрит теперь на меня в упор. Губы поджаты, но взгляд непроницаемый, нечитаемый, как в те моменты, когда близко опасность. «Но ведь опасности же нет». Я не опасность, мама — тем более. И даже подозревающего всех во всём Кайла поблизости нет. Свободы — хоть отбавляй. Может, Лоретто просто не нравится, что в моём доме внезапно оказалось правил не меньше, чем в претенциозном Великом храме? «А надежда была на то, чтобы от претенциозности денёк отдохнуть?» У Тэйен есть парадоксальная способность — вписываться в любую ситуацию и обстановку безукоризненно, как тень во тьму ночи, но в то же время и выделяться как пылающий в той же тьме факел. Вероятно, именно это противоречие меня отчасти и манит, но ещё оно меня и удручает. В отличие от всех остальных умений, это будто бы даётся Ло не играючи, не беспечно. Будто, наоборот, его диктует какая-то бессознательная тревожность. Вот и сейчас Лоретто сидит на смятой хлопковой простыне, — чистой, но застиранной и давно неприглядно выцветшей, — неприхотливо и скромно, словно кожа никогда и не привыкала к тик’альским сатину и шёлку. Словно вовсе не прочь довольствоваться жизнью последнего бедняка и спать со мной каждый день на маленькой койке. Однако же твёрдость в Лореттовых плечах, холод в уголках глаз, пальцы, суетливо перебирающие волосы как жадные руки золото… Они из другой жизни. Жизни, где в спину вонзают нож, а в еду добавляют отраву; где нужен замок на двери, чтобы давал возможность подумать, помечтать и поплакать; где нет — и по всем законам логики не должно быть — безопасного места на земле. Даже дома. «Из другой жизни… где мне места не будет, а Ло не хочет её отпускать». Следом меня настигает новая мысль, и — внезапно новый кусок в горло не лезет. «Возможно, эта Тэйенова нескончаемая тревога, требующая трижды всё перепроверять, и защищала меня от происков врагов всё это время в Тик’але?» А теперь она же и не даёт уснуть. Сердит, запугивает. «Но тогда куратор был прав, говоря, что я расслабился в последнее время». Рядом с Ло я всё чаще начинаю забывать, что такое трудности, будучи уверенным, что их нет… а может, их ноша на плечах у Лоретто? Может, мне какие-то глупости сегодня снились не зря? «Однако тогда сколько беспечных ночей со мной Ло выдержит прежде, чем устанет меня беречь?» Все эти холодные детали в Тэйеновой осанке и поведении можно, конечно, списать за особенности плохого характера, если не узнать Лоретто поближе, — а Лоретто никому не позволяет узнать себя поближе, — но вот приглядись, и бесстрашный фасад рассыплется осколками острого, как бритвы, стекла… «Никогда этого раньше так явно не замечал». «Если бы только удалось выпытать у тебя что-то о прошлом, Ло, — думаю, поникнув. — Было бы проще понимать настоящее». — Не злись на маму, — говорю в итоге так мягко, как только умею, — она не намеревалась рыскать в твоих личных закоулках души, Ло. Она… Ну, если я скажу, что хочу запереться в комнате, все на меня в доме обидятся. У нас вроде как нет секретов друг от друга. Или, по крайней мере, мы отлично делаем вид, что нет. Лоретто отводит глаза. Всё теребя волосы, и правда отливающие позолотой в свете восходящего солнца, размышляет о чём-то мне неведомом и таращится в пустоту. Всего несколько секунд, хотя они мне кажутся невыносимой вечностью. Я терпеливо жду. «Если надо, буду ждать всю жизнь. Тэйен того стоит». — Я не злюсь, — тихо врёт Ло наконец. — Я… У тебя в жизни столько всего помимо меня, Еля. Столько людей, чувств, ожиданий, а я просто… Не договаривает. Подняв на меня глаза и, очевидно, решив, что я всё равно ничего не пойму, Лоретто, пусть и наигранно, но как умеет обаятельно натягивает на губы лукавую усмешку. — Давай сюда свои пряники. Мама принесла их и мне тоже, и как ты правильно помнишь, я их люблю. И тепло в Лореттовом взгляде, что окутывает меня в следующий миг, заставляет забыть все враждебные мысли.༄༄༄