***
Открытие сезона — всегда событие, сколько бы лет ты ни провел на сцене. День, в который гулкие помещения театра вновь заполняются говорливой толпой зрителей: ценителей и новичков, пришедших на спектакль впервые, студентов-танцовщиков, пытающихся ухватить контрамарку в последний момент, утомленных годами критиков, почтенных леди, делающих вид, что они-то разбираются в балете, но украдкой подглядывающих в либретто, и восторженных детей, в шумных стайках которых, возможно, есть будущие мировые имена. Я сегодня тоже среди них — среди тех, кто смотрит на сцену из зала, а не из-за кулис. — Должен же ты хоть раз увидеть нас не как член труппы, — Джуффин хлопает меня по плечу, выдает билет в ложу и уходит разбираться с последними приготовлениями, а я еще некоторое время слоняюсь по гримеркам, то и дело уступая дорогу куда-то мчащимся костюмерам, плюю с каждым из коллег через плечо и наконец, когда до начала спектакля остается едва ли четверть часа, выбираюсь в зрительскую часть, чтобы на вечер стать просто очередным восхищенным гостем. Меня всегда очаровывал момент, когда в зале гаснет свет, а оркестр замирает, уже настроив инструменты, и зрители все как один задерживают дыхание в ожидании чуда, которое обязательно произойдет, ведь именно на него они и купили билет. В сегодняшнем «Дон Кихоте» звездный состав: Меламори Блимм в роли Китри, Мелифаро — возлюбленный ее Базиль, Нумминорих Кута воплощает Санчо Пансу и, конечно, Шурф Лонли-Локли — идеальный рыцарь печального образа. С первых же тактов пролога, когда долговязый идальго только показывается на сцене, зал разражается аплодисментами, и каждого из центральных персонажей публика встречает с таким же восторгом, словно двухмесячный летний перерыв в спектаклях был для зрителей непосильно долгим. И мне кажется, что я сам вместе с героями прохожу по сцене диагональ гранд-жете, падаю и качусь, комически дрыгая ногами, «избиваемый» недовольными селянами, кручу знаменитые тридцать два фуэте и защищаю возлюбленную от погони. Это мой веер щелкает у меня над ухом, раскрываясь в по-испански выразительных руках, это мне копье, даже бутафорское, оттягивает плечо, это мне душно под пестрыми цыганскими юбками, и это я оступаюсь, пытаясь удержать своего хозяина от бессмысленной борьбы с ветряками. И конечно, именно мне достаются восторги публики, обрушивающиеся на сцену мощными гулкими волнами. И в момент, когда занавес закрывается наконец окончательно после четырехкратного поклона, а я обнаруживаю, что умудрился отбить себе ладони от почти яростных хлопков, я обещаю себе, что сделаю все: освою любые техники, научусь держать пресловутое адажио до конца мира, совершу чудо и найду собственный, еще никем не опробованный стиль, — все, чтобы знать: я сам заслуживаю таких же собственных аплодисментов.***
— Вы уже знаете дату премьеры? — вдруг интересуется у меня Шурф на одном из вечерних занятий, примерно в тот момент, когда я уже внутренне умер от истощения один раз, но до хотя бы второй гибели еще далековато, а я слишком гордый, чтобы в самом деле взять и помереть вот так с первого раза. Поэтому я, заходя на второй круг перекидных, только коротко интересуюсь: — Какой? — «Маленькой смерти», разумеется. От неожиданности я не успеваю верно повернуть голову и потому приземляюсь не слишком удачно — чтобы не упасть, мне приходится сделать несколько шагов вперед, и я буквально налетаю на Шурфа, с силой наступая ему ногу и почти утыкаясь носом в плечо. Он, никак не комментируя мою неуклюжесть, придерживает меня за локоть, пока не убеждается, что я твердо стою и не собираюсь никуда рушиться дальше, и только после этого отступает чуть назад. Лицо его невозмутимо, но мне от этого становится только еще более неловко, и я развожу руками. — Прости, мне не нужно было отвлекаться... Сильно я по тебе протоптался? — Не стоит внимания, — он смотрит как-то странно, будто ожидая от меня чего-то еще, и я виновато улыбаюсь. — Главное, что ты ничего не повредил. — Да, наверное... Так когда премьера? — Двадцатого ноября. Так я узнаю, что до моего первого выхода на сцену в составе труппы осталось меньше двух месяцев. И только вечером, уже зарывшись в одеяло, я понимаю, что случайно умудрился перейти с самим Лонли-Локли на «ты», а он — удивительное дело — не только меня не поправил, но и поддержал. Я улыбаюсь подушке, и в ту ночь мне снится ласковое море, кажущаяся бесконечной песчаная коса вдоль берега и теплые ладони, то ли солнечные, то ли человеческие — я никак не могу обернуться, чтобы проверить, — лежащие на моих плечах. В общем, начало репетиций «Маленькой смерти» я умудряюсь бездарно проворонить, но испугаться по этом поводу мне не дают: когда я, панически размахивая руками, сообщаю Джуффину, что не умею телепатически извлекать из голов постановщиков нужные движения, вдруг выясняется, что те комбинации, что мы разучивали на утренних репетициях, нужно просто расставить в верном порядке, дополнить некоторым количеством связок и дюжиной поддержек — и получится полноценный балет. И дальше — повторять, повторять, повторять, пока мышцы не заменят голову и не заставят тело двигаться почти автоматически. И в то же время вдруг оказывается, что просто разучить движения и в самом деле танцевать — совсем разные вещи. Удивительное открытие, приходящее ко мне только с началом работы в труппе — понимание, что идеальная техника не означает отсутствия эмоций, а миллион раз проработанная последовательность движений не перестает быть выразительной. Напротив, чем дальше, тем больше она прирастает смыслами, и то, что поначалу казалось несущественным, вдруг оказывается той самой последней пронзительной деталью, что переворачивает с ног на голову все представление об остальной лексике постановки. В немалой степени этому осознанию способствуют мои коллеги, глядя на которых я начинаю понемногу постигать особенности стиля Килиана: его рваность, резкость и одновременно ни на что не похожую плавность, совершенно особенные отношения с инерцией — временами мне кажется, что он просто забывал о ее существовании в нашем физическом мире, а вслед за ним были вынуждены забыть и танцоры. Вопреки моим ожиданиям, наблюдать интереснее всего оказывается за Мелифаро, который, кажется, родился для того, чтобы работать в стиле именно этого хореографа. Движения его то растягиваются во времени, то вдруг целая их дюжина проносится перед глазами. Изумительная пластика совершенно текучего, продолжающегося тела, вдруг обрывающаяся на непривычном, нелогичном, катастрофически неудобном месте — все это неожиданно идеально подходит нашему театральному смерчу. К тому же выясняется, что он прекрасно работает в дуэтах: Меламори, которой достается больше всего его внимания, смеется, что ей словно бы вовсе ничего не нужно делать, и даже делает попытку рассердиться на него, но даже я вижу, что она не слишком убедительна. Я работаю преимущественно с Теххи Шекк, и ей-то уж точно приходится нелегко: сам я никак не могу разобраться с тем, как заставить свои руки и ноги двигаться в нужной динамике. Но моя леди терпелива и не торопит меня — напротив, подбадривает как может, не отказывается от дополнительных репетиций и пытается объяснить мне,хотя бы в теории, непонятные моменты. Я — что мне остается — пытаюсь понять. Самым же большим потрясением становится то, что Лонли-Локли внезапно оказывается на вторых ролях, и глядя в зеркало во время общих занятий, я даже не могу с уверенностью сказать, кто из нас двоих выглядит более чужеродным элементом в этом балете: я со своей неопытностью и невольной зажатостью или Шурф, чья классическая датская школа делает лексику Килиана не острой и выворачивающей наизнанку, а топорной и ломаной и оттого — внезапно — скучной. Не сдержавшись, однажды во время обеда я даже набираюсь смелости и осторожно заговариваю на эту тему. — Знаешь, — говорю я, когда мы расправляемся с основным блюдом и принимаемся за кофе. — Ты очень техничен. Просто виртуозен, не побоюсь этого слова, в плане техники, но в последнее время на репетициях мне иногда кажется, что ты танцуешь, не слыша музыки. — Не ожидал. Я вздыхаю. — Я понимаю, что у меня нет ровно никакого права давать тебе советы... — Разумеется, есть. Ты мой коллега, разбираешься в танце, к тому же, еще достаточно недавно знаешь всех нас, чтобы видеть со стороны. Продолжай, пожалуйста. — Ну... — я принимаюсь крутить в руках пакетик сахара. — Этот балет — он ведь об эротике. Не только, конечно, но она там местами такая неприкрытая, что... — У Иржи Килиана все балеты либо о любви, либо о смерти, либо об их сочетании. — Именно! Это значит, что в них мало намекнуть на эти самые любовь и смерть — это ты умеешь мастерски. Мне кажется, здесь надо в самом деле открыться. Рискнуть и услышать не ритм, а само движение музыки. А ты держишься очень правильно, очень... академично, словно не можешь позволить себе даже на миг отступить от когда-то созданного канона. Это производит странное, почти механическое впечатление. — Ритм задает основу всему. — Основу, но не цель! — я досадливо отмахиваюсь. — Можно подумать, джазовые музыканты всегда играют по нотам, а вокалисты никогда не орут в микрофон от полноты чувств. Никогда не был на рок-фестивалях? Нет? Так вот орут, и еще как. И шипят, и хрипят, и даже просто молчат, пропуская целые строчки. И ведь нисколько это им не мешает, даже наоборот, отлично выходит — ярко и живо. — В некоторых случаях даже чересчур. — А в твоем недостаточно! Тебя словно бы запрограммировали на выполнение определенных движений, и ты их честно выполняешь, но у меня ощущение, что не чувствуешь. Не пропускаешь музыку через себя, не живешь в ней, в этом моменте. А тем временем между двумя пируэтами или тремя купе жете есть жизнь, любовь и смерть, и именно в этом на самом деле суть, а совсем не в том, поднимешь ты ногу на сто пятьдесят или сто шестьдесят градусов! — Умение держать ритм еще не означает отсутствия чувства. Какой же он все-таки феноменальный зануда. — Слушай, — я выдыхаю, успокаиваясь, и продолжаю негромко, пытаясь звучать как можно убедительнее. — Давай я скажу тебе всего одно слово и на этом от тебя отстану, но ты пообещаешь мне его обдумать. Договорились? Шурф медлит, затем наконец кивает. Я наклоняюсь к самому его лицу, и когда между нам остается всего пара сантиметров, а в серых глазах мелькает беспокойство пополам с раздражением, шепчу: — Нуреев.