Убийца и сломанная

Он снится ей. Стоящий на самом краю пропасти, упрямый и до ярких, контрастных пятен на лице пугающе-бледный. Она зовет его, но то ли голоса нет, то ли он не слышит ее. И до него так далеко, что бежать бесполезно, но она пытается. Изо всех сил пытается до него дотянуться, остановить, поймать. Эймонд спотыкается и как в замедленной съемке летит спиной назад. Прямо в обрыв. Хелейна кричит, но крика нет. Собственные пальцы сжимают горло, но ни звука не раздается. Зато есть слезы на щеках и ощущение паники за грудиной, когда она просыпается. Ладонью держит другую ладонь и вжимает их в грудь так сильно, что та отдается неприятным, почти болезненным ощущением. Жалкие всхлипы рвутся изнутри еще до того, как она окончательно понимает, что проснулась. Эймонд мертв, а она не успела. И эта истина ее убивает. Сколько раз она хватала его за руки, пока он, в приступе гнева, не желая никого слушать, выплевывал оскорбления и давал импульсивные обещания поквитаться с каждым, кто перейдет дорогу их семье. Сколько раз она просила его не ссориться с дядей, не в силах объяснить, что именно приводит ее к таким странным желаниям. Образов в голове было так много, но ей хотелось думать, что Эймонд ей верит. Единственный из всей семьи верит, когда она говорит, что так будет лучше. Что не стоит, что в ее словах есть смысл, просто она объяснить его не может. Но Эймонд мертв, а смерть пришла к нему от рук того, с кем она умоляла его столько раз не ссориться. — Я принесла завтрак, мисс, — голос у горничной тихий, но бьет ее как хлыстом по спине. Хелейна вздрагивает, почти что подскакивая на кровати. — Простите, не хотела вас напугать. — Миссис, — поправляет ее Хелейна и тыльной стороной ладони утирает рукавами свитера влажные щеки. Та улыбается ей почти сочувственно, ставит на стол, стоящий у противоположной стены, поднос с едой. Что-то горячее дымится, но ни запах, ни вид еды не вызывает голода. Голода вообще нет, но Хелейна подтягивает ноги к груди, спиной упирается в спинку кровати и почему-то не произносит этого вслух. — Вы не ели два дня, миссис, — обеспокоенно произносит горничная. — Если у вас особая диета или вам не нравится это, я могу приготовить что-то другое. Хелейна отрицательно мотает головой. — Не хочу. И добавляет, когда горничная уже почти выходит из комнаты: — Сколько я спала? — Не могу судить точно, миссис, но вы спали, когда я заходила в прошлый раз. А заходила я вчера вечером, около девяти. Дверь за ней закрывается тихо, Хелейна пальцы запускает в спутавшиеся от длительного сна волосы, тянет за корни и пытается заставить себя дышать не поверхностно, а полноценно. Пытается унять тревогу, которая бьется за грудиной. Только все попытки тщетны, а на глаза опять наворачиваются слезы. Она есть не хочет; она хочет сжать руки Эймонда в своих и в очередной раз уговаривать его, глотая гласные, послушать то, что она говорит, даже если это покажется ему безумием. Хелейна плачет до тех пор, пока те немногие силы, что у нее есть, не заканчиваются. Пока она не засыпает от ощущения полного бессилия. И там — в своих темных, зыбучих и тревожных снах — она снова пытается докричаться до брата, остановить его, не позволить упасть. Никто не говорит ей, что с ним. Не то чтобы она сама хотела с кем-то разговаривать. Потому что в следующий раз, когда она просыпается, за окном темно, а поднос с едой на столе все тот же, но даже отсюда она видит, что вместо стакана чашка, да и тарелок, кажется, чуть больше. Встать с кровати оказывается безумно трудно, но она заставляет себя. От ее свитера пахнет потом; Хелейна чувствует этот запах, чувствует собственную липкую кожу. Сколько раз она потела, потом остывала, а потом снова потела? Все дело в снах. Все дело в треклятых снах, которые никак не заканчиваются. Свет она не включает, но уличный фонарь не позволяет спальне погрузиться в кромешную тьму. Ножа на подносе нет. Вилки тоже, и это вызывает нервный смешок. Она понятия не имеет, где находится, но здесь, как и дома, ее считают настолько нестабильной, что у нее есть только ложка. Хелейна чашку берет, только теперь понимая, как сильно пересохли губы и как хочется пить. И на мгновение, пока она пьет, в голову приходит мысль. Разбить чашку и осколками порезать шею. Разбить чашку и воткнуть самый острый осколок в бедро. Какова вероятность, что кто-то вообще придет сюда в ближайшие минут пять? А артерии кровоточат фонтаном, из них такая яркая-яркая кровь струей брызжет, да и не должно это быть больнее, чем выпасть из окна. Она выпивает всю чашку залпом, не сразу даже понимая, что там простая вода, которая, может, и была некоторое время назад теплой или даже горячей, но теперь стала вполне прохладной. От мыслей отказывается, ставя чашку обратно на поднос, лишь нижнюю губу прикусывает с такой силой, что еще немного и точно бы пошла кровь. Хелейна жить не хочет, Хелейна вставать с кровати не хочет, но вот ее ослабленный горем организм все еще испытывает какие-то потребности. Голова кружится, а еще дышать несколько трудно, и она не верит, что ручка поддастся, но в туалет хочется сильнее, чем она могла бы предположить, и Хелейна все же несмело открывает дверь, которая поддается без каких-либо усилий. В коридор выглядывает опасливо, как будто кто-то может стоять прямо за дверью и с силой втащить ее обратно в комнату, из которой она посмела высунуться. Опасения оказываются беспочвенными, потому что под ее дверью никого нет, в коридоре вообще пусто. На этаже как будто никого, потому что ни голосов, ни шагов. Лишь приглушенные голоса откуда-то снизу — со стороны лестницы в метрах десяти или чуть больше от нее. Мысленно она считает до одиннадцати, а потом задерживает дыхание и делает первый шаг. Ничего не происходит. Никто не окликает ее по имени, свет не включается, она как была здесь одна, так и остается. Сердце колотится как безумное, но она решается выйти. В конце концов, дверь ведь была не заперта, да и ей просто хочется пописать. Разве это преступление? Терпеть все равно уже почти невозможно. Не сразу, но все же ей удается найти ванную. Свет Хелейна все равно не включает, как будто боясь разрушить призрачное ощущение безопасности. Как будто в темноте она невидима, никто ее не увидит, а значит, ничего ей не сделает. Она даже не знает, чего конкретно опасается. Беспокойно-опасливое состояние стало для нее слишком привычным за последние лет пять, может, семь. Живот сводит от боли, но моча не течет по ногам. Моча вообще не течет, когда она снимает штаны с трусами вместе и сидит на ободке больше двадцати трех секунд — она зачем-то считает, пытаясь успокоить себя этим. Что-то подобное случилось с ней, когда Джейка убили. Когда ее милого, тихого мальчика прирезали как свинью прямо на ее глазах. Тогда ей было так плохо, что она не могла встать с кровати, было трудно дышать, а попытки поесть вызывали приступ тошноты и желание плакать. Тогда были дни, когда она садилась задницей на холодный кафель душевой кабины, включала теплую воду и бессильно ждала, пока хоть сколько-нибудь сможет расслабиться, чтобы просто пописать. Неужели все повторяется? Слезы, которые, казалось бы, она должна была все выплакать, наворачиваются на глаза, Хелейна всхлипывает, и наконец получается расслабиться. Струя мочи так громко льется в воду в унитазе, что она затыкает ладонями себе уши, сжимаясь. Мир ощущается слишком острым. Мир какой-то гротескно-жестокий. (И она не выдерживает.) Слив тоже слишком громкий, бьет по ушам, но она штаны застегивает, делает усилие над собой, чтобы подтянуть рукава повыше и включить воду. Тонкой-тонкой струей, будто боясь, что кто-то может ее поймать. Кто-то может разозлиться и начать кричать, как время от времени это делала мать, когда Хелейна не могла заставить себя помыться или переодеться. От одних воспоминаний хочется сжаться в комок, обхватить себя руками и ждать, пока внутренняя трясучка сойдет на нет. Все дело в таблетках, думает Хелейна. Все дело в таблетках и том, что Эймонд мертв. Волосы лезут в лицо, когда она умывается ледяной водой. Пальцы покалывает от холода, но она не добавляет ни капли горячей, ей это и в голову не приходит. Хорошо, что в ванной темно и рассмотреть свое лицо она не может. Она и не пытается, лишь высмаркивается, снова наклоняется над раковиной, кончики волос падают прямо туда, оказываясь намоченными, и еще раз умывается холодной-прихолодной водой, которая не приносит ни облегчения, ни прохлады. Дышать становится легче на самую малость. Она возвращается в комнату, к еде даже не притрагивается. Лишь пальцами скользит по оконным рамам, находя дырки там, где должны быть ручки. Свежего воздуха не будет, а спускаться вниз она не рискнет. Да и сил на это нет; последние силы закончились в ванной комнате, когда она завинчивала смеситель. Заледеневшие под водой пальцы скользят вниз по раме, Хелейна замирает еще на несколько секунд, смотря не в окно, а куда-то внутрь себя, а потом залезает обратно на кровать. На этот раз под одеяло, на этот раз накрывается с головой и жмурит глаза так сильно, что они болеть начинают. Граница между сном и реальностью стирается быстро. Она теряется во времени, а еще не до конца понимает, спит или бодрствует. Только сжимается, мечтая исчезнуть, и глаза не может открыть, даже когда слышит чьи-то голоса совсем рядом, но будто бы через плотную толщу воды. — … сколько часов? — спрашивает один голос, будто бы даже смутно знакомый. — Трудно сказать, но больше пятнадцати точно. Я пыталась ее разбудить, но она только мычит и переворачивается на другой бок. Кто эти люди? Почему они вообще ее обсуждают? Сомнений никаких, что говорят именно о ней. И Хелейне хочется открыть рот, сказать, что она все слышит, что не надо говорить про нее так, будто ее и нет здесь. Но язык будто бы прилипает к небу, а губы разомкнуть так сложно, что она не произносит ни одного слова. Наверное, она спит. Во снах обычно такое бывает. Она скоро проснется, и никаких голосов вообще не будет. Ей нужно просто перестать беспокоиться и позволить сну делать с ней все, что угодно. — Позвольте предположение? — продолжают голоса. — Позволяю. — Моя сестра постоянно спала, когда бросила свои антидепрессанты. И… я не берусь судить, сэр, но очень похоже на то. И женский голос будто бы она уже где-то слышала, только где? Память подводит, а голоса звучат все более приглушенно. — За молчание, — говорит мужской. — Спасибо, но не стоило. Я и так знаю, что все, что тут происходит, остается тут, — отзывается женский. О чем вы, хочется спросить Хелейне. О чем вы говорите и почему никак не замолчите? — И все же возьми. Ей хочется спросить, о чем речь. Хочется спросить, что происходит и где она, но ее снова затягивает в один из тех тревожных снов, в которых Эймонд ее не слышит и падает в пропасть. С поправкой лишь на то, что в этот раз у него посредине лба дымящаяся дыра.