Убийца и сломанная

Похорон у Эймонда не было. Ей приходит это во сне, а снам своим Хелейна верит намного больше, чем чему бы то ни было другому. Получается, что Деймон ей соврал. Получается, что тело ее брата лежит в полной темноте, и эти мысли не дают ей покоя. Она не замечает, как стучит пальцами по полу — невольная старая привычка, которая появляется всякий раз, когда ситуация становится слишком напряженной и она не может справиться с эмоциями. Ноготь на указательном ломается, скалывается до мяса, и эта боль не такая сильная, чтобы привлечь все внимание к себе, но после очередного удара этим пальцем по полу, Хелейна вдруг перестает это делать. Тупая боль никуда не исчезает, но не имеет никакого значения. Пол, на котором она сидит, теплый и покрыт ковром, но даже будь он ледяным камнем, она все равно бы не встала и не пересела на кровать. Во снах Эймонд не говорит с ней, но она нутром чувствует, что ему холодно. В той темноте, где он находится, безумно холодно и пусто. Хелейна вздрагивает, когда открывается дверь. И тут же расслабляется, наткнувшись на доброжелательное лицо горничной. — Может, сегодня вы захотите позавтракать? — спрашивает женщина, ставя поднос на стол. — Девочки сказали, что свежие ягоды соблазнят кого-угодно. — Девочки? — Да, приехали рано утром. Хелейна кивает медленно, будто не сразу осознает услышанное. А потом подает голос, когда горничная уже собирается уходить. — Я бы не отказалась от горячего чая с медом, — и улыбается почти виновато. — Если вам не сложно, конечно. Та кивает, улыбается, называет ее «мэм», и Хелейна ловит себя на мысли, что ведет себя как-то неправильно. Совсем не так, как от нее ожидают. Ей бы нос воротить и общаться в приказном тоне, а не просить, уточняя, не затруднит ли ее просьба женщину, которая буквально получает деньги за то, чтобы бегать вместо нее по дому. Хелейна рукава до середины пальцев натягивает и выдыхает тяжело, будто звучащий в голове обвиняющий ее голос может материализоваться во вполне живого человека, поучающего ее как жить. С пола она поднимается после того, как горничная уходит во второй раз; и ей почти жаль, что она не остановила ее, не спросила имя и не поинтересовалась, давно ли она работает в этом доме. Незначительные мелочи, которым ее мать никогда не придавала значения, всегда имели отчетливый смысл для Хелейны. Люди перестают быть смазанными пятнами, когда у них появляются имена и эти детали-штрихи, позволяющие отделять реальность от снов. В доме Деймона — который вообще-то должен принадлежать ее старшей сестре, но она не помнит, чтобы хоть раз за это время слышала в коридоре голос Рейниры — ей приносят по-настоящему горячий чай, и чашка жжет подушечки пальцев, но Хелейна их не отдергивает, позволяя себе насладиться этим почти незнакомым ощущением. Дома ей всегда подают едва теплое. Будто она ребенок. Будто она может ошпариться, не отвечая за собственные движения. Руку от чашки она убирает в тот момент, когда жжение становится невыносимым. В окне все еще нет ручки, но горячий чай остается ярким мазком в памяти. Она отправляет несколько ягод черники в рот, пачкая и губы, и пальцы, желудок начинает урчать не сразу, но голод приходит. И в этот же момент она отказывается от еды. Как будто голод умаляет ее скорбь; как будто она не имеет права спокойно есть дальше, пока ее брат, похороненный в темноте и гнетущем мраке, лежит в полном одиночестве. Живот начинает сводить от голода, и Хелейна так отчаянно борется с этим ощущением, словно эта борьба и ее победа смогут вернуть Эймонда к жизни. Словно что-то вообще сможет вернуть ей брата, которого она не видела последние полгода. Ей хочется разбить тарелку, ей хочется перевернуть поднос с едой, но что-то внутри запрещает ей это сделать. Что-то внутри стыдит ее даже за мысли. Перепачканными в черничных пятнах пальцами она трет губы с таким нажимом, специально стараясь сделать себе больно, и предсказуемо обжигает кончик языка, когда делает глоток чая. Она могла бы здесь все разнести. Рейниры нет (да и не то чтобы их что-то связывало, кроме безразличного ко всему отца, который лежит в могиле), а Деймон убил ее брата. С чего бы ей быть тихой, благодарной и послушной? Хелейна язык прикусывает то ли для того, чтобы унять жжение, то ли потому, что стыдно становится за одни мысли. Мать слишком хорошо позаботилась о том, чтобы ее дочь была идеальной. Местами так перестаралась, что в сон все еще клонит. Местами так перестаралась, что Хелейна и в самых смелых мечтах представить не может, что устроит здесь сцену или, подобно собственной матери, бросится с ножом на источник собственной злости. Злости нет, лишь пустота. А на горячем чае с медом долго продержаться все равно не получится. Остатки ягод она доедает, нервно стуча ногтями по столу и вряд ли отдавая себе в этом отчет. Волосы кажутся сальными, одежда неприятно прилипает к телу. И ей сложно посчитать, сколько дней она здесь уже провела, но мысль о душе посещает только сейчас. Ей бы помыться, постирать одежду и, может, надеть что-то свежее, но незадача в том, что у нее с собой ничего нет. Незадача в том, что все здесь не ее (не то чтобы дома у нее было хоть что-то свое, а не то, что принадлежит Эйгону, матери, деду — кому угодно, но не ей). Она вздрагивает, когда в дверь стучат, и рассчитывает, что увидит горничную, но дверь открывается осторожно, а на пороге совсем не она — другая, моложе и вроде бы почти знакомая. — Можно? — спрашивает Рейна и действительно ждет разрешения. Хелейна кивает, несколько нервно улыбается. — Папа сказал, что ты еще спишь, но я подслушала ваш разговор с горничной и решила, что ты уже на ногах. — На ногах, — эхом отзывается Хелейна, и Рейна застает ее врасплох тем, что наклоняется, чтобы обнять ее. Вот так просто — обнять ее, не обращая внимания на ужасный вид. — От меня пахнет, не стоит… И ловит себя на том, что лепечет каким-то извиняющимся тоном. Только Рейна не отстраняется, и эта простая человеческая близость ощущается такой искренней, что Хелейна тоже обнимает ее, не помня, когда в последний раз это делала. — Папа сказал, что у тебя выдались тяжелые дни, кузина, — и в голосе Рейны нет упрека, в ее взгляде нет упрека, когда она отстраняется. — Если я могу помочь, то только скажи. Впервые за долгие дни Хелейна вдруг улыбается. Тонко-тонко, будто опасливо, а потом все шире. Впервые за долгое время она чувствует и теплоту, и искренность. — На самом деле есть кое-что, с чем ты могла бы мне помочь. — Все, что угодно. — Твой отец вряд ли упомянул, но… — она мнет пальцы, а потом, поймав себя на этом, руки кладет на бедра, силой воли заставляя себя не трогать пальцы. — Дело в том, что у меня нет сменной одежды. Рейна улыбается широко, а потом закатывает глаза. — Мужчины, — со смешком произносит и звучит намного старше своих лет. — Им никогда в голову не придет, что надо позаботиться о чем-то подобном. Хелейна ничего не отвечает, лишь улыбается несколько неловко, как привыкла делать всегда, когда ей не совсем понятна ситуация или слова собеседника. Эйгон о ней никогда не заботился, а Эймонд… все поменялось с появлением этой женщины в его жизни. Все поменялось, и она почти не помнит, как было раньше. И уж точно не ей судить, насколько слова Рейны можно считать достоверными. С тем же успехом она могла пошутить; юмор временами дается ей с трудом. — Ты можешь воспользоваться моей ванной, кстати, — говорит Рейна, осматривая ее столь внимательно, что еще мгновение, и Хелейна точно напряглась бы, если бы не своевременный комментарий: — Думаю, что смогу подобрать тебе кое-что. Идем? Больше всего поражает протянутая рука, которую поначалу Хелейна почему-то побаивается принять. — Идем, — наконец соглашается, берет Рейну за руку. И это так странно — у них разница лет семь, но сейчас она этой разницы почти не чувствует. Все дело в горе, думает Хелейна. Все дело в том, что она так привыкла находиться одна, окруженная прислугой, своими тяжелыми мыслями и мучающими ее снами, что теперь ей трудно реагировать на обычные проявления заботы. Ее мать специально делала из нее ребенка. Ее мать много чего делала специально, и тупая злость сидит глубоко внутри, задушенная чувством стыда и вины. Рейна выдает ей большое мягкое полотенце, проводит короткий инструктаж по многочисленным баночкам и тюбикам и оставляет наедине, закрыв дверь в ванную. Взгляд натыкается на бритву, и Хелейна коротко хмыкает, вешая полотенце на крючок. Еще один крупный мазок доверия на этой абстрактной картине. Или невнимательность. Непосредственность — потому что Рейна не разговаривает с ней так, будто она пыталась покончить с собой, будто ее нужно опекать и жалеть. Напротив — и это странно, но приятно — Рейна ведет себя так, словно старая подруга семьи приехала погостить. Так могло бы быть в какой-то другой жизни, но точно не в той, которую она вынуждена проживать. Горячая вода смывает липкие, тянущие куда-то на самое дно мысли. И она не притрагивается к куче баночек, всего лишь дважды моет сальную кожу головы, но чувствует себя так, будто и кожа, и волосы становятся легче в несколько раз. Стопку свежей одежды Рейна протягивает ей, отвернувшись, и сразу же закрывает дверь. И в этом не было необходимости, но почему-то Хелейна и эту мелочь подмечает. Носки, кажется, совсем новые. Спортивные штаны постиранные и хорошо тянутся, потому что бедра у Рейны точно уже, чем у дважды рожавшей Хелейны. Футболка достаточно просторная, но она в ней не тонет только из-за размера груди. Влажные волосы мочат ткань в районе плеч, но она этого совершенно не замечает. — Так и думала, что не просчитаюсь, — отзывается Рейна, когда Хелейна выходит из ванной. — Штаны не жмут? — Нет, все в порядке. Спасибо тебе. — Если решишь задержаться, то надо будет съездить за твоими вещами. И раньше ей не приходило это в голову, но теперь Хелейна почему-то задумывается об этом. Возвращаться нет никакого желания, пускай бы и за одеждой. У нее нет сил снова выслушивать упреки матери, прятать под языком или за щекой таблетки, надеясь, что никто не разотрет их в еду, если заподозрят, что она их не принимает. — Спасибо, — повторяет она и пытается натянуть невидимые рукава на пальцы, но слишком поздно понимает, что длинных рукавов на ней нет. — Я не думала, что у тебя найдется что-то на мои… размеры. — Ну с футболкой пришлось повозиться, но я уверена, что он против не будет. Хелейна моргает. Нет, наверное, она ослышалась. — Он? — переспрашивает, вопросительно выгнув бровь. Рейна пожимает плечами и продолжает так, будто это что-то само собой разумеющееся: — Ну да. Меня-то природа не наделила такими формами, — а потом с коротким смешком: — Да ладно тебе, она чистая. Папа даже не заметит, что я взяла одну из его футболок. Бейла так постоянно таскает его одежду, когда мы приезжаем. Иногда даже берет что-то с собой к бабушке. Неловкая улыбка сама появляется на лице. Хелейна что-то врет про болящую голову и желание поспать, лишь бы побыстрее уйти к себе. В коридоре почти налетает на горничную, уносящую целую гору грязного постельного белья и зачем-то извиняется быстрее, чем успевает сообразить. Одно дело здесь спать, другое дело — принимать, пускай и временно, одежду кузины. И совсем уж за гранью — ходить в одежде, принадлежащей убийце своего брата. От футболки не пахнет ни кровью, ни потом, ни зловонным духом смерти. Всего лишь каким-то ополаскивателем для белья, чей запах она не может назвать. И наощупь ткань вполне обычная. Простой темно-серый хлопок, прямой покрой. Почему она вообще перемалывает эти мысли у себя в голове? Хелейна пальцами ведет по оконной раме, жалея, что не может открыть окно, чтобы впустить в комнату свежий воздух. Если бы Рейна не сказала, ей бы и в голову не пришло, что с этой футболкой что-то не так. По крайней мере, со стороны это всего лишь обычная вещь. Такая же обычная, как свежая наволочка на подушке или свежая простынь. Она поддевает край сколовшегося ногтя, поддергивая его, но терпимая боль, призванная отвлечь, не отвлекает. Неужели она предает своего брата? Предает всю свою семью тем, что принимает как данность все это? Неужели в каждом ее действии сейчас так много неправильного, что каждым своим вздохом она позорит память об Эймонде? Палец начинает кровить, Хелейна зубы сжимает, но продолжает ковырять травмированный палец. Здесь никто не может ей этого запретить. Здесь она может позволить себе тормозить мысли так, как она способна это делать. И это чувство свободы вызывает головокружение. Или, быть может, все дело в голоде.