Убийца и сломанная

Он убийца. Эймонд кричит ей на ухо, и она сжимается, стараясь стать меньше, чем есть на самом деле. Он повторяет снова и снова, пока Хелейна не зажимает себе уши и не начинает плакать от громкого звука. Он же знает, что пугает ее, почему он продолжает? Убийца. На его руках кровь Эймонда. Он убийца, а она забыла об этом. Сначала она слышит собственный плач, лишь потом просыпается окончательно. Одеяло в пододеяльнике все сбилось в ногах, наволочка порвана, а лицо влажное от слез. Она сжимает волосы у корней и дышит часто-часто, всматриваясь в тихую тишину комнаты. Голос Эймонда — ниже, более шипящий и озлобленный — все еще звучит в ее голове, когда она садится, непроизвольно натягивая на себя край пододеяльника. Зачем он ее мучает? Почему бы ему просто не сгинуть в своей мрачной пустоте и не тянуть ее за собой? Эта мысль тут же жжет каленым железом. Хелейна подтягивает ноги к груди и выпускает край пододеяльника. Она никогда еще так не думала о брате. Она не может так о нем думать. Она любила его, она все еще любит его. Даже несмотря на историю с его одержимой влюбленностью в ту женщину. Даже несмотря на то, что он бросил ее и детей, оставил один на один со спивающимся Эйгоном, когда она так нуждалась в стабильности и силе после потери Джейхейриса. Она не может желать ему смерти, она не настолько ужасна. И тут же набатом: он и так мертв. Желай или не желай ему смерти, он мертв. Она трет пальцами глаза. Трет до тех пор, пока кожу не начинает неприятно жечь. В комнате тихо, даже нет тиканья часов. И хорошо, что нет, потому что этот звук всегда раздражает ее после подобных пробуждений. Хелейна прислушивается, за окном стучит дождь, в коридоре будто бы замерло время. У нее нет никакой определенной цели, когда она выглядывает за дверь. Ей просто хочется уйти из спальни. Уйти из кровати, в которой голос брата звучит так отчетливо-пугающе, что она все еще чувствует его незримое присутствие у себя за спиной. Кажется, если она останется в комнате одна в полной темноте, его холодные и безжизненные руки сомкнутся на ее шее. Он убил бы ее за то, что она его предала? Убил бы за то, что она нашла убежище в доме его убийцы? Она не хочет знать ответов на эти вопросы. Слез больше нет, а босые ноги ступают по холодному полу. Она ничего не ищет и никуда конкретно не направляется, спускаясь по лестнице вниз. В такое время дом кажется слишком большим и пустым. Усиливающийся за окнами дождь добавляет гнетущей и какой-то недружелюбной атмосферы. А потом она замечает неяркий свет торшера в гостиной. Хелейна замирает у дверного проема, едва-едва выглядывая, и видит уставшую фигуру в кресле. На угловатом лице Деймона тени из-за недостатка освещения лежат особенно гротескно. Он кажется ей каким-то неживым, а еще совсем не похожим на себя обычного. Она замечает чуть влажные волосы на макушке и у висков. Не идеально постриженные пепельные пряди до плеч, а небрежно убранные в какое-то подобие пучка на затылке. Рукава темного кашемирового свитера подтянуты почти до локтей, и в том, как свободно одна рука свисает с подлокотника, а второй он упирается в собственную переносицу, есть столько усталости и напряжения, что она чувствует в нем что-то знакомое. — Прости, я не думала, что ты не спишь. Он поворачивает голову в ее сторону, и как по щелчку пальцев на его лице появляется знакомая полу-усмешка. — Нет-нет, я как раз собирался. В его словах скользит ирония, и Хелейна чувствует себя уже не так беспокойно. То ли он не понял, что она видела его, то ли делает вид, что ничего не произошло. Насколько же он уставший? Она не вглядывается в его лицо, но пока доходит до дивана и занимает место напротив, вдруг замечает, что он выглядит иначе. Будто бы старше, чем обычно. Ему вот-вот исполнится пятьдесят, напоминает она себе. Он и так не молод, и то, что он не лысеет и не походит на развалину, каким был ее отец до смерти, не отменяет того факта, что его жизнь в два с небольшим раза дольше ее собственной. — А ты почему не спишь? — вдруг спрашивает Деймон, и Хелейна не находится, что ему ответить. — Я… Я просто… Не признается же она ему в том, что погибший брат кричал на нее во сне, обвиняя в предательстве. Не скажет же, что она боится находится одна в той кровати, потому что тени сгущаются и заставляют ее дрожать. — Со мной такое бывает, — наконец отвечает она максимально обтекаемо. Он медленно кивает, но вопреки ее ожиданиям не задает никаких вопросов. И усмешка на его лице постепенно сходит на нет. Насколько она ненормальная и странная в его глазах? Хелейна мысленно одергивает себя. Ее не должны интересовать подобные вопросы. Она не должна заботиться о том, чтобы казаться ему нормальной. В конце концов, если бы он хотел от нее нормальности, то вытаскивал бы ее за руку из постели, как всегда делала мама, утомившись ее состоянием. Он бы цокал и закатывал глаза. Он бы сказал ей «быть нормальной». Чувство стыда захлестывает новой волной, и она заправляет волосы за уши с двух сторон, подтягивая ноги на диван. Какое-то время они сидят в тишине, потом Деймон встает. Хелейне инстинктивно хочется спросить, что она сделала не так, но уже в следующее мгновение он подходит к камину, присаживается на корточки и добавляет несколько поленьев в огонь. Она и не замечала раньше, что здесь есть камин. Ровно как и не замечала, какой спокойной и обволакивающей может быть тишина в его присутствии. Они молчат, пока он смотрит на огонь, а она небрежно рассматривает его. Ей было тринадцать, вряд ли больше, когда отец, привыкший всегда делать вид, что никакого брата у него и не существует, вдруг разорался и впал в такую ярость, что она схватила десятилетнего Дейрона и спряталась с ним под стол в столовой. Отец кричал, вместе с ним кричала и мама, но он все равно никак не успокаивался. — Моя родная дочь! — орал он тогда, и Хелейна знала, что речь точно не о ней. Отец никогда бы не стал кричать о ней. Более того — он будто и не замечал ее существования. Благо большой дом позволял ему это делать. — Моя родная дочь и мой брат воткнули мне нож в спину! И теперь они присылают мне это. Жалкую подачку, оскорбление прямо в лицо! — За этим стоит исключительно твой брат, я уверена. Рейнира бы никогда… — Хватит! Довольно, Алисента! Ты столько лет ее выгораживала, а теперь посмотри, чем она тебе отплатила. Нет, ты только посмотри! Хелейна помнит, как прижимала Дейрона к себе и боялась, что он произнесет хотя бы звук. Нет, отец никогда не был с ними жесток. Он не бил их, не заставлял прислугу бить их. Но она все равно не могла избавиться от ощущения, что вот сейчас что-то случится. Вот сейчас в нем что-то щелкнет, и он ударит их точно так же, как мама всегда била Эйгона по лицу, когда тот позволял себе дерзость. Или еще хуже — он обвинит во всем их, как было с Эймондом, когда тому выбили глаз. Но Дейрон сидел тихо, то ли прижимаясь к ней сам, то ли прижимая ее к себе, и их так никто и не заметил. А отец все продолжал вопить. Отец кричал: — Деймон хочет свести меня в могилу! Отец надрывался: — Я клянусь, этого он и добивается! Он визжал: — И не ври мне, я знаю, что он уже трахал ее раньше! Потом память подводит. Сейчас она уже и не вспомнит, почему родители перестали кричать, как так вышло, что отец успокоился, а они с Дейроном вылезли из-под стола, но зато она четко помнит, как мама все чаще и чаще стала упоминать имя дяди, с призрением кривя верхнюю губу. Имя того, от кого в этой семье всегда были и будут проблемы. Отныне имя мужа ее старшей сестры. Деймон кладет ровно сложенный плед на другой конец дивана и возвращается в кресло. Они пересекаются взглядами лишь раз, и Хелейна тут же отворачивается, боясь, что он каким-то образом проникнет в ее голову и поймет, о чем она думает. Деймон вытягивает ноги, откидывается затылком на спинку кресла, и она выжидает секунд тридцать семь прежде, чем потянуться за пледом. В гостиной не холодно, но ей хочется завернуться во что-нибудь. Плед оказывается приятным наощупь, и она укрывается им, сжимая края в ладонях. Дома все пледы были какими-то другими. А еще она помнит, как отец, уже опиравшийся на трость и сломленный болезнью, крепко цеплялся за спину своего брата и слабеющим голосом благодарил его за приезд. Они тогда обнимались на крыльце, Хелейна только недавно родила близнецов, и мать вытрясла из Эйгона весь дух, когда узнала, что тот пил накануне. И тогда отец не казался злым или рассерженным. Тогда он выглядел счастливым. Даже оставил трость где-то в прихожей и впервые за долгое время позволил себе опираться на кого-то. На того самого брата, которого он клялся убить. На того самого брата, который так редко приезжал в их дом, что Хелейна инстинктивно старалась не высовываться, держась за руку Эймонда, который мог бы защитить ее от всего. — В моем возрасте он уже ушел на войну, — сказал ей тогда Эймонд. И восхищение в его голосе она помнит настолько отчетливо, словно это было вчера. — А потом вернулся и защитил кандидатскую. Отец никогда не был таким, как Деймон. — Но сейчас нет войны, — попыталась она мягко поспорить с братом. — Война есть всегда, Хел, — отмахнулся Эймонд. — В мире постоянно кто-то воюет, просто дед скорее удавится, чем позволит мне или Дейрону по-настоящему служить. А дядя был в его глазах героем. Дядя был тем, на кого Эймонд смотрел с каким-то непонятным ей обожанием. — Если он задержится здесь еще на неделю, то превратит этот дом в бордель, — постоянно говорил дедушка. — Визерис, я безмерно тебя уважаю, но то, что этот человек себе позволяет… — Хватит, Отто, — слабо обрывал его отец. — Неужели я не заслужил побыть в компании своей дочери хотя бы несколько дней? Ты вот видишь свою постоянно. Я тоже твоя дочь, хотелось тогда сказать Хелейне. Я твоя дочь, а ты даже не пришел поздравить меня с рождением близнецов. И ты никогда не обнимал меня как Рейниру. И никогда по мне не скучал. — Хелейна? Голос Деймона вдруг заставляет ее опомниться, и она смотрит на него удивленно и несколько потеряно. — Ты плачешь, — произносит он, и до нее не сразу доходит смысл его слов. — Все хорошо? Она тянется кончиками пальцев к щеке и нащупывает влажную кожу. — Я… да… Не знаю, что на меня нашло, — заторможено отвечает она и шмыгает носом. И когда Хелейна переводит взгляд на него, ей вдруг отчаянно хочется, чтобы он поднялся с кресла, чтобы подошел, сел перед ней на корточки и взял ее за руки. Чтобы он обнял ее и гладил по голове, шепотом приговаривая, что он рядом. Он рядом, и с ней больше никогда ничего не случится. Чтобы он сделал все то, в чем она так отчаянно нуждалась с самого детства и чего никогда не делал ее отец. — Я в порядке, — врет она, но голос предательски дрожит. — Хочешь, я сделаю тебе горячий чай? — Это… совсем не обязательно, — она пытается унять дрожь в голосе, но чем больше усилий прикладывает, тем более жалко и обессиленно звучит. — Тебе хотелось бы выпить чаю или нет? — спрашивает Деймон, заглядывая ей четко в глаза. И в этом вопросе нет угрозы. В нем нет требования ответить. Такое чувство, что он пытается ее понять, и это так странно, так непривычно, что она поджимает губы и задерживает дыхание. Кивает. Разово, коротко, и он почему-то кивает в ответ. Ей так безумно хочется попросить его, чтобы он обнял ее, что она почти поддается этому порыву, когда он проходит мимо. Она почти решается схватить его за ладонь, но тут в памяти всплывает леденящий нутро голос Эймонда, и что-то безымянное парализует ее, не позволяя коснуться Деймона. Он возвращается быстро. Ставит перед ней на журнальный столик стеклянный чайник, в котором плавают какие-то травы, и чашку. Всего одну, и Хелейне становится неуютно от мысли, что она заставляет его беспокоиться. Перетягивает на себя его внимание, хотя у него — очевидно же — и без нее полно проблем. — Ты не обязан все это делать, — тихо говорит она, когда он выпрямляется. И между ними всего метр или полтора. Она все еще может протянуть к нему руку, все еще отчаянно хочет где-то внутри, но не решается. — Это всего лишь чай, Хелейна. В его голосе нет насмешки, нет издевки. В нем что-то вроде нежности, перемежаемой усталостью. — Я не хочу, чтобы ты уходил, — наконец выдавливает она из себя, причем так тихо, что не может быть уверена, что он ее слышит. — Я не уйду. Он обещает это так просто. Не задает вопросов, не удивляется ее внезапной просьбе; хотя Хелейна кажется себе ненормальной, прося его о чем-то подобном. Они ведь чужие. Они ведь никто друг другу, а общая кровь ничего не значит — уж это она знает наверняка. — Не жди, пока чай остынет, ладно? Деймон возвращается в кресло, вальяжно растягивается, вытянув ноги и сложив руки на животе, и дело точно не в чае, но ей наконец-то становится тепло. — Я не уйду, — повторяет он, перехватывая ее взгляд, и это ощущается почти так же, как объятия. Только намного-намного интимнее.