Бандитский Петербург

Зябко. Очень зябко в Петербурге в любое время года. Особенно – по вечерам. Особенно, если с Набережной дует прогорклый, сквозящий ветер, пробирающий до самых костей. Вызывающий мерзкие, холодные мурашки по позвоночнику. От него не спасает ни шарф, ни шерстяное, толстое пальто. Знал бы заранее, что так будет – приоделся бы в тёплый костюм. Но, поздно. Причипурился, конечно, как на свиданку сразу с двумя дамами: волосы зализаны назад, по постулатам времени. Рубашка – выглажена, ни одной складочки на ней нет. Только галстука-бабочки недостаёт. Туфли – до блеска начищены. Стоит. Щегол. В облаке тяжелого парфюма, что своими нотками сросся с неизменным запахом импортного табака. Красное дерево, цитрус – на отдалении. Хорошо было бы носить этот одеколон зимой. Но с нищенской зарплатой обычного милиционера, больших усилий стоило найти сие чешское чудо, да еще и по столь приятной цене. — А вырядился-то как! Посмотри на него. Ты бы хоть пальто застегнул, кобелина! — Парировал Гром, приближаясь к Смирнову. Да, комплименты от него, как и любые слова, связанные с похвалой, звучали, больше в издевательской манере. Но Юра, разумеется, их близко к сердцу не принимал. — Дам штабелями собрался укладывать? В ответ на замечание Юрий лишь тихо цокает языком. Каких дам? Какими штабелями? Нет, разумеется, это он, сегодня утром, предложил во всеуслышание пойти «по бабам», но не в прямом же смысле! Хотел бы лёгкого развлечения – вышел бы на полуночную охоту один. Всем известно, в каких конкретно переулках северной столицы, можно найти лучших девочек. С их звенящим смехом и парами «Красной Москвы». Они бы очаровательно растянули губы, накрашенные морковного цвета помадой, подмигнули бы, и щебеча что-то на своём, на женском, увели бы любого странника в царство разноплановых сексуальных утех. На вкус и цвет, как говорится. И в этом заключалось самое большое лицемерие. Не только Смирнова. Вообще всех представителей их системы: от мелких оперов, до крупного начальства. Для протокола – с проституцией они борются. Раз в месяц, стабильно, прикрывают хотя бы один-два борделя. Девочек – на историческую родину. Сутенёра – на нары. Повторить столько раз, сколько угодно плану. Но, при этом, большую часть, из них, под покровом пятничного-субботнего вечера, можно найти на Старо-Невском проспекте, станции метро «Чернышевской», или, для особенно неизбирательных – даже в районе Искровского проспекта. Последний, между прочим, обрёл самую дурную славу. Неудивительно: здешние места, по умолчанию, облюбовали представительницы низшего слоя иерархии древнейшей из профессий. Отдавались, то ли за бесценок, то ли – за дозу дури. Её, естественно, было в достатке. При задержаниях, каждый, кому не лень, мог умыкнуть небольшой пакетик вещественных доказательств. И никто не обращал внимания. Никогда не обращал. — Ну и трепло же ты, Гром. — В обиженно-наигранной манере покачал головой Смирнов, указывая спутнику на массивную деревянную дверь кабака. — Мог бы поприличнее одеться. Чай не в пивнуху собрались. — Ты еще скажи «мог бы рубашку погладить». Мне не перед кем красоваться. Это ты у нас ни одной юбки не пропустишь. Я же – человек простой. И такие приключения мне даром не нужны. На язвительные замечания пришлось учтиво промолчать. В конце концов, Гром прав: идут они не в валютную «Чайку», где собираются все сливки питерского общества (оно и ясно: откуда у обычных милиционеров валюта?), а в «Антверпен». Цены - значительно ниже, публика – более пёстрая. Удивительное место: здесь, можно было встретить, как и ровных братков в малиновых и зелёных пиджачках, так и богему, в прямом смысле этого слова. Однако атмосфера царила совершенно миролюбивая: о духе времени напоминали лишь смурные охранники, с их недовольными лицами. Один, кажется, уже хотел что-то предъявить Константину, за его неподобающий внешний вид, но ксива, точно волшебная палочка, заставила замолчать. В сладком, терпком табачном дыме, сквозь чей-то гомерический хохот, пьяные разговоры и улыбки официанток в белых фартучках с рюшками, удалось добраться до столика с табличкой «бронь». — Сюда же за месяц надо места забивать. — Просто у меня есть связи. — Смирнов кивнул очаровательной, рыжей официантке — Два тёмных и закусь на твой вкус. Мельком бросил взгляд на девушку, усмехнулся и подмигнул. Рабочий флирт – всегда заставлял юных дам краснеть, а тех, кто постарше – настраивал на волну легчайшего диалога. Диалога, в котором, между прочим, удавалось узнать много интересного. — Твои связи тебе ничего не нашептали про Анубиса? — Неугомонный ты. Как уж на сковородке. — Глоток пенного с характерной горчинкой резко меняет общий фон настроения. Юра откидывается назад, глядя сверкающими глазами на Грома. — Мутный он тип. У них что-то вроде секты. И, ходят слухи, что под его колпаком, все сильные мира сего. — Получается, прикроем его – остальные паровозом подтянутся? — Не лез бы ты в это дело. Мы своей шкурой за полторы копейки рискуем. А чего ради? Тебе начальство давно «спасибо» говорило? За всё, что ты делаешь? Он тебя порешит – глазом нее успеешь моргнуть. А у тебя сын. Его тоже как-то поднимать надо. — Мораль мне не читай. Для этого Прокопенко есть. — Встрепенувшись, Костя пододвинулся ближе, резко и в один глоток, осушил половину стакана. — Лучше скажи, ты в деле? — Пристанешь как банный лист к заднице. В деле. Только, пообещай меня избавить от разговоров о работе. Тошно уже. Мы в кабак зачем пришли? Кость, честное слово, живёшь – как пенсионер. А в твоём возрасте, между прочим, прописная истина: ебать всё, что движется. Крест на себе раньше времени не ставь. Работа – не волк, в лес не убежит. На том и порешили. Юра, разумеется подвязался в дело, а как иначе? Константин Игоревич, отказ бы воспринял совсем в штыки, и стал бы утверждать, что помощь человека под прикрытием – существенная необходимость. Назвал бы сволочью, чёртом в погонах, или – того хуже. Вечер был бы испорчен. И меньше всего хотелось Смирнову, вот сейчас, находясь в состоянии легчайшей, пьяной эйфории, когда мир, точно расплывающиеся разводы бензина в луже, плавно кружился вокруг его головы, выслушивать чужое недовольство. Да и Константину, кажется, удалось расслабиться. Проникнуться хмельной атмосферой чужой свободы. Он-то, еще с двадцать минут назад, ястребом смотрел на братков за соседним столом. А сейчас – смеялся. Неприкрыто и искренне. Смеялся над совершенно, как ему казалось, неуместной и глупой шуткой Юрца. Но, сказанной с такой интонацией, что и словами не передать. — Крошка, повтори! — Присвистывая, в нехарактерной для самого себя манере, Гром махнул рукой официантке. Всё же, Юра прав был: следовало расслабиться и отпустить все негативные мысли. Поддаваясь лёгкости совместного времяпрепровождения. Ведь, приятно сбросить со своих плеч, давящий груз ответственности. Приятно проветрить голову, пусть и в душном, прокуренном помещении. Приятно посмотреть на людей, которые, может быть, о жизни толком-то, ничего и не знают, зато, точно знают, как правильно жить. — Пошабим на улице? — Звонкий голос вырывает из расслабленного состояния. Конечно. Пошабим. Пусть на столе – пепельница с ощетинившимся ежом сигаретных окурков. Славно, выйти отсюда. Славно, вдохнуть колючий, морозный воздух, мешающийся с ароматом фирмовых, импортных сигарет. — Дай попробую твою дрянь. — Не дожидаясь ответа, Костя ловким жестом выуживает из пачки сигарету. Услужливо – Юра подаёт другу зажигалку, и сам – прикуривает от того же пламени. Их взгляды встречаются. Опьяненные, туманные глаза Смирнова, вдруг, находят отзыв, в самой глубине души Грома. Почему? Почему раньше, он никогда не замечал в них столь прекрасного блеска удавшихся авантюр? Почему? Не отмечал для себя внутреннего магнетизма, постоянно отворачивался от друга, фыркая презренное «пижон». Не позволял ему приближаться, а иногда, своим игнорированием и холодностью, попросту того обижал. Даже не задумывался над своими действиями. Не отдавал себе в них отчёта. Темная улица, казалось бы, должна кишеть людьми, что в поисках приключений, построили себе маршрут: от одного кабака – к другому. Но нет. Только двое курящих, холодный фонарный свет, а где-то, в ближнем переулке, или, в арке двора-колодца, о чём-то щебечет влюбленная пара. До них доносится лишь тонкий женский смех. Мужчина делает шаг ближе к своему коллеге, смотрит на него заворожённо. Наверное, так люди, разбирающиеся в искусстве, смотрят на Джоконду в самом сердце Лувра. — Кость, ты…— В сияющих глазах застыл немой вопрос. — Замолчи. Гром не знает, какой будет реакция. Не знает, к чему приведёт этот жест дальше, но сейчас, под мелодичную музыку, доносящуюся из кабака, под разговоры возлюбленных, под фонарным светом и покровом звёздной ночи, ему хочется лишь одного. Губы прикасаются к чужим губам. Неуверенно, ненавязчиво. Подобно тонким крылышкам мотылька, они скользят в, возможно, самом невинном поцелуе, на который только способен Константин. Он. Такой грозный, резкий, сейчас, явственно ощущает, что краснеет, точно подросток, впервые влюбившийся. Еще не разобравшийся в природе своих чувств, но их осознавший. Юра не сопротивляется. Ему приятен этот миг. Приятен, потому что отзывается горячей судорогой в сердце. Болезненной, тянущейся патокой. Он прижимается ближе, его руки скользят по чужим плечам, а глаза, прикрытые тонкими веками, наливаются воском. Ноги – точно ватные, колени подкашиваются. И этот поцелуй должен был продлиться дольше. Должен был, по своему определению, однако, резкий, оглушительно громкий звук выстрела, бьющегося стекла и пронзительный, истошный, женский вопль, заставляет целующихся отстраниться друг от друга. На секунду перехватывает дыхание. — Блять!— Раздраженно, сквозь зубы шипит Гром. — Табельное с собой? Смирнов лишь кротко кивает. Два пистолета. Разумеется с собой.