Turning back time

Приглушенный голос, донесся до Генри, точно сквозь толщу воды, балансируя где-то на грани полудремы. С большими усилиями мужчина разлепил заспанные глаза, выбираясь из-под пледа. Генри не помнил, как вернулся вчерашним вечером в общество. Вчерашним? В голове смутно, отпечатались воспоминания о минувших событиях. Очередной размолвке с Хайдом, ставшей такой обыденной в стенах его кабинета, подальше от лишних глаз, жителей этого особняка во избежание ненужных лишних вопросов. Неумолимо долго, тянувшейся, официальный вечер, будто ложка дёгтя, которая казалось, так и не думала заканчиваться вовсе. Все пестреющий своими несказанными дорогими изысками, начиная от начищенных до блеска позолоченных столовых приборов до элегантных нарядов гостей. Пышных платьев, дам, вырядившихся, как на показ, в надежде затмить одна другую, ведя негласное, но всеми давно подмеченное соперничество. Дорогих эксклюзивных костюмов юнош и фраков мужчин по старше. Всё это идущее в совокупи. Милыми беседами в кругу статных девушек, из знатного рода, которые напоминали со стороны не больше чем клубок ядовитых змей, норовящих ужалить побольнее. Лесть, что текла с губ юных дам, слаще, чем нектар, была не меньше чем очевидным лицемерием, прикрытой за обворожительной улыбкой ярких пухлых губ, изредка скрывающиеся за бокалом игристого шампанского. Беседами между кругом мужчин, которые были погружены в обсуждение более насущных дел, как работы, бизнеса, последних политических новостей, которые не обошли стороной и научное общество, затронув имя Джекилла. Заставляя тем самым мужчину, вливаться в общую беседу. Генри помнил, как сейчас не замолкающий шум голосов в голове, даже после того как тот занял сиденье авто, возвращаясь обратно в особняк. Пусть и тот голос далеко не принадлежал той самой серой массе расплывающихся лиц на банкете. Легкий прохладный воздух комнаты отрезвил, заставляя Генри накинуть на плечи и укутаться потеплее в скинутый ранее с себя плед, охлажденный воздух помещения пробирал до костей, заставляя зябко ежится. Собственная голова казалось Генри достаточно тяжелой, чтобы оторвать её от диванной подушки. Глаза резал тусклый серый свет, пробирающийся через не зашторенные занавески, освещая собой небольшую комнатку, по которой Генри, с чувством легкого замешательства проследовал взглядом, натыкаясь на стоящее в углу зеркало, ловя на себе взгляд темных шоколадных глаз бесчувственно, устало смотрящих на него в ответ. Так он все ещё спит? Генри, наконец, приподнимается с жесткого дивана, ощущая, как протестующие ломит каждая косточка в его теле, он давно планировал заменить этот старый неудобный диван, но не времени, не сил на это элементарно не хватало, а позднее в этом уже не было никакой нужды. Юноша, смотревший на него из зеркала, вздрагивает, от прохлады ледяной плитки, ласкающей его обнаженные стопы, пока Генри приходится приложить чуть больше усилий, чтобы не вернутся обратно в постель. Пружины дивана прогибаются под весом юноши, когда он наконец-то поднимается, утягивая за собой теплый плед. По стеклу широких окон его кабинета, стучит легкий моросящий дождик, ливень стих, хоть и над Лондоном до сих пор, висят, сгущаются грозовые тучи. Нисколько казалось бы не смущающие не спеша снующихся под дождем слуг, приводящих в порядок от непогоды вчерашнего вечера раскинувшегося из окна кабинета юноши сад. Наблюдая со стороны, Генри с неприязнью вспоминает грубоватый тон отца, невольно звучавшего в собственной голове. — Непогода не отменят прямых обязанностей, которыми обделена прислуга поместья Джекилл. Если они не делают достаточно от того чему обязаны, они не достойны того, чтобы их жалеть. Это был первый урок, который усвоил Генри от отца по наступлению своего шестого дня рождения. К величайшему счастью своих родителей он был умным ребенка, схватывающий все на лету, он был достаточно хорошим сыном, послушным ребенком, лучшим учеником гимназии, примером для своих сверстников и ребят постарше. Генри, будучи одиннадцатилетним ребенком, казалось, что этого должно было быть достаточно. Достаточно для того чтобы любимый отец мог им гордится. Это было не так. Не смотря на то, сколько усилий он прилагал, на то, от чего так легко отказался. Этого все равно было недостаточно, и он знал это не понаслышке, наблюдая со стороны за погруженным в работу, поздней ночью, отцом. В своем кресле за горой неведомых тогда ещё Генри бумаг, во мраке всего особняка погруженного в сон и это, правда, восхищало. В свои двенадцать Генри знал наверняка, кем хотел стать, хотел изучать науку, следуя по стопам отца. О чем с гордостью заявил родителям, мама как-то грустно улыбнулась, нежно трепя его по не послушным темным кудрям, пока отец потрудился лишь удосужить его ничем, не выражающим взглядом, казалось и вовсе, не слыша ничего вокруг, будучи глубоко погруженным в свои мысли. Если подумать так было всегда, сколько Генри себя помнил. Вечно, занятой работай ставшей его второй супругой, которой он уделял всё свое время и внимание. Признаться, честно Генри с трудом припоминал строгие черты лица мужчины, со временем этот образ покрылся неясной сложно различимой дымкой, разве что кроме холодного отстраненного взгляда изумрудных глаз, которым наградил его отец перед своей кончиной. Он рано потерял обоих родителей, оставшись на попечении самому себе. В свои девятнадцать он схоронил отца, с отстраненной апатией наблюдая за погружающем в землю гробом. Уильям Джеймс Джекилл не был достаточно стар, в темных волосах вороньего крыла, только начинала прослеживаться легкая седина, а приходящие с возрастом морщины только проступали на вечно строгом лице отца. Мужчине едва исполнилось сорок девять, когда крышка гроба захлопнулась над его головой, чуть больше, чем самому Генри было сейчас. Сердечная недостаточность, так тогда сказал ему врач, вынося свой неутешительный вердикт. Это было смешно, работа, которой он посвятил всю свою жизнь, в конечном счете, свела его в могилу, но Генри не смеялся, не тогда, будучи брошенным своим единственным оставшимся в живых кровным родственником, не имея ни малейшего представления, что ему делать дальше. Он был только на втором курсе медицинского, с горой наследия отца за плечами и слишком большим для него одного холодным поместьем. По крайней мере, так казалось Генри с тех пор, как умерла его мать, на тот момент, будучи четырнадцатилетним подростком, стоя у открытого гроба совсем молодой женщины. Это не справедливо. Помнит юноша свои слова, наблюдая за похоронной процессией. Отец, стоявший рядом, лишь пожал плечами. Жизнь вообще несправедливая штука Генри, но кто мы такие чтобы об этом говорить. Генри помнит холод в голосе отца. Помнит, с какой отстраненность тот наблюдал за погружающем под землю гробом. Он не выглядел как человек, только схоронивший свою супругу под сырой землей, он скорее выглядел чрезмерно уставшим, точно таким же когда Генри встречал его на раннем утреннем завтраке или поздней ночью, по возвращению домой, прежде чем тот закроет дверь своего кабинета за совей спиной. Позднее Генри понял, как сильно ошибался, в ранний час, наблюдая за стремительно утекающим временим в полном одиночестве ожидая прихода отца на завтрак. Он не пришёл. Со временем стопки документов в его кабинете стали больше, как и черные круги под глазами мужчины, который гасил свое горе в алкоголе. Генри помнит, как искренне хотел получить ответ на так и не заданный, но повисшей как гильотина в воздухе вопрос. Почему ты меня избегаешь? Помнит, как заняв место, друг напротив друга ожидал, чего-то. Он и сам не знал толком чего, но вечно хмурившийся взгляд отца говорил сам за себя. Генри помнит тот вечер, когда старший Джекилл наконец нашел время для собственного сына. Конечно, он помнит тот немногословный разговор, который оказался последним. Ровно за два дня до его кончины. Казалось в тот момент, Уильяма и правда волновала та жизнь, которой жил Генри, он внимательно слушал, его не перебивая, как будто стремясь за вечер наверстать все те прошедшие года. Лицемерно. Генри ощущал, как горит грудная клетка сдавленная тисками, из-под ресниц бросая взгляд на отца, смотревшего на него непроницаемым взглядом, холодным и отстраненным. Генри уверен не меньше чем половина слов осталась так и пропущена Уильямом мимо ушей. Например, когда он задерживал свое внимание на нем слишком долго, смотря и вовсе сквозь него или когда взгляд зеленных глаз отца, опускался на свои загрубевшие со временем руки, хмуря брови, словно всё что говорил Генри, было не больше чем надоедливый, как заевшая пластинка, фоновый шум. Но, не смотря даже на это слова, сами по себе слетали с губ, бесконечный поток, который не прекращался и Генри с горечью ловил себя в ожидании, когда отец поднимется, чтобы уйти, оставив его наедине с собой. Он этого не сделал. Лишь поинтересовался очередным интересующим его вопросом. Как продвигается твоя учеба, Генри? Медицинский университет, достойный выбор. Я слышал от Джеральда, ты снова засиживался до утра, не загружай себя лишний раз, сон тоже важен. Неплохая успеваемость Генри, другого я от тебя не ожидал. Ты всё ещё увлекаешься наукой? Похвально. Уделять больше времени учебе, это хорошо, но не забывай делать перерывы. Общение с ровесниками тоже важно, правильные знакомства, в будущем тебе пригодятся. Джеральд сказал, у тебя появился кумир в научной сфере? Франкенштейн, неплохой выбор, но.… Как обстоят дела в твоей личной жизни? У тебя кто-нибудь есть? Генри не раздумывал ни секунды, прежде чем ответить на каждый из них, какими бы однотонными его собственные ответы не казались, иной раз, вдаваясь в подробности, там, где следует, а иногда без словно кивая, в знак согласия напутственным словам отца. Очередное слетевшие с уст «Да» не казалось Генри, чем-то неосознанно брошенным, пока суть вопроса, не достигла юношу, выбивая из него весь воздух. — Да… кхм, Нет… то, есть.… Не совсем, он… Всё внутри похолодело. Генри мог поклясться, что ощущает повисшее между ними напряжение, когда тяжелый взгляд отца, казалось, был готов проделать в нем дыру. Генри ощущал, как под острым взором холодного изумруда, и без того хрупкая юношеская фигура наровилась стать ещё меньше, задеревенно вжимаясь в спинку кресла, с какой не человеческой силой собственные пальцы впились в бедро, мысленно приказывая себе дышать. Генри озадаченно моргает, стараясь сделать вздох, опуская голову, чтобы не видеть на себе, прищуренного взгляда мужчины. Уильям молчал, не долго, хотя Генри казалось, что прошла не меньше чем вечность, пока строгий голос отца, прервал гнетущую тишину поместья. — Ты выбрал не самый легкий путь Генри, я уверен ты сам заешь это не хуже меня. Пусть и даже ещё сам этого не до конца осознаешь. — Я-я… Я понимаю это отец. Хрипловатое, больше похожее на бормотание себе под нос, сорвалось с губ юноши, от чего Генри поспешил скорее заткнуться, ему не следует продолжать рыть себе могилу больше, чем он уже это сделал, в надежде, что его на грани слышимости шепот останется не услышанный отцом. — Нет, не понимаешь, но ни это самое главное Генри. А то пожалеешь ли ты в конечном итоге или нет. Результат Генри не всегда совпадает с ожиданиями. Ты обязан знать это, как никто другой, хотя не думаю, что даже это поможет тебе избежать своих дальнейших ошибок. Они будут Генри, в этом тебе не стоит даже сомневается. Каждый в меру своей глупости их совершает. — Даже ты? — Даже я, Генри. Поэтому прошу тебя, не совершай их, чтобы не приходилось потом жалеть, как это сделал я. Поверь, это не то, что тебе нужно. С легким шорохом одежды мужчина, поднялся на ноги, не спеша, безмолвно удаляясь, чтобы закрыть за собой дверь. Разговор был окончен. Это было ясно, как день, когда последние слово между ними осталось за мужчиной. Генри знал, отец не стал бы терпеть возражений, а разочаровать его ещё больше, чем Генри разочаровал, не следовало. Наверное, поэтому не ощутимый, но уверенный шепот остался за спиной отца, когда комната погрузилась в мертвую могильную тишину. — Я не пожалею. — Нет, пожалеешь. Смотря теперь на высеченный профиль Уильяма Джеймса Джекилла, смотрящего на него в ответ с их общей семейного портрета, Генри осознает, насколько был не прав в своих подростковых убеждениях. Под пальцами Генри ощущает шероховатость холста, раскинувшегося полотном висевшего портрета в вестибюле поместья. Фигура статного мужчины в его полный рост, облаченного в дорогой костью, Генри помнил, отец всегда довольствовался тем, что имел, выставляя все свои достижения на показ, не смотря на то, был ли это не самый дешевый костюм из лимитированной коллекции или собственный сын. Его холодный изумруд глаз смотрел на Генри из портрета, в сравнении со своими угольно черными вьющимися кудрями, которыми юноша унаследовал от отца, особо, бросаясь в глаза. Левая рука отца лежала на талии невысокой молодой женщины, которую он прижимал к себе. Нежная улыбка, женщины, отпечаталась в её теплых карих глазах, почти янтарных, как мог припомнить Генри, возвращаясь в детство. Теплое золото глаз матери, которая с любовью наблюдала за его взрослением, отдавая юноше всю себя. Вечно молодая и прекрасная, как и при жизни, она наблюдала за ним с холста. В белом изящном ажурном платье, с обрамляющими локонами шоколадных волос собранными в прическе. Элизабет Джекилл была подобна ангелу, такой же доброй и мудрой женщиной, пусть и не с самой счастливой судьбой. Ей не было и сорока, когда костлявая старуха постучалась в её дверь, забирая её с собой. Генри помнит те мрачные тяжелые дни, женщины прикованной к постели, осунувшееся лицо матери, потерявшие все краски, бледность её, обычно загорелой кожи, сливавшуюся с белыми простынями. Её руки потерявшие силы чтобы потрепать его по непослушным волосам. Её померкшая улыбка, которую она старательно натягивала на себя для Генри. Она бесследно ушла, оставив после себя лишь обрывки воспоминаний, с годами потерявшие былую четкость. Взгляд карих глаз ниспадает с лица женщины, больше не в силах задерживаться, там надолго. Пальцы прочерчивают свою дорожку, натыкаясь на смотревшего, на него с картины отражение мальчика лет восьми. Свою точную маленькую копию, стоявшую по правую руку отца. Генри отдергивает кисть, как ошпаренный, отступая от полотна. В надежде скрыться, от разочарования в ореховых глазах ядовито смотрящих на него из-под веера темных ресниц. Холод пробирает Генри до костей, пробираясь под тонкую хлопковую белую рубашку, не спасает даже накинутый на хрупкие, юношеские плечи плед, который Генри поспешно поправляет. Босые ступни покалывают от ощутимой прохлады мраморной плитки под собой. Наверное, не стоило так бездумно покидать кабинет, столь легко одето. Не то чтобы Генри вообще задумывался, прежде чем тяжёлая дверь захлопнулась за его спиной. Коридоры поместья, встретившие его могильной тишиной, так разнящиеся с обычно оживленными коридорами общества, светлыми и непозволительно шумными. Такими Генри помнил их из своей юности, опустевшими, лишенные какой либо жизни. Слишком тихо. — Господин, Джекилл! Генри вздрагивает от неожиданности, поспешно оборачиваясь, на звонкий девичий голос, раздавшийся за его спиной. Взгляд темных карих глаз, тут же замирает на невысокой фигуре, облаченной в темное простенькое платье служанки. — Почему вы так легко одеты? А если вы подхватите простуду! — девушка сердито смотрит на него снизу вверх, поставив руки в бока — Пройдемте господин Джекилл, мистер Уинфилд вот-вот должен был разжечь камин. Вам стоит согреться, я принесу чай. Не прекращая болтать, она подхватывает его под локоть, нисколько не смущаясь своего положения. Тепло гостевой комнаты распростерто встречает Генри, когда Шерле, новоиспеченная служанка при поместье, затаскивает его внутрь. Не слушая лишних возражений, она скрывается за дверью, оставляя юношу наедине с собой. В камине потрескивают дрова, разнося по комнате запах горящей древесины, в стекло барабанит разыгравшийся дождь, который наровился смениться, наступающим на пятки ливнем. Зябко поежившись, Генри поправляет плед, прежде чем упасть в близь расположенное к камину кресло, забираясь на него с ногами. Так, тихо и спокойно. Генри уже и не может вспомнить, когда в последний раз ощущал эту блаженную тишину и покой, казалось, это было не один десяток лет назад. Ах, да так оно и было. Во времена не самой его счастливой юности в плоть, до сегодняшнего дня. Дня, когда был создан Эдвард Хайд, но почему тогда, так тихо? Генри откидывает голову на завал черного обтянутого кожей кресла, озадаченно уставившись на потолок. Как будто он мог ответить, чего именно не достает в этой до смешного простой формуле. А ведь в ней и, правда, нахватало одной маленькой, но далеко не незначительной детали, как.… С тихим стуком позолоченный поднос опускается на стоящий в пределах досягаемости столик, привлекая внимание Генри, похоже он снова ушёл в себя. Шерле, виновно улыбается в ответ, наливая в кружку чай. Горячий, пахнущий ягодами напиток, согревал, обжигая пальцы, рук. Слишком приторный, в сравнении с его утренним горьким кофе или бокалом солодового виски поздним вечером. Казался ли он таким и раньше, Генри уже и не помнит. Время беспощадно, к таким глупым созданиям, как люди, беспощадно утекая сквозь пальцы, со временем, что-то, забывается и лишь немногое остается в памяти до наступления своего срока годности. Память, бесконечный архив, хрупких изложенных вручную бумаг, хранившееся на подкорке твоего подсознания. Не удивительно, что со временем, многое могло затеряться среди этих внушительных собой стеллажей. Особенно, не будучи таким уж и важным. Генри более чем был уверен, память о временах его юности, было одним из немногого, что безвозвратно кануло влету. Однако он здесь, в богато обставленной гостевой комнате своего поместья проданного им же самим более двадцати лет назад, в паре метров потрескивают дрова в разажёном камине, пока Шерле, мило болтает не о чем за его спиной, а за окном глубока осень. Это всего лишь сон, вторит Генри его собственный голос, напоминая о столь элементарных вещах. Да, эта лишь сон, пусть и далеко не схожий с остальными, но может это и к лучшему. В каком-то веке не слышать подначивающего голоса Хайда в своей голове, который с любопытством пяти летнего ребенка подливает масла в горящий костер, пристально наблюдая из отражения зеркал, в его кабинете за тем как быстро маска поддельного спокойствия на лице Генри, даст первую трещину. Генри слишком устал от всего этого дерьма. Нет, правда сосуществовать совместно с Хайдом, была та ещё морока. Слышать этот язвительный, насмешливый голос в своей голове, эта заевшая пластинка, звучавшая сутки напролет. Это был кошмар, персональный ад, саморучно воссозданный Джекиллом. Теперь не слышать, больше голоса Эдварда, казалось чем-то… неправильным? Настолько необычна была эта затянувшаяся тишина, спустя не один десяток пройденных лет. Немного позже двери гостевой закрывается за спиной и Шерле. После того, как легким поднятием руки Генри заставляет девушку умолкнуть, опустив взгляд, служанка склонятся в легком поклоне, прежде чем удалиться. Чашка с плескающимся в ней приторным напитком, оказывается отставленной в сторону, со стуком опускаясь на поверхность журнального столика. Пока юноша позволяет себе бескультурно развалится в кресле. Со стоном откидывая голову на завал, расслабленно уставившись в потолок. Мигрень ослабла, оставляя после себя лишь легкое гудение. Чтож вчерашний вечер и вправду выдался не простым, Генри хмурится от собственного замечания, вчерашний, звучит не правильно. Все это лишь сон, в какой-то момент он обязательно проснется. В отражении зеркал его встретит как всегда недовольный своим заточением Хайд, а за дверьми его кабинета, обязанности, слишком много обязанностей. К своему личному несчастью, Генри помнит объем, стопок бумаг, ждущие своей очереди, как помнит и о бремени возложенного на него жильцами общества. В последнее время у него не было достаточно свободного времени, чтобы проследить за тем, как идут дела. Но, по крайней мере, у него есть Джаспер. Точно, Джаспер, тот самый из неоткуда взявшийся «парень», который за эти пару месяцев достиг, куда большего взаимопонимания с жильцами научного общества, чем удалось Генри за не один прошедший год. Вероятно, у него есть потенциал, ведь Джаспер искренен в своих чувствах и желаниях, совсем не удивительно в том, как радушно приняли его обитатели особняка. Так же как и Хайда, что на самом деле весьма удивило Генри, о чем Эдвард неоднократно любит напоминать, бросая это мужчине в лицо. Непреднамеренно, сам того не осознавая Джаспер стал соединяющим звеном, главным героем этой истории, смещая Генри в его собственной жизни на задний план. Генри припоминает, он не раз задавал себе этот вопрос. Как он мог упустить что-то настолько важное? Как мог допустить, такую оплошность? Почему люди, с которыми он разделил одну крышу над головой стали не большим чем серой массой? Массой, о которой он не знает ровным счетом ничего. Было ли это его упущением. Да, ему определенно стоит приложить больше усилий, ведь он все ещё может все исправить, после того как Джасперу удалось открыть ему на это глаза. На это и многое другое, что определенно требовало его внимание. Учитывая, как много он упустил и чему позволил произойти без его на то ведома. — Всем не угодишь, как ни старайся…. Сколько мне ещё раз стоит тебе напомнить, чтобы ты не строил из себя идеального благодетеля. Что? Что, это за лицо такое мерзость, какая, меня сейчас стошнит. Генри устало, распахивает сомкнувшиеся веки. Недовольно хмуря брови, будучи отвлеченным пустой болтовней Хайда. Ему приходилось и раньше не однократно слышать брошенные в свою сторону упреки, произнесенные язвительным голосом Эдварда, который в свою очередь попросту не мог оставить это без своего внимания. Генри знал, это затупляло острые углы, скуки, которую коротал Эдвард в пустом одиночестве, все те дни, недели, а то и месяца проведенные в заточении зеркал, с которых он смотрел на мир. Это была тюрьма, стены которой давили не хуже стен его собственного «дома». Генри как никто другой понимал стремлении Эдварда как можно скорее выбраться из этого заточения, в и ной раз ему и самому хотелось сбежать от всего того не подъемным грузом взвалившегося на его плечи. От этого было труднее дышать, труднее смотреть в зеркала на хмуро наблюдавшего за ним Хайдом, чей цепкий взгляд, казалось, был готов прожечь в нем дыру. Сколько бы Генри не пытался он попросту не мог понять того отвращения, в его хмуром взгляде которым так часто награждал его Эдвард, стоило только тени улыбки проскользнуть на губах ученного. Как будто всё-то чем жил Генри, Эдвард расценивал, как личное оскорбление. Генри прекрасно знал, Эдвард ненавидел лож, презирая спрятавшихся за ней лжецов, вот только то, что видел Генри, никак не сходилось с образом самого Хайда. С кипящим внутри раздражением, Генри бросает взгляд в сторону прозвучавшего ранее голоса, открывая рот, чтобы выказать Эдварду все свое недовольство, замирая на месте глупо уставившись перед собой, и пустующей гостевой комнатой, погруженной в тишину. Из камина лишь потрескивали дрова, шумел ветер за стеклом нагоняя клубящиеся грозовые тучи, да и только. Если хорошо прислушаться, можно было различить топот торопящейся прислуги за дверьми и больше ничего. Здесь не было Эдварда, как и не было зеркал, но Генри был уверен, даже при наличии таковых, единственным, что отражалось в них, было его собственное отражение.