Дениализм

      Дазай выходит из кабинета Мори с непроницаемым лицом. Ацуши сразу идет за ним, но его ловят за плечо. Он оборачивается и видит перед собой Гин, которая качает головой на его вопросительный взгляд:              — Не стоит идти за ним.              — Дазай-сан…              — Она права, — Дазай смотрит на него, остановившись. — Это не то, что ты захочешь видеть, — он улыбается уголками губ, но холодно, в пустоту, многообещающе — обещает не Ацуши, а тому, кого видит в этой пустоте. Ацуши ловит себя на непривычных мурашках, скользнувших по загривку, и остается переминаться с ноги на ногу рядом с Гин.              Дазай не любит зрителей. Нет, он, конечно, может устроить театр одного актера, демонстративно складывая из подручных материалов петлю и крепя ее к люстре. Сказать пламенную речь о бренности бытия, а после с одухотворенным выражением лица сунуть голову в импровизированную веревку, на мгновения чувствуя, как она затягивается вокруг глотки, перекрывая воздух, но обычно не доходит даже до момента, когда сознание начнет уплывать от нехватки кислорода, потому что неблагодарные зрители прерывают спектакль.              Допросы — это не то, что Дазай готов разделить с кем-то, кроме жертвы, неудачно попавшей в его руки. Это что-то интимное, на грани совсем личного, потаенного, сокрытого где-то на глубине давно умершей души. Оно отзывается острым предвкушением, когда Дазай берется за ручку двери. На мгновение он замирает, прислушиваясь к себе.              Он не заходил в эту комнату больше четырех лет. Он обещал Оде быть хорошим мальчиком, вряд ли в понятие «хороший мальчик» входит кружок резьбы по живому телу. Но Ода его понял бы. Возможно.              На кончиках пальцев чувствуется напряжение, однако оно приятное. Как то, когда берешь лезвие и примеряешься, как лучше полоснуть по коже, чтобы достаточно глубоко вспороть вену. Дазай трет бинты на запястьях и кивает сам себе, нажимая на дверную ручку и проходя внутрь.              Допросная, кажется, совершенно не изменилась. Такая же небольшая коробка, обитая кафельной плиткой, с которой кровь и другие неприятные последствия отмываются лучше всего. Почему-то это навевает воспоминания о больничной палате, в которой Дазай валялся слишком долго, когда допилил руки до сухожилий. Это было еще до встречи с Мори, Портом и Чуей. Тогда в его ванную не ломились, а когда крик и бесконечный стук не помогал, не снимали дверь с петель. Дазай усмехается теперь этим мыслям — Чуя всегда казался слишком экспрессивным и чересчур громким в выражении эмоций.              — Огава-кун? — Дазай находит взглядом перепуганного мальчишку, замершего на другой стороне комнаты. Он привязан к стулу, почти, как Чуя в том видео, только рот закрыт настоящим кляпом, а глаза — огромные от ужаса, когда он смотрит на Дазая, неторопливо, почти вальяжно подходящего к нему.              На вид он ровесник Ацуши и Акутагавы, мелкий, хлипкий, дрожит, словно его оставили в клетке с тигром. И как только решился на то, чтобы подставить одного из Исполнителей? Дазай оценивающе окидывает его взглядом.              — Знаешь, Огава-кун, я подумал, что ты выглядишь, как ребенок, оставленный наедине с тигром, — тянет он, склоняя голову к плечу. — Но тебе не повезло больше. Тигр откусил бы твою глупую голову — и все, никаких мучений. Я же люблю растягивать развлечения.              В его руках блестит тонкое лезвие скальпеля, взятого со стола. Дазай ведет по нему пальцем, проверяя остроту, и задумчиво рассматривает капельки крови, выступившие на коже. Огава мычит из-под кляпа, и Дазай снова смотрит на него:              — Хочешь что-то сказать? Что ж, раньше я бы не дал тебе и слова сказать, пока не вырезал на твоих легких свои инициалы, но времена меняются, я стал благосклоннее. Возраст, знаешь ли, — с сожалением вздыхает он, дергая за кляп.              Огава часто хватает освободившимся ртом воздух. Его трясет, будто он собирается стать эпицентром небольшого землетрясения, и Дазай ему почти сочувствует. Он всегда им почти сочувствует, где-то на периферии сознания, и всегда из жалости добивает, чтобы не мучились в агонии, сгорая долгими минутами в невыносимой предсмертной боли. Это практически альтруизм, не так ли?              — Итак, — Дазай считает, что дал достаточно времени. Он протягивает руку и поддевает лезвием чужой подбородок, заставляя поднять голову. Скальпель впивается в кожу, с легкостью разрезает ее, и на металл, бликующий в свете ламп, падает несколько капель крови. Веет ностальгией, когда Огава затравленно смотрит на него. Глаза жертвы, знающей, какой ее ждет конец. — Итак, — повторяет Дазай, — у тебя есть два пути: рассказать мне все честно и откровенно, не упуская никаких подробностей, и умереть быстро и безболезненно, или…              — Я расскажу, — перебивает его Огава задушенным голосом. — Но, Дазай-сан, я правда не думал, что все так обернется.              — Что ты подставишь Чую и окажешься на приватном часе пыток со мной? — Дазай отмечает, что парень в курсе, кто он, и снова приходит к выводу, что его слава в стенах Порта не угасла.              — Нет-нет, — Огава трясет головой, — совсем нет. Просто Чуя-сан… он же сильный. Я не думал, что кто-то… — он кусает губы, выглядя действительно виноватым. — Что кто-то окажется сильнее него.              Дазай цокает языком. Накамура не сильный, у него даже нет способностей, но он хитрый, упрямый и идейный. Последнее — самое худшее. Дазай терпеть не мог людей, увлеченных сумасбродной, абсурдной, утопической идеей. Это всегда оборачивалось головной болью для остальных. С Накамурой — особенно.              Скальпель в его руке скользит по шее Огавы, но лениво, только легко оцарапывая кожу, не раня. Предсмертные наставления и просьбы Оды вышиты на подкорке сознания, поэтому Огава, перепуганный мальчишка, обходится только страхом и парой царапин на подбородке, оставленных с самого начала.              — Ты знаешь, где Накамура прячется?              Огава бледнеет и быстро облизывает губы. Дазай наклоняется к нему:              — Ты знаешь, — и в этот раз он уже не спрашивает. Вглядывается в чужие глаза, переполненные ужасом пополам с… просьбой? Дазай хмыкает. Скальпель поддевает пуговицу на рубашке и отрезает ее. Пуговица падает на кафель с едва слышным стуком и катится куда-то в угол. А лезвие упирается в солнечное сплетение. — Это больно, — доверительно сообщает Дазай. — Когда режут живьем. Очень больно, но недостаточно, чтобы ты отключился от болевого шока. Потому что я прекрасно знаю человеческий предел. Могу начать не отсюда, — словно сомневаясь, Дазай отводит руку от груди, задумчиво окидывает Огаву взглядом и прислоняет скальпель к его веку. Огава даже моргнуть боится, потому что лезвие совсем рядом с глазным яблоком. Он застывает и не дышит. — Лишиться глаза — очень неприятно. Однажды мой глаз травмировали, и я был вынужден носить повязку. Неудобно, а потом привыкаешь. Настолько, что с повязкой я не расстался, даже когда глаз пришел в норму. Поэтому могу пойти навстречу: начнем с глаза. Ты тоже привыкнешь.              Он давит скальпелем сильнее, тонкая кожа века легко пропарывается, расходится в стороны, начиная кровоточить, а Огава заходится в испуганном визге.              — Я не могу, Дазай-сан, я не могу! Он же убьет меня!              — Ты и так уже не жилец, — Дазай ласково улыбается ему. — Даже если тебя сейчас не убью я, тебя убьют по приказу Мори-сана. Он не будет держать предателя и труса в рядах мафии. И только тебе решать, насколько приятной и быстрой эта смерть будет, — улыбка пропала с лица Дазая в одно мгновение. Его выражение становится безразличным и непроницаемым. Он выпрямляется, бросая равнодушный взгляд на Огаву. Лицо того залито кровью из вспоротого века, но в остальном он достаточно цел. Неслыханная роскошь для того, что попал в эту комнату на свидание с Дазаем. «Точно возраст», — мрачно усмехается про себя Дазай.              — Я… — Огава вновь нервно прерывается, опускает голову и выдавливает: — Я не знаю точно, но, думаю, это что-то высокое. Накамура упоминал что-то о свободных падениях и умении летать. Он же про Чую-сан?              Дазай не удостаивает его ответом. Ему хватает секунды, чтобы понять, что именно задумал Накамура. Внутри все леденеет, потому что если это окажется правдой, то они уже не успели. Накамура просто ждет зрителей для своего перфоманса, не более.              Отшвырнув скальпель, он выходит из допросной, слыша за спиной облегченный выдох. Но на месте Огавы он бы не радовался. В его словах не было и капли лжи — Мори не оставляет рядом с собой слабых, трусливых и бесполезных. Огава подходил под все три пункта.              — Вы убили его, Дазай-сан? — Ацуши бросается к нему сразу же, как только видит. За его спиной маячит Гин, которая, вероятно, успела ввести в курс дела, и мрачный Акутагава. Остается только удивляться, как при такой компании коридор остается цел. Возможно, потому что Гин — единственный естественный амортизатор Акутагавы, при которой он неохотно, но все же отступает.              — Я оставил эту честь Мори-сану, он позаботится о нем, — Дазай засовывает руки в карманы и идет к выходу из здания, коротко скомандовав: — За мной.              Помимо Ацуши за ним тащится с мрачным лицом и Акутагава. Дазай вопросительно выгибает брови, и тот неохотно объясняет:              — Босс сказал помочь вам. Чуя-сан член мафии, нельзя полагаться только на помощь Агентства.              — Как благосклонно с его стороны, — хмыкает Дазай, но он не против. Акутагава — отличная боевая мощь, отказываться от помощи Порта в его лице — глупо. Дазай никогда не отказывается.              ***              — Напомни, почему я тебе помогаю? — Куникида поправляет очки, неодобрительно смотря на Дазая.              — Потому что ты хороший товарищ, Куникида-кун, — легко отзывается Дазай. — И не оставляешь друга в беде.              — Накахара мне не друг.              — Кстати, он не любит, когда его называют по фамилии, — отвлеченно говорит Дазай, глядя в окно машины, на которой они несутся через половину города.              Ацуши и Акутагава затихли на заднем сиденье, и Дазаю хочется в них потыкать палкой, чтобы удостовериться, что оба дышат — слишком тихо себя ведут. Но мысли занимает другое. Высота, полеты и падение. Место, где безлюдно, иначе как туда протащить связанного Чую? Тот даже с кляпом во рту умудряется материться так, что у всего живого вокруг завянут уши. Дазай проверял.              — С чего вдруг? — Куникида вытаскивает его из размышлений вопросом. Дазай моргает, пытаясь вспомнить суть разговора.              — А, неприятные воспоминания о человеке, который ему ее дал, — отмахивается он.              — Проблемы с родителями, которые не одобрили его занятие? — с изрядной долей яда в голосе спрашивает Куникида.              — Никаких. Нет родителей — нет проблем, — Дазай жмет плечами. — Здесь направо поверни, быстрее будет.              На заднем сиденье слышится шорох. Ацуши подползает к Акутагаве и, как ему кажется, тихо спрашивает:              — Это правда? У Накаха… Чуи-сан нет родителей?              Дазай наблюдает через зеркало заднего вида за тем, как Акутагава медленно поворачивается и убийственно смотрит. Изо рта срывается бесшумный смешок. Ответом Ацуши Акутагава не удостаивает, зато слово снова берет Дазай:              — Это не такой уж и секрет, Ацуши-кун. У многих нет родителей. У тебя, у Акутагавы-куна… Куникида-кун, у тебя есть родители?              — Это не твое дело.              — Фу, как грубо, — Дазай откровенно веселится, забивая тревогу подальше внутрь.              Хоть на пару минут, пока они не прибудут на место. Но волнение все равно поднимается, оседая горечью в горле. Дазай закусывает щеки изнутри и думает, что его план не самый надежный, но другого нет. И времени тоже нет.              — Приехали, — говорит Куникида, глуша машину.              — Я поднимусь один. Оставайтесь здесь, рассредоточьтесь вокруг здания и внимательно следите. Полагаться на Чую сейчас нет никакого смысла, если случится форс-мажор, а он, зная Накамуру, обязательно случится, — командует Дазай.              Он выходит из машины и оглядывает недостроенный бизнес-центр: тридцать этажей из стекла и бетона. Дазай помнит рекламные отрывки из статей про самое многофункциональное, удобное и комфортабельное здание для размещения офиса. А потом у инвесторов что-то пошло не так, многофункциональную и удобную махину так и не достроили. Идеальное место, чтобы разместить с комфортом и пригласить в гости давнего приятеля.              — Звучит, как не очень хороший план, — Куникида с сомнением смотрит на Дазая. Наверное, он ожидает, что Дазай как обычно самодовольно ухмыльнется и скажет, что его планы всегда работают, но вместо этого тот тихо бросает:              — Знаю.              Куникида мрачнеет еще сильнее.              Внутри здания, пока он поднимается по лестнице, шаги гулко отдаются эхом. Дазай мерно считает этажи, прикидывая, с какого начать. Сердце начинает предательски биться, а дыхание сбиваться к десятому этажу, но Дазай упрямо идет дальше, зная, что это слишком низко для полетов. Он останавливается на двадцатом, приваливается к стене в попытке отдышаться и прислушивается к звукам.              Хуже всего будет, если он ошибся, и выбрал не то здание. Но не в привычках Накамуры обитать в старых складах или доках, где первое время прятался Дазай, когда ушел из мафии.              На двадцать третьем этаже внезапно чувствуется порыв ветра. Дазай догадывается, что здесь не успели застеклить часть этажа, и это служит жирной подсказкой. Достав телефон, Дазай быстро пишет сообщение, чтобы все сгруппировались с правой стороны здания. Он ступает по этажу дальше, старается быть бесшумным, но бетонная крошка безжалостно его выдает, похрустывая под подошвами.              — Ты теряешь сноровку, Дазай-кун, — голос Накамуры режет слух, и Дазай резко оборачивается. — Раньше ты нашел бы меня за час. Сейчас тебе понадобился почти целый день. Работа в Агентстве размягчила тебе мозги? Скорбно.              Дазай впивается в него взглядом — Накамура совсем не изменился за эти пять лет. Такой же невысокий, с острыми чертами лица и притворно радушным выражением лица. В последнем они похожи, но у Дазая актерского таланта больше.              — Где Чуя? — спрашивает он.              — А толку теперь от него? Ты же знаешь, что я с самого начала не собирался тебя ждать.              — Я не люблю повторять дважды, — Дазай поднимает руку с пистолетом, снимая тот с предохранителя. — Мои навыки стрельбы размякли не так, как мозги.              — А я надеялся на более миролюбивый разговор, — расстроенно опускает уголки губ Накамура. — Мы же столько лет не виделись. Чуя-кун тоже отказался вести светский диалог, откуда он слова-то такие знает. Ты бы занялся его воспитанием. Ах, прости, я забыл, что теперь вы по разные стороны баррикад. Занятно.              Он делает шаг в сторону, Дазай сразу же переводит пистолет за ним. Ветер из незастекленного проема окна за спиной Накамуры холодит и слегка сбавляет градус собственного напряжения. Накамура, видя, что Дазай не собирается снимать его с прицела, поднимает руки вверх:              — Ты же хочешь видеть Чую. Мне нужно его привести. Не будь таким нетерпеливым, я не умею телепортировать людей силой мысли.              Он скрывается за выступом, но уже через несколько секунд появляется снова — в этот раз он тащит за шиворот и Чую. Тот взбрыкивает, но слабо, видимо, уже вымотано, но, заметив Дазая, яростно смотрит теперь на него. И непонятно, хочет ли он, чтобы Дазай моментально выстрелил в лоб Накамуре, или чтобы Дазай освободил его, и тогда Чуя вышибет мозги гостеприимному хозяину этих апартаментов самостоятельно.              Долго думать не приходится. Накамура в то же мгновение прикладывает нож — чертов нож Чуи — к его шее, крепко удерживая за связанные руки. Чуя пытается лягнуть его, но ноги тоже связаны, и попытки остаются безуспешными. Разочарованно выстонав сквозь повязку, плотно прилегающую к его рту, он вынужден выше задрать подбородок, когда нож сильнее впивается в горло.              — Не делай того, о чем можешь пожалеть, Дазай-кун, — предупреждает Накамура. — Я предлагаю обмен. Мне нужны твои гениальные мозги, тебе нужен он. Кое-что никогда не поменяется, правда?              Дазай делает шаг, в обманчиво миролюбивом жесте опуская пистолет. Накамура за ним внимательно наблюдает, Чуя — тоже. И по его лицу видно, что он знает, знает, что у Дазая на уме. Поэтому и смотрит широко распахнутыми глазами, в которых без труда читается «ты этого не сделаешь, чертов камикадзе, придумай что-нибудь другое».              Вот ведь ирония: обычно это Чуе приходилось спасать его. С руганью, с обвинениями, что Дазай мог бы и сам выкарабкаться из рук врагов, но тому просто лень или он хочет позлить Чую, заставив работать больше, чем нужно. Это было недалеко от правды. За редким исключением Дазай развлекался, а потом бесконечно шутил о принцах, которые явились в безвкусных шмотках на рычащем мотоцикле. «Романтика», — вздыхал тогда Дазай, получая сразу же ощутимый пинок.              Сейчас они далеки от романтики, а Дазай не может назвать себя принцем. Скорее, старухой с косой, которая поможет забрать жизнь или, если очень повезет, спасти. Он бы с удовольствием придумал что-нибудь другое, о чем его безмолвно просят, но остается рассчитывать на тех, кто ждет внизу. Чуя же всегда хвалился, что умеет полагаться на товарищей, вот пусть и проверяет уровень своего доверия.              — Ты прав, — подойдя вплотную, Дазай смотрит, как лезвие ножа сильнее втискивается в кожу Чуи. Теперь на ней образуется розовая полоса, прямо там, где обычно находится чокер. За остротой своего оружия Чуя всегда следил скрупулезно, хотя практически никогда им не пользовался. — Кое-что никогда не меняется. Мой ответ все еще «нет».              Стоит последнему слову сорваться с его губ, он тут же дергает Чую на себя, а Накамура в эту же секунду выбивает пистолет из его рук, делая второй рукой выпад ножом. Лезвие проходится по тыльной стороной правой руки, но Дазай почти не чувствует боли. Он толкает Чую спиной вперед в окно, крепко удерживая его в руках. Накамура заказывал полет — он его получил. Дазай не готов отдать ему гвоздь программы.              За секунды свободного падения Дазай успевает рассмотреть в расширившихся глазах Чуи желтые крапинки и панику, потому что он ничего не может сделать. Они не зависают в воздухе, не тормозят, не взлетают обратно. Ничего. Полное отсутствие контроля гравитации. И лишь за несколько метров от земли, когда столкновение с ней неминуемо, их подхватывает сначала ленты Расемона, снижая скорость, а после и преобразившийся Ацуши, делая посадку максимально мягкой.              Куникида смотрит на кубарем скатившихся на асфальт Дазая и Чую, приоткрыв рот. Такого сумасбродства даже он от него не ожидал, хотя его оценка Дазая далека от хотя бы удовлетворительной. Дазай поднимается на ноги легко, будто не пролетел камнем двадцать три этажа, грозя остаться неприятным пятном на бетоне. Чуя эмоционирует за двоих. Стоит Акутагаве помочь ему избавиться от веревок на руках, он стаскивает с себя тряпку со рта и, не обращая внимания, как Расемон режет веревки теперь на ногах, злобно восклицает:              — Мы могли разбиться! Безмозглый идиот! Почему ты прыгнул?! У нас была возможность уйти по лестнице. Тебе было достаточно толкнуть этого ублюдка, а не прыгать самому!              — Я хотел испытать удачу, — Дазай беззаботно потягивается и улыбается — теперь привычно, легкомысленно, но среди этих примитивных эмоций можно отыскать и облегчение. — Вдруг мы бы все-таки разбились, и я наконец получил бы свое двойное самоубийство.              — Сумасшедший кретин! — не успокаивается Чуя, тоже поднимаясь на ноги. Он разминает затекшие конечности, растирает их, морщась. Но от возмущения его продолжает едва ли не трясти. Дазай прикидывает, сколько у них есть времени. Накамура сейчас наверняка стремительно прячется в другую нору, вряд ли он вступит в открытый конфликт сразу с пятью эсперами. «С четырьмя», — тут же исправляет его подсознание. И, словно услышав его, голос подает Куникида, разрезая воздух вопросом:              — Почему ты не воспользовался гравитацией?              Чуя застывает. На мгновение в его взгляде отражается пустота, а после — растерянность. Он отворачивается, продолжая растирать запястья, и еле слышно бурчит:              — Я не могу. Нет больше никакой гравитации.