Дениализм

      Всю сознательную жизнь Дазай считал, что долгая и счастливая жизнь — это не про него. Не потому что он сам стремился поскорее распрощаться со скучным миром, ради развлечения разрезая кожу на предплечьях, рассматривая ровные края раны и безучастно следя за тем, как кровь тонкими струйками стекает к кончикам пальцев. Смыть ее — одно движение, просто опустить руки под воду, но есть ли в этом смысл? Дазай часто не находил.              И долгая, и счастливая, и жизнь — все это не про него. Но не потому что он сам так решил, заплутав с юных лет в дебрях собственного сознания, подкидывавшего дикие идеи одну за одной на фоне того, что ничего не интересовало, не впечатляло и не заставляло даже повести бровью в искреннем изумлении.              Просто судьба. Так когда-то говорил Дазай Мори, пожимая плечами, пока тот, плотно сжав губы в неодобрительной гримасе, бинтовал ему руки.              Дазай не считал и до сих пор не считает себя фаталистом, но он знает, что есть природа и то, что она закладывает в человека. Кому-то она дает красоту, пробивной и упрямый характер, благодаря которому можно залезть очень высоко, кому-то талант к музыке или умение в нужный момент промолчать. Дазаю же природа дает холодный расчетливый ум, а взамен забирает хоть какую-то жажду к жизни. Даже легкую сухость во рту перед тем, как рухнуть с моста в реку, жестоко отбирает, оставляя его наедине с самим собой, что ни с кем не разделить — его банально никто не поймет.              — Когда люди хотят научиться петь или кататься на коньках, они тренируются, порой очень долго. А ты только и делаешь, что жалеешь себя, выпивая все мои запасы алкоголя, — говорит однажды Чуя, глядя на него сверху вниз. Дазай растекается по дивану и лениво наблюдает за ним сквозь ресницы, замечая и складки между бровями, и сложенные руки на груди, и темнеющее небо через окно, на фоне которого рыжие волосы казались особенно яркими. Почти полыхающим костром, к которому совершенно невольно тянутся пальцы. В голове скользит совсем уж дурацкая и чересчур литературная, а оттого шаблонная ассоциация про мотылька и огонь, но сил озвучить ее с глупым смешком нет. Рука бессильно падает обратно на диван, не дотянувшись даже до чужого колена.              — Это все таблетки, — негромко сообщает он, будто это не Чуя пару часов назад яростно сгребал разбросанные лекарства со стола прямо в мусорную корзину, пока Дазай, накаченный в довесок еще и виски, заторможено моргал, пытаясь осознать происходящее.              — Это все твоя любовь к самодеструктивному поведению, — фыркает сверху Чуя. — Это отвратительно.              — Любовь — это отвратительно, — неожиданно трезво и резко Дазай смотрит в ответ, и Чуя на несколько секунд замирает в замешательстве.              Дазай Чую не любит. Не потому что не умеет. Наверное, умеет, просто забыл. Но он знает, что любовь — та роскошь, которую он себе позволить не может, даже будь у него все деньги мира. Потому что стоит ему найти в жизни что-то близкое, светлое, теплое, заставляющее сердце биться сильнее, чем следует — оно сразу растворяется в воздухе, будто никогда не существовало, оставляя после себя горечь на языке и пустоту в легких. Мори легко напоминает об этом, используя Чую в их с Дазаем шахматной партии. Реальность, на несколько месяцев отступившая в темноту, накрывает осознанием, что в этот раз из-за примитивных хотелок Дазая почувствовать себя кем-то другим, забыв о том, кем на самом деле является, едва не дает Мори шанс поставить законный «мат», а Дазаю позорно катапультировать.              Не судьба. Просто природа не дает ему этого. Но зато она щедра с Чуей: у того в арсенале имеется сила, упорство, выдержка, смекалка — хоть Дазая этого никогда не признает вслух — и способность. Мощная, сносящая все на своем пути, с которой не каждый бы справился, но природа и тут хитра: она дает способность, а взамен отбирает детство, семью и нормальную жизнь. Ту, к которой Чуя неосознанно стремится, стараясь в выходные выбираться за пределы Порта, ходить в кино и узнавать о модных новинках в, кажется, абсолютно всех сферах. У него получается плохо, но Дазай его не осуждает. У него детство было. Навряд ли его можно назвать счастливым в общепринятом смысле, но оно все равно было. А Чуя себя не помнит до семи лет и уже никогда не вспомнит.              У Дазая есть несколько табуированных тем, которые он не трогает даже в самых ожесточенных перепалках. Детство Чуи и его желание нагнать упущенное — одна из них. Взамен Чуя никогда не проходится по тем вечерам, когда Дазай буквально приползал к нему в очередном приступе апатии, стараясь подавить в себе яростную жажду выброситься из окна, не прощаясь. И останавливало его вовсе не то, что Чуя живет слишком низко, чтобы действительно превратиться во что-то непривлекательное и неживое, размазанное по асфальту.              Вместо этого он жался к чужой ладони, лежащей на его голове и неторопливо перебирающей волосы пальцами. Дазай всегда знал о слабых местах Чуи, но тот знал о нем не меньше. И рука на голове, почти невесомо поглаживающая макушку — была одной из тех слабостей, о которых они оба молчали. Тогда Дазай думал, что, наверное, это из детства, может быть, его мать так делала, и у него срабатывают голые инстинкты. Останавливало одно «но»: его мать никогда так не делала, и Дазай это помнил.              Он сам тоже никогда так не делал, но сейчас, глядя на рыжие растрепанные волосы перед собой, замечает за собой отчетливое желание тоже это сделать. Чуя в ярости, пусть и пытается это скрыть перед боссом. Он изменился с тех пор, когда в пятнадцать лет, забыв обо всех приличиях, кричал в этом самом кабинете на Дазая, объявляя о нежелании работать вместе. Впрочем, — Дазай мысленно скептически приподнимает брови, — он тоже был хорош. Наверное, это было одним из крючков, почему он попался на Чую — тот вызывал в нем чересчур бурную реакцию, даже если она оказывалась негативной.              Дазай почти незаметно дергает головой, отбрасывая лишние мысли. Чуя буравит его непонимающим и требовательным взглядом.              — Почему я должен оставаться в гребаном агентстве?              — Потому что ты лишился способностей, — Дазай пожимает плечами, вновь давя в себе желание пригладить торчащие во все стороны рыжие волосы. — Очевидно, что в первую очередь за тобой придут сюда.              — Ты ведь в курсе, что я был только наживкой. Для тебя, — и Чуя не спрашивает.              — И до сих пор ей остаешься, — голос Мори перебивает их обоих, крадя фразу буквально с языка Дазая. На периферии сознания это раздражает — то, что они с Мори так похоже мыслят.              — Будто агентство сможет оказать более квалифицированную, — Чуя мнется, но все же нехотя и очень кисло выдавливает следующее слово: — помощь. Более квалифицированную, чем вооруженный штат людей Порта, обученных и слаженно работающих, — вставляет он шпильку, не удержавшись.              Дазай усмехается. Чуя всем своим видом демонстрирует, насколько ему не нравится идея быть барышней в беде, и его можно понять. Обычно он выступает совсем в другой роли. Дазай даже толком и не может припомнить, когда Чуя действительно настолько сильно нуждался в защите. Обычно тот всегда на передовой и руководит парадом, если не возглавляет его.              — А ты готов пожертвовать всеми этими квалифицированными людьми, которых, я уверен, ты взращивал с нуля, холил и лелеял, лично тренируя, из-за твоей гордости и нежелания принимать протянутую руку? — Дазай сбрасывает козырь.              Он не касается табуированных тем, но забота Чуи о вверенных ему подчиненных всегда забавляла. А еще вызывало что-то темное, гадкое, тянущее. Дазай мог назвать это завистью, но это была не она. Это было что-то хуже, глубже, гораздо омерзительнее, от чего мысли в голове скукоживались до одной — «они не заслужили». Где-то со всем с краю проскакивала еще одна: «в отличие от меня», но ее Дазай давил настолько старательно, что пытался даже не запоминать, чтобы не травить себя изнутри еще больше.              — Твою руку и откусить можно, мне даже спасибо скажут, — кривится Чуя, морща лоб. Дазай знает, что Чуя прекрасно осознает, что им сейчас манипулируют, тем более манипуляция простейшая, прямая, в лоб — у Чуи к таким давно иммунитет. Но не когда дело касается того, что ему по-настоящему дорого. Потому что помимо всех благ и способности, отобравших часть жизни, природа дала ему еще и львиную долю эмпатии, эмоциональности и даже благородства, если его попытки убить так, чтобы смерть оказалась мгновенной, можно назвать благородством.              Дазай легко этим пользуется, раскидывается в кресле еще вальяжнее и смотрит на Чую с демонстративным сочувствием. Чуя в ответ фыркает, но тут же напрягается, когда Дазай продолжает говорить:              — Они же не с какой-то шайкой, возомнившей себя преступной группировкой и решившей поиграть на территории Порта, будут иметь дело. Это Накамура. Даже если у них нет способностей, он найдет способ достигнуть цели. И добраться до тебя снова.              — Я тоже не на одной способности живу, — Чуя мгновенно испепеляет его взглядом.              — Но даже со способностью ты попал в плен. Есть вещи, которым ты не можешь противостоять, тебе напомнить? — Дазай начинает демонстративно загибать пальцы. — Удушение, связывание, ток… я? — полувопросительно и не без веселья в голосе заканчивает он.              Судя по стремительно краснеющему лицу, Чуя готов взорваться, наплевав на субординацию и местонахождение в кабинете Мори, но тот как раз его и останавливает, легко махнув ладонью. Чуя тут же проглатывает слова, но смотрит так же яростно, сверкая глазами и обещая все муки ада, как только они окажутся за порогом.              «Навевает воспоминания», — думает Дазай.              — Надо же, как послушная собачка, — говорит он вслух, издевательски растягивая гласные.              — Достаточно, — Мори прерывает и его. Он переводит взгляд с одного на другого, и на мгновение Дазаю мерещится, что ностальгия посещает не только его. С одним отличием — у Мори она усталая и притупленная одним словом: «опять». — Чуя-кун, думаю, что смысл в твоем нахождении под временным крылом агентства есть. В первую очередь Накамура-кун действительно придет сюда и уже потом направится к агентству. Я бы с большим удовольствием пожертвовал ими, чем собственными людьми, к тому же Дазай-кун дает мне выбор, которым я с радостью воспользуюсь. Полагаю, что Фукузава-доно тоже не будет против, учитывая, какую награду я за это предлагаю. Все-таки вы, — он мельком смотрит на Дазая, — будете следить за безопасностью одного из важнейших членов моей организации. Я не скуплюсь на такие вещи.              — Вы собираетесь им платить?! — от возмущения Чуя приподнимается, выглядя еще более возмущенно. Его волосы еще сильнее торчат в стороны, будто гравитация все еще с ним.              — Любые услуги должны оплачиваться, Чуя-кун, — примирительно улыбается Мори, но его взгляд, все еще направленный на Дазая, холодный и пронзительный. — Но с одним условием: Акутагава-кун тоже примет в этом участие. Насколько я помню, его работа с вашим мальчиком-тигром весьма успешна. Полагаю, это то, что мне нужно, чтобы обеспечить весомую защиту для члена Исполнительного комитета. На этом все.              Рефлексы срабатывают гораздо быстрее, чем Дазай способен успеть их проконтролировать. Они с Чуей вскакивают на ноги одновременно и почти также синхронно направляются к двери. Это снова возвращает к прошлому, когда они, получив очередное задание или выговор — тут уж как пойдет, — вместе уходили , чтобы только в коридоре начать перепалку.              В этот раз Чуя молчит. Он так демонстративно игнорирует Дазая, что это почти смешно. Но Дазай не смеется. Вместо этого он продолжает буравить взглядом чужую макушку, а когда они оказываются в лифте, не сдержавшись, все-таки кладет на нее ладонь.              На мгновение в глазах обернувшегося Чуи удивление, Дазай не реагирует — просто несильно тянет пряди и внезапно осознает: Чуя без шляпы. Это настолько выбивается из его въевшегося в подкорку мозга образа, что Дазай удивленно замирает, не мигая глядя на контраст ярких волос со своими белыми пальцами.              — Ну конечно, — едва слышно выдыхает он, убирая руку. Зачем теперь шляпа? Никакую Порчу больше вызывать не надо.              — Ты все еще странный, — бурчит Чуя, приглаживая затылок. Дазай только закатывает глаза:              — А ты все еще глупый.              Порча — это не то, что вызывает сложности. Она сама — большая сложность. Дазай не любит ее и не использует в своих планах, если нет критичной необходимости. В свое время ему казалось, что Чуя даже не понимает, какие последствия Порча за собой несет. Не для мира вокруг, для Чуи. Что это он не может контролировать в себе неистовство древнего бога, что это он может умереть в любой момент ее использования, что это он так отчаянно нуждается в контроле собственной способности, одна из сторон которой не желает поддаваться ему, а хочет лишь буйствовать и уничтожать все на своем пути.              — Я больше не буду тебе с этим помогать, — говорит Дазай, когда после очередной попытки — тренировки — взять Порчу под контроль Чуя оказывается в больнице и лежит там целую вечность. У него повреждены внутренние органы, он сам, словно сломанная кукла: белый, почти в цвет с больничным бельем, едва шевелящийся и говорящий настолько тихо, что это режет слух гораздо сильнее всех его криков вместе взятых.              Чуя на больничной койке — вещь настолько неестественная в мире Дазая, что это картина отрезвляюще действует на все его альтруистические потуги действительно помочь, чтобы взять способность под полный контроль. Дазай вообще-то не такой. Дазай не помогает, Дазаю и не выгодно, чтобы Чуя сорвался с поводка и перестал в нем нуждаться. Ребра скребет противное осознание, что если Чуя овладеет Порчей, то больше никогда Дазая к себе не подпустит. Он же не дурак. Из них двоих не он свихнувшийся самоубийца.              Лишенный способностей Чуя — вещь еще более странная и взятая словно из того идеального мира, где он счастливо ходит в детский сад, раздавая всем хулиганам тумаки, старательно гнет спину над учебниками и поступает в университет, одновременно с этим куражась на студенческих вечеринках и приезжая к родителям в гости на выходные, чтобы отъедаться домашней едой и без умолку рассказывать о новостях. Только Чуя явно не разделяет эти мысли, потому что подходит к машине с таким видом, будто отправляется на собственную казнь.              Может, так и есть. Может, когда лишаешься способностей, так себя и чувствуешь. Дазай не в курсе, он даже не уверен, что хотел бы проверить. Его способности за редким исключением не приносили ему никаких проблем. До определенного момента он даже не знал, что они у него есть.              — Я еду спереди, — заявляет Чуя, держась за ручку с пассажирской стороны.              — Это мое место, — Дазай не намерен уступать, краем глаза замечая три пары глаз, смотрящих на них изнутри машины: Куникида осуждающе, Ацуши заинтересовано, Аутагава равнодушно. Ничего нового.              — Я тут клиент, — Чуя с вызовом ухмыляется, и Дазай моментально понимает — с него за то, что кто-то тут клиент, поимеют по всей программе. Чуя может. Наверное, только он и может. — А клиент всегда прав. Катись назад.              Он садится и тут же закуривает, слегка приоткрыв окно. Взгляд Куникиды становится еще более осуждающим.              — Глава звонил, сказал что к чему, — сдержанно говорит он, глядя на Дазая через зеркало заднего вида. — И, — он смотрит на Чую, — у меня в машине не курят.              Чуя почти закатывает глаза. Это выглядит так комично, что Дазай дергает уголком губ, а потом разочарованно приоткрывает рот, потому что Чуя, словно школьник, послушавший старосту класса, послушно выбрасывает сигарету и даже сильнее открывает окно, чтобы выпустить из салона дым.              — Прошу прощения, — без энтузиазма, но все же роняет он.              Мысль, что клиентоориентированность будут требовать лично и только от него, не покидает Дазая до самого конца пути. И он почти готов принять свое поражение.