Hereafter

Наркотики, – понимал Ховард, – это огромная составляющая мировой экономики, которая движет эту самую экономику внутри и снаружи государства. Без наркотиков все рухнет. Наркотики запрещены на государственном уровне: их производство, сбыт и распространение – даже употребление, – но именно это держит тот самый уровень и набивает карманы чиновников и не только. Наркотики сбываются и распространены одинаково в низших и высших слоях общества. Оборот контролируется высшими, деньги приносят они же, вдобавок и низшие. Каждый второй парламентский человечек и даже каждый третий блюститель порядка, кто хоть чего-то добился и не скупится лезть в госзаказы с явно черновыми целями, имеет под своей крышей горстку людей, так или иначе связанных с наркобизнесом. Это прибыльно. Это беспроигрышный вариант – наркотики никогда не исчезнут. Это добрая доза адреналина. Ховард это понимал. Ему было двадцать два года, когда он днями напролет сидел у постели отца в больничной палате. Тому оставалось совсем немного, и казалось, будто это понимали все вокруг: врачи, мать, родственники, друзья, – кроме них двоих. Доминик никогда не был любимым сыном – но был единственным сыном, и приходилось мириться с этим фактом. Родители больше обожали его старшую сестру, Эмму, – первый ребёнок всегда оставляет в сердце родителя нечто особенное, неподвластное описанию, без шансов принимая на себя все самое тяжкое и самое высшее, что только может дать родитель. Ховард не был столь наивен и глуп, чтобы не заметить этого еще с детства и не испытать сладость быть младшим ребенком вместе с той горечью, что это было и даром, и проклятьем. Они с отцом никогда особенно не беседовали, не разговаривали по душам и ничего толком не знали друг о друге. Но эти последние месяцы, проведенные в больнице, словно восполнили все то, чего им так не хватило за жизнь. Ему было двадцать два года, когда фармацевтическая компания Ховард Кемикалс перешла под его контроль в результате наследства. При жизни его отец был весьма влиятельным человеком, но это ограничивалось узкими кругами – тому причиной специфика, направленность и идеалы, которые Уильям Ховард преследовал и страстно проповедовал как первоклассный врач, фармацевт, а впоследствии основатель Ховард Кемикалс. Ховард Кемикалс, на деле, никогда не существовала до перехода полномочий к Доминику. Его фамилия изначально не только звучала, но и в ста процентах случаев произносилась не иначе как Говард. Говард Кемикалс, решил Доминик, – это пережиток прошлого. Времена случились вязкие: нулевые еще не наступили, а уже порядочно потрепали не только своей грядущей противоречивостью и значением отметки рубежа, но и всеобщим опустошением. Мир еще не восстановился, он не был готов отойти от прошлого и встречать новый век. Люди на своих израненных спинах тащили старые порядки, привычки, уставы. Доминик понимал, что с таким грузом и тяжестью ответственности далеко не уедешь. Нужно было что-то менять. Начать решилось с малого. Отныне больше никто и нигде не смел назвать его Домиником Говардом. Доминик Ховард не был далек от бизнеса, как могло показаться на первый взгляд. Закончив фармацевтическую академию, он верно шел по стопам отца, то ли из уважения к семье продолжая линию, то ли пытаясь смотреться солидно в глазах общества и ровесников. Они с отцом явно не сошлись бы во взглядах, узнай Уильям, что стало с его крошечным королевством лекарств и таблеток. Но, в конце концов, они всю жизнь прожили в таких натянутых отношениях, не найдя в себе сил услышать друг друга и принять зеркальные мнения, а разговорами, еще и лежа на смертном одре, многого не сделаешь. В конце концов, Уильям Говард уже никогда об этом не узнает. К счастью или к сожалению, он не застал падение своего королевства. Он не узрел, как королевство становилось империей. Но Доминику было лишь зеленых двадцать два года. Как это водится, управление компанией передалось ему чисто формально, да и на оформление тех жалких бумажек у него ушел весь оставшийся год. Долгое время все оставалось на своих местах: даже злосчастная «Г» ушла не сразу. Старички фармакологии восседали на своих табуретках, пока еще мнили, будто они что-то значили – будто табурет каждого был царским стулом. Ни в какую не соглашалась принимать Доминика и бухгалтерия. Ему это, надо сказать, было на руку, ведь отчеты сдавались вовремя, налоговая инспекция была довольна показателями – придраться было не к чему. Не было никаких вопросов. Те, кто стоял вместе с Уильямом Говардом у самого фундамента Говард Кемикалс, посмеивались над сыном основателя, мнимо считая, будто мальчишка бездействовал. Доминик не был бы Домиником, если бы все было в действительности так. Уильям Говард умер в мае тысяча девятьсот девяносто седьмого. В декабре, уже в возрасте двадцати трех лет, Доминик впервые собрал публичное торжество, если скромную вечеринку в честь Рождества можно было окрестить таковой. В тот же день, прилично пошумев, отплясав праздничные туфли и выпив дареное партнерами игристое, вся старая гвардия была уволена без объяснения причин. Ховард даже не стал выдумывать: так просто сообщил в конце вечеринки, что завтра работники могут не выходить. И послезавтра тоже. Разглагольствовать далее он не стал – предпочел удалиться, пока толпа не осознала, как их опустили и унизили, а вместе с тем проучили за насмешки. Шло тяжело. Доминик знал, что тяжести не избежать, но даже тогда, в декабре, еще мало осознавал последствия. Он ощущал, что грядущий рубеж тысячелетий не пройдет просто так – новый век не впустит его за милость. Он тогда еще не определил для себя, не сформулировал и не вывел термин того, что чувствовал. Однако ощущениям доверял. И ждал. Молчаливо, если не сказать послушно. Молчанием, конечно, ограничился лишь он один. Овдовевшая мать, которая и при живом муже была нервной и истеричной, вечно вставляла свои пять копеек. Ни дня не проходило без фразы: – О, Доминик, да что бы подумал твой отец? Она мельтешила, всплескивая рукам и пытаясь вывезти за счет манипуляций. Доминик был холоден и не поддавался. В этом плане ему повезло больше, чем сестре, – вот та впитала весь сок неустойчивой материнской психики. Собственно, расклада иначе быть не могло. Чудеса бывают, но все-таки остаются в сказках. Когда выходишь замуж за своего университетского преподавателя, который дважды старше тебя – а тебе, не секундочку, двадцать, – других инструментов выживания и способов сохранить брак, кроме как манипулировать, не оказывается. Ведь если иначе попросту не умеешь, то учиться, да еще и на собственных ошибках, – труд зачастую непосильный. Так и вышло. – Ничего, – отвечали спокойно. – Он мертв. Доминик даже не пожимал плечами. Холодный расчетливый ум – единственное, что требовалось охранять и беречь. К черту семейные ценности. Первого января девяносто восьмого Говард Кемикалс официально заговорила о себе как «Ховард Кемикалс». Тут опять же не обошлось без припадков матери. Зашумели СМИ. Университеты отреагировали индифферентно, но между собой профессора перешептывались. В Королевском химическом обществе загудело, полезли слухи. Ховард Кемикалс не была акционерным обществом, в противном случае, биржа наблюдала бы эффектное падение всех акций. К марту прибыль упала в полтора раза. Приходилось сутками сидеть в офисе, ночевать на диване в приемной, а в свободное время (которого не было) самому заниматься контролем качества и обновлять технологические карты. Не шло речи о коллективизации и подъеме производства, об охране труда – тем более. Оставшиеся работники не получали должных условий, но держались в компании по своим неясным причинам, а Доминик и не спрашивал. Платил жалование день в день, про свое забывал. Он часто ездил на совещания, потому что так выпадала возможность успеть вздремнуть в метро. На самих совещаниях молчал. Практически каждое заканчивалось расторжением договора. – Что же ты наделал! – наседала мать, уже давно перестав встречать сына с теплотой. – Ты нас совсем разоришь, видел ли ты, что мы влезаем в долги? Ты нам гроша не оставляешь! Ты, что, хочешь, чтобы я пошла работать? Так ты о матери заботишься? Мэри Говард никогда в своей жизни не работала. Она не получила высшее образование, ведь уже через полгода после свадьбы родила Говарду дочь, Эмму. Через три года родился Доминик. Мэри было сорок шесть, в определенных кругах она считалась благородной вдовой. Мужчины благоговели ей, испытывая себя и проверяя свои моральные убеждения, питая страстное уважение к покойному доктору Говарду. Белые ручки Мэри не были созданы для труда, только для галантных поцелуев и касаний сожаления. Дамы из соответствующего общества попросту засмеют ее, если она отважится на карьеру, которая ей никогда и не светила. Так она прикрывала свою неполноценность. – Сегодня я разговаривала с доктором Норманом… – она сбавляла тон, наконец найдя момент, чтобы вставить про кого-то из бывших партнеров своего мужа. – Он сказал, что будет готов простить тебе все выходки и вернется, чтобы отладить лабораторию… Доминик не слушал. Доктор Норман был студенческим другом его отца. А еще законченным тщеславным ублюдком, с самого начала преследовав цель подсадить Уильяма Говарда и пропихнуть своего сынишку в Говард Кемикалс. Мэри попросту была слишком поверхностной, чтобы до этого додуматься. Ей льстило внимание мужчин, в нем она забывалась и верила каждому божьему слову. Таких хитросплетенных мыслей в ее голове не существовало – это было так же нелепо, как если бы авторитетный ученый кинулся утверждать, что в мире полно магии и физика нам соврала. Мэри как раз жила в мире, где всем управляла магия. Двадцать лет брака с доктором химических наук никак не продвинули ее интеллектуально. Напряжение стало ощущаться физически. Славная картинка некогда примерной семьи Говардов рухнула. Отношения трещали по швам. На ужин его не ждали. Эмма фыркала, но в душе сочувствовала – они предпочитали не обсуждать дела компании, как и в принципе ничего не обсуждали. Мэри ни на толику не могла представить, что происходило с ее сыном и чем он жертвовал, на что шел ради того, чтобы сохранить Ховард Кемикалс. Она бы никогда не поняла. Эмма догадывалась, замечая изменения в поведении и без того всегда отстраненного брата. Доминик не собирался открывать душу и тем более что-либо объяснять и доказывать. Через неделю участившихся нападок – прямо с порога, когда Доминик даже не успевал раздеться, а его уже принимались глодать от самых пяток, – он съехал. Диван в приемной начал казаться мягким. Экономили на автоматике – Доминик стал самостоятельно переключать пульты управления в нужное время, тем самым заменяя ночного технолога и освобождая десять тысяч фунтов годового бюджета. Друзей у Доминика не было. Через пару недель молчания Эмма стала подкармливать брата сэндвичами: носила их под пальто, чтобы успеть передать еще теплыми. В мае, спустя год после смерти отца, они впервые по-человечески поговорили. Тогда же они впервые обнялись. – Я в тебя верю, – улыбнулась сестра, стараясь побыстрее прервать тактильный контакт, чтобы не показаться слабой. – И мама тоже, просто она не может себе в этом признаться. – Я знаю, – кивнул Доминик. Его усталые глаза улыбались в ответ. – Она никогда не скажет этого. А я никогда в этом не нуждался. Эмма понимающе качнула головой. Уходя, она решилась: – Знаешь, что подумал бы отец? Вопрос повис в воздухе и пролетел над решетками. Всколыхнулась вода, подающаяся на очистку. Затрепетали фильтры – их устанавливал еще сам Уильям. Если прислушаться внимательнее, можно было уловить такое тонкое, но трепетное жужжание стекла – это задрожали пробирки. В ожидании все сгинуло. Были только они: Доминик Ховард, его компания и безоговорочная решимость. – Он гордился бы тобой, – и легкая печаль сопроводила улыбку на лице Эммы, когда она развернулась и закрыла за собой дверь. В сентябре девяносто восьмого общий капитал Ховард Кемикалс достиг максимального значения за всю историю не только своего существования, но и некогда процветавшей компании Уильяма Говарда. Мэри быстро сменила свое отношение и стала подлизываться к сыну, но, как не велся ранее, Доминик эти манипуляции и изворотливость женского характера не воспринял. Имени Мэри не было в наследстве, по бумагам – вот ведь неожиданность, – она считалась никем и не имела права претендовать ни на один цент прибыли. Она истерично возмущалась и даже угрожала судебным разбирательством. В октябре была госпитализирована с нервным срывом, так и не успев подать заявление, после чего как-то уж слишком быстро передумала. Словно бы что-то – или кто-то – заставило ее передумать. В декабре Доминик отмечал свои двадцать четыре уже не в одиночестве – у него появился друг. Им стал Лесли Норман – тот самый сын того самого доктора Нормана, обещавшего «простить выходки и вернуться»; если словам Мэри можно было верить. Доктор Норман был уличен в мошенничестве и противозаконном сбыте химикатов, в связи с чем отстранен от должности в Королевском институте химии, в то же время лишившись членства Королевского химического сообщества. В тот день календарь в кабинете Ховарда показывал седьмое декабря, на столе успокоились два стакана виски со льдом. Разговор шел не о работе, даже краем не затрагивая ни ведение бизнеса, ни вообще сферу фармацевтики и здравоохранения. – Удивительно, что в академии мы с тобой совершенно не переваривали друг друга, – смеялся Лесли, его настроение было чуть более приподнятым. Из-за невысокого роста и телосложения алкоголь действовал на него быстрее. – При том, что мы ведь даже не общались. – Я не очень хорошо помню, – улыбался ему Доминик. С момента, как случился майский разговор с Эммой, Доминик стал улыбаться гораздо чаще. – Но про тебя слышал дома через каждое слово, не то что на учебе. В основном, конечно, при упоминании твоего отца. – О, сколько же мой старик втирал мне, описывая будущее в Говард… Доминик резко сосредоточил взгляд, но без осуждения. Пожалуй, Лесли был единственным человеком, кому он изредка позволял оговориться. – Я даже не буду продолжать, – закончил тот. – В общем, причины у меня были, и я не задумывался, что за именем может стоять такой уникальный человек. Ховард посмеялся. – Больше никогда не говори мне этого, – попросил он. – Чего? – непонимающие глаза уставились на Доминика. – Что я уникальный. Лесли смутился. Было логичнее предположить, что речь изначально шла о Уильяме Говарде, но Доминик считывал мысль чересчур тонко. После этого Лесли больше никогда в жизни не напоминал Ховарду об его уникальности и не делал столь прямолинейных комплиментов. Диалог вильнул и ушел в обсуждение максимально отстраненных тем. Затронули случившуюся накануне Резню Кэпитал Карнадж и недавнее очередное столкновение на албанско-югославской границе. Лесли вынес предположение, что вскоре Югославия распадется. Доминик попытался поддержать тему и сослался, что в Европе вероятен распад не только Югославии, ведь «однажды в Сараево уже убили человека, чья смерть послужила причиной начала Первой мировой». Лесли поправил его, что это было в Боснии и Герцеговине, а столица Югославии – Косово. Доминик отмахнулся, но поблагодарил за точное замечание и признал свою ошибку, обратившись к географической карте в кабинете. Помолчал с минуту. Сказал, что наука вне политики. – Доминик, ты знал, что я всегда мечтал стать журналистом? – вдруг заговорил Лесли. Его голос звучал одновременно воодушевленно и обреченно. – Отец внушил мне, что я просто обязан продолжить семейную традицию – я ведь уже четвертое поколение Норманов-химиков… Да и родной брат моего отца, ну, ты знаешь… Ричард Норман был и президентом Королевского химического института, и Сообщества, и главным научсоветником Минобороны… – Лесли, – Доминик остановил сумбурный поток, поднимая свой стакан виски. Пора было выпить. – Ты можешь не распинаться, ведь это совсем ничего не значит, что твой дядя занимал какую-то там должность. Если ты с самого начала ощущал, что это не твое, но продолжишь бессмысленную борьбу в попытках прозреть, это тебя убьет. Ты не никому ничего не должен, потому что твоя жизнь – она только твоя. Товарищ посмотрел на него глазами, полными веры и надежды на счастливое будущее. Лесли знал, что может делиться с Ховардом чем-то настолько откровенным и не получать осуждения в ответ, только самые правдивые факты и поддержку, по возможности. – Скажи, ты всегда понимал, что наука и фармацевтика – твое призвание? – спрашивал Лесли, надеясь найти вдохновение в истории Доминика. Но тот лишь рассмеялся, то ли с привкусом печали и потраченных двадцати четырех лет, то ли с предвкушением, как сладко он потратит еще сколько-то отведенных ему жизнью. – Лесли, я никогда до этого момента не считал, что это мое призвание или судьба. Я никогда не желал себе этого и не хотел. И до сих пор это правда. Звенящая пустота в воздухе разбила собой все. Кабинет, перекидной календарь с седьмым числом на нем, стаканы виски, полупустая бутылка. Где-то за тяжелыми конструкциями стен и дверей опрокинулись решетчатые мосты техпомещений, треснули стеллажи в лаборатории, забились производственные фильтры, затопили собой пол растворы коагулянтов. – Я с самого начала грезил, что смогу создать что-то свое, принципиально новое, масштабное. Бизнес отца стал попросту удобным базисом, – признаваться было легко. Ховард признался в этом самому себе годом ранее, и теперь эти фразы не имели никакого значения. – Знаю, может звучать эгоистично, расточительно и грубо. – Нет-нет, вовсе нет… – вставлял Норман. – Послушай, я не стану держать зла, если ты займешь позицию большинства. Меня многие кинулись ненавидеть и презирают до сих пор, несмотря на то, что внешне я буквально разорил и воздвигнул компанию заново. Люди не простят меня за это. Но я не требую от них понимания и даже сочту за комплимент факт непрощения. Так проще жить: без эмоциональной привязи, без сожалений. Лесли переваривал. – Мне будет удобно, если Ховард Кемикалс продолжит свое существование. Потому что это лишь оболочка. Переварить не удалось. Алкоголь туманил, однако парочку вещей Норман осознал: – Значит, ты строишь свою историю внутри Ховард Кемикалс, чтобы та играла отвлекающую роль? – Все так, – кивнул Доминик. – Как строительные леса скрывают фасад здания, и никто не видит, что же там происходит на самом деле: подготовка к сносу, реставрация или всего лишь косметический ремонт. Это отвлекающий маневр. – И когда ты планируешь снять эту маску? Ховард довольно рассмеялся. Триумфальное чувство прожгло его грудную клетку. – Никогда, Лесли. Никогда. Тот замер, будто пораженный, хотя ведь наверняка предугадал, что Доминик не сможет ответить иначе. Он был в восторге. – Я напишу о тебе свою первую статью, если у меня все выйдет, – скоро выпалил Лесли в порыве страсти. Он не сказал: «если у тебя все получится». В Ховарде он не сомневался. – Могу я взять с тебя обещание? – спросил Доминик. Это означало, что и он не сомневался в товарище. – Для тебя – что угодно, – горячо ответил Норман. – Никогда не пиши обо мне. Отчего-то прозвучало не просьбой, а настоящим приказом. – Если хочешь посвятить мне свою первую статью – сделай ее о Ховард Кемикалс. В следующем году Доминик выяснил, что у «для тебя – что угодно» не существовало ограничений. Летом девяносто девятого вышла первая статья Лесли Нормана в колонке Роял Фарма. Это был новый формат публикаций, приуроченный к более распространенным научным журналам, выпускаемым Королевским химическим институтом, который, в свою очередь, спонсировало Королевское химическое сообщество. Незадолго до этого, весной, позиция Ховард Кемикалс значительно вырвалась вверх. Был поставлен новый рекорд чистой прибыли. СМИ заговорили о Доминике Ховарде. Пройдет меньше полугода – и фамилию Говард перестанут произносить, будто ее никогда не существовало. Доминик в корне менял сферу вокруг себя, он производил настоящую революцию, хотя мир и не понимал, что конкретно происходило и что менялось. Находились последователи этого неясного феномена; находились и те, кто не доверял и не разделял существование этого резко возникшего феномена в принципе. Лишь одно люди знали наверняка и отрицать не смели: все научное общество говорило о нем. Оно говорило об основателе Ховард Кемикалс – о Доминике Ховарде. Лесли оказался из первых, хотя, будучи единственным другом Доминика, так и не разобрался, в чем состоялся феномен. Он помнил о двух условиях: не распространяться об уникальности Ховарда и не распространяться о нем самом же на страницах своих статей. С этим, как окажется уже летом, прекрасно справятся все остальные, кому не лень. Норман таким образом смог занять свою определенную нишу и внедрить несколько оригинальных рубрик. В девяносто девятом Лесли буквально сделал себе имя за счет этого «безразличия» – как писали газеты и шептались в узких кругах. Он привлек внимание общества тем, что ни разу публично не высказывал внимания конкретной фигуре, заинтересовавшей это самое общество. Позже он спрашивал у Доминика: – Люди буквально тянутся к тебе, дружище, ты пользуешься популярностью, особенно в газетах. Ты же читал все это, верно? – Пару раз, – беспристрастно отнекивался тот. – Это ажиотаж, такое бывает вначале, и первые недели я изредка интересовался. – Но вначале, Дом… О тебе говорят уже полгода. – Это только начало, – твердо кивал Ховард. – Через неделю я планирую ввести правило, чтобы на территории производства и лабораторий было запрещено читать журналы и газеты с упоминанием моего имени. – А как же Ховард Кемикалс? – недоумевал Лесли. Он мог обидеться, что и его статьи попадали под санкции при таком раскладе, но только не зная Доминика. – Я не есть Ховард Кемикалс. Людям нравится говорить о болезнях и пандемиях, но никто не станет разглагольствовать о родоначальнике болезни и первом пациенте – не с таким пристрастием. Потому что никто не знает достоверно, кем был первый пациент. Довольно нетипично, но в духе Ховарда было выбрать именно это сравнение со своим детищем: назвать творение, плод мученических усилий, и успешный бизнес болезнью, а распространение влияния – пандемией. Лесли по-прежнему не понимал многих слов Доминика. Они сошлись на этом: каждый оставался в своей сфере влияния и интересов. Так было проще сохранять дружбу и избегать конфликтов. По сходной причине в том же девяносто девятом они заручились еще одним правилом: никогда, ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах не работать вместе. Сотрудничать в рамках взаимовыгоды – да, но строго на безвозмездной основе. Становиться партнерами, совладельцами, нанять один другого в качестве генерального директора или рядового рабочего, позволить открыть дочернюю компанию – категорически нет. – Я не представляю, через что тебе пришлось пройти, Доминик, – уже осторожнее, сбавленным тоном делился Лесли, – чтобы добиться таких высот в столь сжатый срок. Должно быть, ты прошел через ад. Обыкновенно, подбери Норман чуть иные слова или затронь смежную тему, Ховард нашел бы ответ за считанные секунды. Слова были бы слегка праздны, звучали бы как-то напыщенно, пропитанные сарказмом. Но Доминик молчал, уставившись в одну точку. В ноябре девяносто девятого было уже не так больно, как в январе девяносто восьмого. Но все-таки саднящая боль не могла исчезнуть бесследно. Один миг пролетел перед глазами. Зациклился. Повторял себя вновь и вновь. Лондон. Январь. Девяносто восьмой. Глухое эхо, гаснущее вдалеке. Колени еще дрожали, пистолет весь намок, потные ладони по-детски хватали оружие. Жертва, на место которой мог поставить себя любой. Но поставил ли Доминик в ту ночь? В ту ночь, в январе, полтора года назад, с ним впервые случилось это. Впервые он не думал о глубине события. Впервые он высчитывал результативность. И не просчитал. – Дом? – вернули в реальность. Лесли щелкал пальцами. – Ты не ответил. – Прости? – переспросил Ховард, слабо ощущая себя здесь и сейчас. – Я хотел уточнить, придешь ли ты на ужин к нам в выходные, – улыбнулись по-дружески тепло. – Знаю, что ты не любитель такого, но я подумал, может… – Я приду, – неожиданно даже для самого себя ответил Доминик, не успев отдать себе об этом отчет. Не подпускать никого слишком близко. Никому не доверять. Перепроверять все не дважды, но трижды – и проверить в четвертый раз, если на то есть основания, время и возможность. Не светить лишний раз лицом. Снова не доверять. Не ходить на семейные ужины. Не появляться в доме Норманов. У него были свои правила. Свои законы, выведенные путем тщательных формул и многоэтажных математических расчетов. И если бы он сказал, что никогда не жил по тем правилам, которые осуждает, он бы соврал. Более того, он сам и выдумывал эти правила, чтобы впоследствии осудить их, себя и прочие постулаты, написанные в целях послушания. Но именно по этой причине Доминик согласился на предложение Лесли и впоследствии пришел на семейный ужин к Норманам. По этой причине четырнадцать лет спустя Доминик перестанет носить подвеску из палладия. По этой причине Доминик станет испытывать нечто противоестественное – то, что в обыкновенном мире – в мире людей, что читают не только научные королевские журналы и ждут новых статей не в одной лишь колонке Роял Фарма, – называлось чувствами. Он был всего лишь человеком после всего. Но слишком часто об этом забывал. Он знал, что был человеком. Не ядовитым пауком, не сколопендрой и не цикадой. Человеком. Это – закон природы. Простейшее правило, суть существования, процесс жизни сложных организмов. И он это осуждал. По этой причине он поручил задание Киллину, чтобы тот сопроводил Мэттью в лабораторию по производству наркотиков, а не сделал это самостоятельно. Он подпускал мальчишку слишком близко. Но уже не носил подвеску, и обратного пути не было.

***

Начиналась вторая половина декабря. Беллами еще не задумывался, что вот-вот закружится Рождество; кажется, в отношении Мэттью праздник себя исчерпал – и в этом году окончательно, совершенно. Изначально задумывавшееся как нечто семейное, такое теплое и яркое, с недавних пор Рождество напоминало мальчишке лишь о его тотальном одиночестве. Где были его родные и близкие? Бог знает, были ли они у него хоть когда-то. Пока другие счастливо пили чертов глинтвейн с имбирными пряниками, греясь в своих домах, Мэттью задавал этот навязчивый вопрос. Его лицо издирала метель, руки сводило от холода, коченели ноги, а ночлега так и не находилось – и так повторялось по кругу. В прошлом году Беллами повезло чуть больше: он смог вписаться в какую-то сомнительную авантюру вроде «бесплатной вечеринки для всех желающих» – это было недалеко от Рэдлетта, в Хертфорде, где он жил в то время, – но ретировался спустя полчаса. Уличный мороз и одиночество оказались все же лучше, чем столпотворение обкуренных дикарей, мелкой шпаны и вусмерть пьяных школьниц, жаждущих внимания, приключений и первого сексуального опыта. О Рождестве Беллами, как правило, вспоминал за пару дней до самого сочельника. Его сворачивало и тошнило от всей этой мишуры, чересчур сладких вывесок и запаха сахарных кренделей из фургончика – ну, того самого фургончика, что появляется в праздники на площади любого города. Соседи по Уильямс-уэй уже потихоньку украшали свои дома, но Мэттью этого не видел. В последнее время он старался не выходить за пределы территории, еще чаще и вовсе изолировался в комнате. Особенных заданий не находилось, поэтому он плевал в потолок и злоупотреблял чаем с сахаром. Беллами, признаться честно, так до конца и не понимал, за что ему платил Ховард; но все же платил, и на том спасибо. Мэтт отказывался смириться с мыслью и еще не позволял себе откровенно озвучить, что Ховард платил ему за постоянство риска. За жизнь во власти парадокса – за то, что шанс не дожить до утра стабильно колебался. И, конечно, этот шанс никогда не был равен нулю. Но на что Мэттью планировал потратить заработанные деньги? Надо сказать, жалованье ему отсыпали неплохое, и это без опыта работы, без рекомендаций, без трудовой книжки! Без образования; хотя, кажется, Беллами как-то обронил про оконченные двенадцать классов, что уже считалось достижением для здешнего подростка. Столько же получал начинающий технолог в лаборатории, только-только выбежавший из академии. Помощник и контролер получали еще меньше. А как называлась должность Мэтта? Камикадзе? За чашкой чая проходило его утро. Очередное утро, но сегодня особенное – изначально без особенных на то причин. В голове звенела пустота, как будто поймать такой миг не удавалось никогда прежде, и Беллами раскинулся на своем диване, наслаждаясь тишиной в голове. Никаких мыслей и звуков. Это была глухая камерная музыка, сперва убаюкивающая, но симфония была и о блаженстве, и о выпотрошенности, и все же получалось довольствоваться противоречиями. Мэтту по-прежнему не было полноценно комфортно здесь, в этих стенах, а после того, как Итчи «уволили», атмосфера сулила становиться только хуже. Этого не случилось. С ним, наоборот, стали здороваться чаще; все обитатели последнего дома по Уильямс-уэй достаточно быстро запомнили его имя. Но именно сейчас, в это декабрьское утро, Мэттью сомневался, что сможет запросто ответить на вопрос, как его зовут. Был вторник. Мэтт не видел Доминика с прошлой недели. С момента, как Уильямс-уэй была вымазана ночной погребальной тишиной, прошло девять дней. Может, что-то случилось? Что-то еще, нечто глобальнее, серьезнее, чем просто уход Итчи? Беллами ведь не только не осознавал, он попросту не представлял, чем на самом деле занимался Ховард, что здесь забыли все эти люди, какие у кого были обязанности. Как вообще Доминик зарабатывал деньги? Мальчишку на секунду как подстрелили – до него дошло, что он не знал ровным счетом ничего. Той информации, с которой он заявился сюда в начале ноября, выследив и рассекретив местного торговца, было недостаточно. Да, он где-то раздобыл координаты и адреса, вычислили время и место, но Беллами сам признался: тогда он был движим исключительно спортивным интересом и совершил все от скуки, без веских причин, поводов и серьезных побуждений. Имя Доминика узнать и вовсе не составляло труда – о нем же с давних пор писали и газеты, и журналы. В конце концов, ходили слухи – можно было спросить кого угодно, даже не имея нужных связей. А там уже в помощь шла цепь ссылок. Черт возьми, да ведь на заглавной странице Ховард Кемикалс висела фотография руководства компании с перечислением должностей! – Наркотики – это понятно, – Мэттью шептал себе под нос. Предприняв попытки составить причинно-следственную связь, он незаметно стал говорить с самим собой. Появились первые твердые мысли в голове. Еще пару минут назад он смаковал пустоту. Недолго продлилось. – Он реагировал так спокойно, так спокойно реагирует на все, – продолжал мальчишка. – Они избивали меня, но не планировали убить, хотя этого следовало ожидать. Итчи… Какой нелепый вид… Мэттью вспомнил, какая взволнованность рисовалась на лице Ичэнна. И в тот день, и после, уже в гостевой, когда мальчишку «приняли». И то разочарование в себе и во всем проделанном пути, когда восьмого декабря Итчи потерял всю свою значимость и положение, только увидев Беллами в собственной рубашке. Тогда мальчишка испытал триумф. Мерзкий, этот триумф был как деликатес, редкостное лакомство для неустойчивой психики. Прямо сейчас Мэттью не ощущал ничего. Он незаметно и сам стал деликатесом, который Доминик дегустировал, расщепляя сознание Беллами по кусочкам. – Они так легко дали мне уйти. Он так легко дал мне уйти. Что за чертовщина тогда вообще была с этой сигаретой? В голове восстановилась картинка. Еще зеленая трава, облепивший все тело моросящий дождь, густой табачный дым. Доминик закурил, стоя над ним, как правитель всего чертового мира. Но если он поделился своей сигаретой, причем передал из рук в руки, значило это только принятие или осуществилось актом сострадания? Жестом унижения? Или Ховард признал достоинство Мэттью? Его превосходство перед всеми прочими? Подписали ли они этой сигаретой пакт взаимного уважения? Разделили господство? – Наркотики… Это понятно… – вторил мальчишка, мысль не оставляла его. – Что было в том стакане? Глаза округлились. Беллами вернулся к остаточным ощущениям, живот свело от испытанного. Он не помнил эйфорию и сладость, только дрожь тревоги. Все это не казалось аппетитным. Какое-то время, лишь доли секунды, Мэттью думал о манерах Доминика и его речи. Каждая фраза словно была отрывком из лекции по философии, это сводило с ума. Что преследовал Ховард, избрав такой стиль общения? Общался ли он так с остальными? Что такого презренного и неполноценного он пытался в себе скрыть? Почему он вел себя таким образом? И почему в эту субботу он вдруг исчез? Не предупредив никого, не оставив поручений. Ничего не оставив. – Почему он поступает так? – накручивал себя Беллами. – Почему он… Стоп. Прекратилось. В дверь постучались. Мэттью слишком много думал о Ховарде, что даже сейчас его первым предположением стало: Доминик вернулся и хочет его видеть. На пороге стоял Киллин. Он был одет в пальто и обратился к Беллами взыскательно, словно они условились о встрече, на которую Мэттью неприлично опаздывал. – Я буду ждать в машине, – только сказал Дирмайд, находу разворачиваясь. – У тебя есть две минуты, после я уеду. Все произошло за считанные мгновения. Мэтт остался перед раскрытой дверью, едва ли расслышав сказанные довольно громко слова. Думать времени не было. Беллами влез в куртку, едва сообразив, что не стоило надевать ее на голое тело. Через две минуты он уже сидел на заднем сидении автомобиля вместе с Киллином. Они выезжали из Рэдлетта в обратную сторону от Лондона.

***

Мэтту было все равно, в какой машине и куда его везли. Он не разбирался в марках автомобилей, но отчего-то был строго уверен, что его усадили в представительский Мерседес – так было принято, считал он, насмотревшись подобных сцен в фильмах про бизнес и криминальных авторитетов. Это было совершенно неважно. Мэтту было все равно, что самая ближайшая к Лондону лаборатория оборонной науки и техники размещалась в Бердфордшире. Он понятия не имел и не представлял, что штаб-квартира Института по производству атомного оружия находилась в графстве, что почти вплотную примыкает к Большому Лондону. Все это ближе чем кажется, Беллами всегда жил внутри этой системы, но не замечал деталей и не обращал внимания. Ему, в сущности, было наплевать на такие инстанции и департаменты как Министерство обороны. Он не мог догадываться, что именно люди из Минобороны спонсировали Ховард Кемикалс посредством государственных заказов. Таким же посредством в какой-то момент оказалась часть лабораторий в соседнем городке – они были выкуплены под нужды компании. Об этом не говорили в газетах. Об этом не говорили в государственных учреждениях. Об этом вообще не говорил и даже не знал никто, кроме тех, кто изначально планировал использовать шантаж, но по итогу оказался зависим от крошечной компании – ныне фармацевтического холдинга. Речь, конечно, о Ховард Кемикалс. Ховард Кемикалс Лимитед, если угодно. Но Мэтту было все равно и на это. И на то, что вокруг мелькали незнакомые поля и петляли автострады. Привычный Хертфордшир подходил к концу. Дальше, к северу, был Бедфордшир. Заскучав довольно быстро, Беллами пытался придумать, чем себя занять. Особенных развлечений не находилось – у него ведь даже не было сотового телефона. Первые десять минут он входил в процесс, привыкая к движению – до знакомства с Домиником мальчишка почти никогда не ездил на машине, если не считать общественный транспорт, и по-прежнему каждая поездка была в новинку. Позже было решено изучать пейзаж, но однотипность и серость поредевших полей нагоняли уныние. Сначала вернулась пустота. Вскоре вернулись и мысли. – К чему такая официальность? И весь этот пафос? – вдруг выронил Мэтт, обращаясь к Килинну. Мальчишка продолжал пялиться в окно. – Как будто ты не умеешь водить, это смешно. Он усмехнулся, подперев щеку ладонью. – Вам самим это все не надоело? – продолжал он. Очевидно, недовольный тем, что его игнорировали, Беллами наконец повернулся к Киллину и сменил тон с капризного на утомленный. – Нет, скажи честно. Вам в кайф создавать видимость настолько роскошной жизни? О какой роскоши шла речь, Киллин не сразу сопоставил. Диалог поддерживать он не собирался. Что конкретно в этой поездке так взволновало Мэттью привыкшему Дирмайду было не понять, он лишь знал, что это пройдет со временем. При условии, конечно, что у мальчишки будет это время. – Если бы Доминик хотел показать мне что-то, куда-то там сильнее погрузить в вашу эту… Куда мы вообще едем? Хотя будто мне есть разница, – Беллами не унимался, занимая собой все пространство. В дело пошла жестикуляция. – Даже не знаю, как обозвать все это дело, но он мог бы и сам, знаешь. Неужели так сложно, ну… Относиться ко всему как обычный человек? Да, Ховард был обычным человеком. В популярном смысле. И физически никаких препятствий не существовало, как и не было выявлено противопоказаний, запрещающих Доминику сесть за руль и отвезти Мэттью по назначению, а после сопроводить везде где нужно, все ему показать, рассказать – и так далее. Конечно же не было никаких ограничений. Только вот Беллами еще не знал: Ховард никогда не позволял кому-то из подчиненных занимать пассажирское сидение при условии, что за рулем был он сам. Очередное правило – не самое удобное, но оно существовало и соблюдалось. Беллами не знал. Поэтому не заканчивал: – Мы же все обычные. Ты, я. Доминик тоже, – мальчишка сделал акцент на имени. Кажется, сам Дирмайд за восемь лет службы ни разу не называл это имя. – Сложно? Вопрос был задан уже громче. Мэтт начинал беситься, непоколебимости Киллина можно было лишь позавидовать. Хоть последний и держался, но с трудом фильтровал слова в свой адрес. Перспектива слушать весь этот треп до конца поездки его не воодушвлеляла. Вдобавок, по своим личным причинам, Дирмайд не был настроен полностью доброжелательно. Он лишь знал: это пройдет со временем, как и ажиотаж вокруг поездки и чего-то нового. Со временем Беллами угомонится. Так и вышло. Мэттью, устав выклянчивать внимание, выпустил ядовитый смешок и откинулся на сидения. – Черт, да вам действительно это в кайф, – плеснул он, обращаясь уже больше к себе, осознав, что его здесь никто не слушал. – С ума сойти. Помолчал – хватило его секунды на три. – Пиздец как благородно. На этой фразе Киллин ухмыльнулся, сделав это аккуратно, незаметно для отвернувшегося Беллами. Рассмешил. – И спасибо, что ответил, – саркастично плевались напоследок. – Редко найдешь собеседника покруче чем ты. Мэтт вжался в салон, скрестил руки на груди и вернулся к тому, с чего начинал – лицезрел природу и все то прекрасное, что осталось среди тоскливых декабрьских полей. Оставшиеся полчаса дороги скрасились задумчивым настроением. Беллами боролся с самим собой, устраивая стычку внутри головы, воображая все то, что мог сказать вдогонку – и не сказал. Он думал о том, что выскажет все Ховарду прямо в лицо: свое недовольство, непонимание, осуждение, – когда тот, конечно, соизволит появиться. На этой ноте поток оборвался. Машина затормозила, свернув на грунтовую насыпь, и перед Мэттью выросло переплетение металлических конструкций, над которым едкими клубами висела шапка производственного дыма. В этом дыму мальчишка и потерял все оставшиеся мысли.

***

Киллин был беспристрастен. В классическом белом халате, как будто еще более скрытый от внимательных глаз Беллами, мужчина совсем не позволял себя разгадать. Его темные вьющиеся волосы заставляли забыть, что Киллин был шотландцем, и черты лица оказались какими-то слишком нетипичными, резкими. Выдавали только низко посаженные светлые глаза, густые брови не раскрывали никаких эмоций и, казалось, даже никогда не двигались. Он вел себя профессионально: сейчас Киллин был на задании, исполнял служебные обязанности. Беллами пытался успевать, следуя за ним, пока мимо мелькали стенды лабораторий и производственные цеха. Мальчишка же, укутанный в такой же антистатический халат, пришедшийся не по размеру, выглядел нелепо. Он скорее напоминал подопытную крысу, и, в той или иной мере, являлся той самой несчастной мышкой, хотя истинные намерения Ховарда в отношении Мэттью до сих пор не были известны и прочитаны. Беллами неловко снырял, не соображая оглядываться по сторонам; его ноги шаркали, подошва цеплялась за прочную решетку конструктивных переходов. Внизу, под ним, растекались невнятные очертания глубинных этажей. Заканчивался треск металла и омерзительный топот ботинок – начиналась очередная лаборатория, где свет резал глаза, лампы жужжали, пахло химикатами. Так звенья сменяли друг друга: помещения, такие повторяющие себя коробочки научных открытий, были нанизаны, подобно бисеру, на фундаментальную проволоку из огнеупорного железа. Работа здесь кипела непрерывно, четко выверенные действия механизмов отбивали свое. Отобранные умы трудились во имя высшей цели, их миссией было нести благо обществу и стране, совершать научные прорывы, поддерживать отрасль здравоохранения. Они не думали, что работали, чтобы принести деньги компании Ховард Кемикалс. Они думали, что в следующем месяце им предстоит вносить очередной платеж по ипотеке, что вот-вот настанет момент собирать детей в колледж, что кому-то из родственников требуется дорогостоящая операция, которую не покрывает страховка. Но это были лишь очевидные причины, их побуждения, личные мотивы. То, что заставило их получить образование и попасть в лабораторию, оказывалось нечто высшим – люди в этом обретали вечную религию. Преодолевая эгоизм, они вновь и вновь замеряли быстроту реакций, проводили бесконечные исследования, запускали конвейер, отгружали партии лекарств в независимые аптеки. – Что они здесь делают? – спрашивал Мэттью в спину Киллина. Ему хотелось хоть на секунду разбить напряжение и заглушить разговором скрежет механизмов. – Работают, – ответили коротко и сухо. – Ясно, – вполголоса проговаривал мальчишка, закатив глаза. – Как же я и сам не догадался… Путь к неопределенному месту назначения казался бесконечным. Беллами и до этого не представлял, зачем его куда-то везли целый час, теперь ясности не прибавилось. Имев дело лишь с одним продуктом Ховард Кемикалс – очевидно, что с продуктом, выпускаемым неофициально или еще не поступившим в продажу вообще, – Мэтт, конечно, делал ставку на наркотики. Он не был уверен, что о таком стоило спрашивать напрямую; как минимум не здесь – эхо с надстроенных переходов доступно разнесет его вопрос в каждый уголок этой массивной железной коробки. Он полагал, что все здесь было завязано на нелегальном сбыте, но об этом единодушно умалчивали. Низ живота в который раз стянуло. В одной из лабораторий они зачем-то остановились. Киллин осмотрелся, как будто искал конкретное лицо. Здесь можно было насчитать не более десяти работников: они выглядели как на подбор, словно создавались прямо здесь, внутри лаборатории, и вылезли из пробирок. Практически все спрятались под масками и защитными очками, но их халаты не были похожи на те, что укрыли плечи Дирмайда и Беллами. Никто не смел оторваться от процесса, даже если того сильно хотелось. Двое инженеров переглянулись, после резко отворачиваясь к экспериментальной станции водоочистки. Кажется, отличие халатов что-то значило. По всей видимости, Киллин не нашел того, кого высматривал, и они двинулись дальше. Очередной переход, решетка которого все так же невыносимо издавала металлический треск и скрежет. Мэтт перестал гадать, какую цель они преследовали и что рассчитывали найти здесь. Интерес слегка притупился, сказывалось утомление. Однообразность изнуряла, от незнания потряхивало где-то на подсознательном уровне. – Может, уже расскажешь, зачем мы приехали? Беллами начинал уставать. Это было нормально, и даже то, что он вел себя как ребенок – ведь ему было всего двадцать. А с неустойчивой психикой этот возраст совершенно ничего не значил. Ему было скучно – он искал способы развеять эту скуку. – Или, наконец, расскажешь мне о компании? Как она там? – мальчишка паясничал, заворачивая интонацию, будто не знал о холдинге хоть какой-то информации. – Ховард… Ховард Кемикал? Или все-таки Кемикалс? – Это не входит в мои обязанности, – отвечали сухо, строго, будто по заученному шаблону. – Но ты ведь знаешь и можешь мне рассказать. Что, проблемы? – Это не в моей компетенции. Мэттью вспылил. Переходы так и побрякивали под ногами, слышались выхлопы заводских машин. Где-то этажом ниже стучал конвейер. – Боже, вас где-то обучают так отвечать? – недоумевал он, запрокидывая голову. Потолок был еще темнее, чем оболочка того, что пытались скрыть снизу. – Отдельный центр с курсом «как быть занудой»? Вы по букварю работаете или что? Киллин замедлился, и Мэттью едва не врезался в него, но вовремя остановился, как и умерил свой словесный поток. Застыв где-то посреди перехода, между предыдущей лабораторией и следующим неизвестным помещением, звук не распространялся. Здесь, под ними, был цех особого назначения, но Беллами об этом не знал. Никакого эха, и даже его голос звучал более сжатым, как если бы его сжимали в вакуум, обрывая на концах предложения. – Ответь ты уже нормально, – выпрашивал он спокойнее. – Хотя бы раз. Но Дирмайд вернулся к шагу и непринужденно двигался дальше. – Хотя бы раз! – все-таки не сдержался и вскрикнул Мэтт. Его голос был звонким и дрожал, но пространство вокруг поглотило все без остатка и не оставило ни следа. Здесь отключались эмоции. Здесь они не передавались. Здесь ничего не могло повлиять на процесс. Перед следующей дверью они предусмотрительно остановились. Там трюк с изоляцией звука уже не сработает, лишние свидетели загоревшегося темперамента Мэттью не пойдут на пользу. Киллин, осознав, что внутри лаборатории стерильно должно быть все: рабочее место, инструменты и эмоции, – развернулся к мальчишке. Вступать в диалог не было желания, но на этот раз меры предосторожности и их соблюдение все же входили в его обязанности. – Я понимаю, что тебе хочется знать все сейчас и сразу. Тебе интересно… – Неинтересно, – с вредной мордочкой фыркнул Беллами. Заметив серьезность, мальчишка отставил намерения гримасничать. – Веди себя прилично, – попросил Киллин больше от себя лично, чем как человек, находящийся на службе. – Ты ведь умеешь, когда нужно. Сейчас подходящий случай. Мэтт неуверенно кивнул. Он покачался на решетках, вцепившись пальцами в ледяные ограждения, и посмотрел за плечо Дирмайда. Дверь открылась, позволив обозреть лабораторию, и это не удивило. – Ты должен идти за мной. И ничего не трогать. Это не мой выбор, не я так решил. Тебе это понятно? Киллин надеялся на понимание и уже видел его в глазах Беллами. Но мальчишка был слишком взволнован, хотя и полностью отрицал свое возбуждение, отрицал тот ажиотаж, созданный им самим вокруг события. – И кто же так охотно решил за нас с тобой, что мы должны делать? Внутри Мэттью закипало, оставаться спокойным и вести себя идеально прилично у него уже не выйдет. Как сдержать такой поток, ураган? Не подыгрывать, как минимум, и Дирмайд надеялся, что это сработает хотя бы ненадолго. Таким приемам он научился с Итчи, который временами вел себя так же по-детски, а то и гораздо хуже. На провокацию он ответил емко, разъясняя бóльшую часть: – Я не имею полномочий пренебрегать выбором господина Ховарда. Мэттью цокнул, но понимающе кивнул головой. Он сощурился, на лице вылезла слабая улыбка. – Но тебе бы хотелось, – подметил мальчишка. Киллин бросил осуждающий взгляд, но в нем не оказалось ноты презрения или хоть какой-то по-настоящему негативной окраски. Беллами и вообще только домыслил, что взгляд сложился осуждающим. Ему любой взгляд казался таковым. И взгляд Ичэнна Дагла. Но не взгляд Доминика. Почему это не пугало? – У меня нет никаких претензий к тебе, – тут же угадал Дирмайд, очевидно, поймав замешательство Мэттью. – Даже несмотря на то, что Ичэнн был моим другом. Ты ведь об этом сейчас думаешь? Беллами думал. Он только лишь не был слишком смелым, чтобы признаться в этом кому-то далее самого себя, ведь и эти признания дались с трудом. – Почему Ховард послал именно тебя, чтобы провести в лабораторию? – Потому что у меня есть соответствующее образование, – спокойно объяснил Киллин, считая, что этого будет достаточно. – Ты, что, экскурсовод? Шутка оказалось неуместной. Безразличное лицо сохранило свое выражение. – Соответствующее, как ты сказал, образование. Только одна причина? И все? На это также не отреагировали. Дверь провела их далее, и глухой переход скрылся за стеклом и герметичным пластиком. Мэттью притих, стараясь перевести фокус внимания на окружающие его инсталляции и заинтересоваться конструкцией завода, колбами и пробирками. Для него они были не более чем стекляшками, что не представляли ценности. Беллами вдруг поймал себя на мысли: что, если он тоже был всего-навсего склянкой, которую собирались наполнять, пока будет способна служить, а после придет в негодность и будет подлежать утилизации? Нет, об этом думать он не был готов. Мыслительный процесс застопорился. Еще одна лаборатория. Начинало создаваться впечатление, что это была дорога в ад, вымощенная не желтым кирпичом, но отбитой решеткой. Цикличность сводила с ума, Беллами недолго сможет противиться мысли, что над ним издеваются. Что, если не было задания Ховарда вовсе, вдруг Киллин насмехается над ним – так, око за око? Остановка. Оглядеться. Семь человек во все тех же халатах «попроще». Респираторные маски, защитные очки, перчатки. В руках мензурки и пробирки, жидкость плотно обволакивала стенки мерного сосуда. Это и был процесс изготовления лекарства? – Идем, – уже скомандовали над ухом. Мэттью застыл, потерявшись на пару мгновений. Прикованный взглядом к процессу дозирования, Беллами успел забыть: где он, кто он, с кем он. А зачем пришел? Коридор. Решетки. Треск и скрежет. Бесконечность. Безумие. – Что мы делаем? – спросил он на четвертый или пятый круг, в голосе уже кричало изнеможение. Вроде довольно бодрый, Мэтт был близко к тому состоянию, когда его можно было считать изведенным. Но ответы у Киллина, как и прогулочная тропа по лаборатории, не пестрели разнообразием: – Работаем. И на это отвечать, мычать, вздыхать – и так далее, – мальчишка уже не стал. Он как будто наскоро взял себя в руки и смирился. Пытался соблюдать приличия, в конце концов. Все равно, мол, делать нечего, чего там сидеть в этом вашем Рэдлетте и сдувать пыль с кровати. Он подумал о Доминике – прошибло буквально на миг, но и этого хватило, чтобы бросило в жар. Ладони вспотели, ноги словно отнялись. Мэттью запнулся, но выровнял шаг и продолжал плестись за Дирмайдом. О Доминике уже не думал. Очевидно, как бы иронично ни казалось, лаборатория Ховарда была не лучшим местом для таких забав. Думать было и некогда. Треск вновь заканчивается – этого стоило ожидать. Мимолетная тишина, в которой можно успеть насладиться чистотой мира, гармонией и девственностью природного звука. Но ударный раскат бьет в затылок – это догоняет эхо из железных коридоров. Ослепляет отвыкшие глаза, накатывает жужжание со всех сторон. Приходится щуриться. Стекло, коробка с четырьмя стенами. Хлопнули механизмы дверей за спиной, пространство полностью изолировано. Отсюда, кажется на первый взгляд, нет выхода. До омерзения выбеленный потолок с парой зеркал по периметру. Замурованные стенды, запертые на ключ. Вытяжной шкаф. Вентиляционных решеток здесь было больше, чем в предыдущих комнатах. И лампы уже не просто жужжат, они даже стрекочут – как цикады. Инженеров не оказалось: Мэттью и Киллин здесь были одни. По обстановке вокруг складывалось ощущение, что работа была только что остановлена, а исследователи выбежали не то в ужасе, не то в панике, побросав свои дела. Фильтры гудели, аэрируя воду и пропуская ее через дренаж. Флотационная установка вспенивала раствор, пузырьки валили через край, но никто уже не отмерял высоту столба жидкости. Нескольких пробирок в штативах недоставало, из неплотно закрытого крана утекала вода. Ее капли, ударяясь об стальную раковину, были единственным звуком кроме неустанного гула ламп. Двое стояли в молчании. Беллами, обессилев от замкнутого круга, даже не мог адекватно оценить, что происходило вокруг. Взгляд зацепился на колбах, расставленных на ближайшем столе, но фокус быстро сместился. Ослепительный белый цвет стен не отрезвлял и не приводил в чувства. Здесь некого было искать, но они по-прежнему не двинулись с места. Мэттью старался сохранять спокойствие. Киллин почти не смотрел на него, без особого интереса, но изучающе проходясь глазами по всей лаборатории. В его взгляде читалась не скука, но вымученная привычка, тотальная адаптация к условиям. Лампы гудели. Свет изводил. Ненароком начинала устанавливаться тишина – перепонки привыкали к мелкочастотному ритму. Должно быть, именно так выглядят камеры пыток в экспериментальных лабораториях, где проводят опыты над людьми. А кто сказал, что эта комната таковой не являлась? Мэтт сделал шаг. Киллин считал его движение, но не воспрепятствовал – только следил. Беллами не отважился делать резких перемещений и что-либо трогать руками – его предупредили не делать этого, не сильно и хотелось. Прошла минута. Две. Стены начинали давить, покой и тишина предательски нарушились, и жужжание вернулось в двойном объеме. Вода из крана капала не только на сталь – на мозги тоже. Издали слышался скрежет металла, хотя Мэттью знал, что решетка переходов осталась далеко за его спиной, в коридоре, а дверь выросла достаточно плотной, способной изолировать и звук, и свет, и запах. Сказать хоть слово? Что-нибудь спросить? Беллами не был послушен, он остолбенел. На его лице не вырисовывались эмоции, только холодное безразличие. Вся ситуация в целом его не волновала, он перестал что-либо чувствовать по отношению к своему положению, не возникало даже вопросов, как он в нем оказался. Он перестал чувствовать вообще что-либо. Парализованный, загнанный. Такой свободный по сути, Мэттью сейчас стоял посреди одной большой клетки – и он был в ней заперт. – Идем. Расслышал не сразу. Это спасительное «идем» вырвалось и разгромило собой психоделичную стабильность. Четко выстроенный алгоритм восприятия жужжания, треска, света и тесноты сбился. Тряхнуло, Беллами не ощущал себя в своем теле, но вот уже делал первый шаг вслед за Киллином. Ноги будто затекли, мышцы задубели – он не заметил, что здесь было холодно, как в морозильной камере. Рывок в сторону нарисованного выхода выдался неестественным, резким скачком. Капли воды. Стрекот ламп. Щебетание дренажа в фильтре. Хруст флотационной пены. Удары раскаленного металла. Звон стекла не был похож ни на один из предыдущих звуков. Как Мэттью в системе Ховарда, этот звук заставил все прочие померкнуть, а систему выгнул – заставил ее сломаться. Дребезг промчался по всей коробке и отголосками эха застыл под вентиляционными решетками. В этот момент казалось, что и все зеркала, все стекла выбило разом – и все они осколками легли на плечи Беллами. На полу разбилась стеклянная колба. Самая обычная колба – одна из тех, на которой Мэтт остановил свой взгляд в первые секунды нахождения здесь. Беллами не знал, но это была колба Эрленмейера – обыкновенная мерная колба с узким горлышком, каких он десятками видел в школе на уроках химии, но не придавал значения. Уничтоженная до тысяч мелких осколков, она лежала в его ногах на кафельном полу. Он ничего не мог сделать: ни наклониться, ни отреагировать, ни поспешить сказать что-либо в свое оправдание. – Идем, – только позвали повторно. Ничего не случилось. Ничего не произошло. Подумаешь, всего лишь колба. И, наступая на фрагменты разбитой колбы, издавая прощальный скрип, Мэттью переступил через осколки. В подошву впились особенно острые куски стекла и крошка – они будут сильнее тереться о металлическую конструкцию переходов, когда закончится кафель лаборатории. Дальше все было как в тумане, Беллами совершенно забыл себя по дороге в Рэдлетт. Никакого восторга от поездки, никакой скуки от пейзажей, никакой усталости. Он был в сознании, но находился далеко не здесь. Мозг отключился в автомобиле или еще задолго до, в одной из лабораторий, – отследить было невозможно. Но если та пустота, с которой Мэттью встретился утром, которой получалось наслаждаться, смаковать со всех сторон, была подарком небес, эта выродилась угнетением. Эта пустота уничтожала, разлагала. Мальчишка не соображал, но внутри надеялся, что она не продлится вечность. В ином случае, учиться с ней жить будет мучительным испытанием, но тем не менее пройти через это придется. Было тихо, когда посреди ночи, раздробленный и подорванный глубоко внутри, Мэтт понял, что никаких двух минут ожидания не было. Выйди мальчишка хоть через полчаса – Киллин все еще ждал бы его в машине, если бы нервы не сдали раньше и не заставили подняться и напомнить. Суть вообще была не в лаборатории. Не в поездке. Даже не в потраченном времени. Все завязывалось на отношении и реакции Мэттью. С ним мог поехать кто угодно другой, но только не Доминик, ведь так возрастал риск переменчивости. Беллами отвечал бы иначе, ведь Ховард задавал бы иные вопросы. В лаборатории, в наркопритоне, в опере или даже на совещании – Мэтта могли считывать как книжку или журнал в любом удобном месте. То, какие вопросы ему задавали, то, как он отвечал, – вот это играло решающее значение, пока в том же посредственном спектакле Беллами играл свою незначительную роль. Может, не стоило быть таким буйным и претенциозным. Может, стоило поумерить пыл, вести себя сдержанно, общаться любезно и тактично, тщательнее подбирать слова… – Да не пойти бы им всем нахуй? – вполголоса возмутился Мэттью. – Стану я еще… Пресмыкаться… Он вспомнил Итчи. Нет, заканчивать как этот послушный солдатик он не собирался. Мэтт будет самим собой и останется таковым до последнего вздоха – настигнет его он завтра или через десятки лет. Он выстоит. Он был уверен в этом больше, чем в существовании того расплывчатого «завтра», о котором и думать было бесполезно. Нужно быть смелым, четко сформулировал для себя Беллами. Если уж втянулся в неясно что, держи хватку. Будь смелым. Не поддавайся. Не дай им себя сломать. Его мысль слагалась структурированной, она набирала обороты. Заметалась страсть, воспламенился азарт. Выживание здесь в который раз становилось взрывоопасной игрой. Они захотят уничтожить тебя, и у них будет преимущество. Но это только их желания, их животный инстинкт, который требует истребить чужака, кого-то, кого считают слабее. Они будут окружать толпой, подстерегать за углом, вставлять палки в колеса каждый раз, что ты будешь совершать успехи и подниматься выше. Они не признают твоих достижений, покровительство это лишь иллюзия защищенности, у тебя нет никакой защиты, кроме себя самого. Они захотят сожрать тебя, обглодать до костей, и даже костьми будут хрустеть, каждым хрящем, пока не набьют брюхо. Не-не-не… Пусть подохнут с голоду. – Я не буду пресмыкаться. Произнося это, Мэттью смотрел в темное зеркало. Сидя на полу, возле шкафа, замерзший и потерянный, он пытался переиграть себя силой внушения. Хмурое лицо задрожало. Врать самому себе – перспектива сомнительная, Беллами знал это и врать не собирался. Он боялся. Ему было страшно. Но он должен был оставаться смелым. Должен был во что бы то ни стало оставаться самим собой. Беллами заглянул в свои глаза. Здесь он снова встретился с пустотой. Мысли отключились. Он лишь запомнил, как напряженно застыли мышцы на лице, как насупились брови и сжалась челюсть. Это лицо и требовалось сохранять до конца. Этот самый настрой, заключенный в боевом, хищном выражении. – Он осмелел, – сообщал Киллин тем вечером, вызванный Ховардом в Лондон. Здесь не подходила фраза «если бы Мэттью был сообразительнее» – точнее было бы сказать, что, будь мальчишка чуть менее предвзятым, имей он чуть больше способностей к эмпатии, он понял бы, что поездка в лабораторию была еще более неоднозначна, как казалось на первый взгляд. Это было не только посвящение Мэттью, не только его своеобразный допуск к конфиденциальной информации – а ведь допуск на территорию такого предприятия, выписанный самим руководителем, равнялся едва ли не золотому билету. Это был экспериментальный случай, причем целиком, всецело, с самой первой секунды, как только Беллами появился на Уильямс-уэй. И, в рамках этого эксперимента, избежать изучения и опытов никак не удастся. Это было правилом. Одним из тех, каких Ховард придерживался; одним из тех редких, которые никогда не нарушал, потому как это оказалось нечто большим, чем-то выше Доминика, уставов, юридических законов. Осознав это, прокрутив в голове информацию, Ховард усмехнулся про себя. Внешне он не выразил эмоций, но поблагодарил Киллина: – Давно пора, – он качнул головой, удовлетворенный заключением. – Спасибо, что проследил за сохранностью лаборатории. Дирмайд замялся, прочистив горло, прежде чем смог сказать: – Вообще-то… – Одну колбу он все-таки разбил, я в курсе, – повторно кивнул Доминик. – Вам уже доложили? Оторопев, Киллин на секунду успел ощутить привкус вины, будто бы он собственными руками и насильно ронял драгоценные колбочки. Теперь Ховард все-таки посмеялся. – Это входило в перечень расходных материалов, – объяснил он абстрактно. Его рука сделала плавное движение, огибая воздух, будто строя график, где вырисовывалась кривая Гаусса. – Одна колба – то значение, не выходящее за пределы отклонений, которое стоило ожидать по нормальному распределению. Простая погрешность. Тебе ли не знать. После он отпустил Киллина, разом освобождая и от обязанностей, и от удушья научными терминами. За долгие годы службы у Ховарда Дирмайд достаточно привык к подобной манере общения, уровень образованности позволял улавливать смысл в восьмидесяти процентах случаев. В остальных двадцати понимания хватало лишь на осознание своей усталости. Показатели Киллина в этом вопросе отмечались гораздо выше, чем у остальных подчиненных. Дирмайд остался в Лондоне, в выделенной служебной квартире. Ховард поехал к себе, в Кенсингтон, где провел предыдущие пять дней. Истинная причина, по которой он выбрал взять паузу и отстранился от Рэдлетта, была не до конца известна даже самому Доминику, однако можно было заявить точно: в положении дел существенный вес имело присутствие проблемы – она носила имя Мэттью. Но затаиться среди одиночества белых стен, спрятаться в тишине кварталов Кенсингтона, пока за пределами кипит светская жизнь, – таков был выбор Ховарда. И пренебрегать им не имел полномочий не только Киллин. Завтра была среда. Глубокой ночью Доминик осознавал это, сидя на полу в гостиной. Перед ним, на столе, была расчерчена дорожка тихоокеанского кокаина. В спальне лежал кулон из палладия. Рубашка Ховарда была застегнута на все пуговицы, кроме верхней, что частично внушало вид правления над ситуацией. Он был сдержан, но, в отличие от Мэттью, все-таки врал самому себе. У него была зависимость. Это нельзя было считать штатной поломкой или неполадками в системе; все заимело обороты срыва, промаха – как в случае нормального распределения погрешностей. Здесь отчертилась грань между допустимым отклонением и дефектом. Теперь появлялись все новые зависимости, и как отделаться от них, а вместе с тем не погрязнуть в старых, обозванных безобидными привычками, – вопрос, который требовал незамедлительного решения. Когда тебе двадцать или тридцать, за плечами ничего и нет никаких неотложных обязательств, кидаться в одержимости и терять контроль – не всегда ошибка и не всегда фатальная. Но если у твоих ног государственные инстанции, тебе почти сорок и под твоим именем варится целый фармацевтический холдинг с десятком дочерних компаний – нужно быть осторожнее. Ведь это самое главное. Еще думая об этом, Доминик уже чувствовал жжение в носу. Наркотические кристаллы продирали его глотку, спускаясь по слизистой. В горле запершило. Он откинулся на пол, прилегая лопатками и плечами к холодной плитке. Сейчас слегка ударит, накроет теплой волной, а уже пару минут спустя мир станет дважды интереснее. Ховард схватит ключи – он знает, что не сможет долго противиться желанию и сохранять молчание. – Он осмелел… – проговаривал он себе под нос. – Давно пора… Он не сможет противиться. Он сядет в автомобиль. Он поедет в Рэдлетт. Сегодня там снова тише обычного. Главное – быть осторожнее. Все остальное не имеет такого решающего значения.