Пока смерть не разлучит

В такой воде достаточно мгновения, чтобы обернуться льдом. Казалось, будто в каждую клеточку тела вонзается сотня игл, будто со всех сторон невероятная неведомая сила давит, сжимает, скручивает и тянет, тянет глубоко на дно. Все еще стоял в ушах оглушительный треск льда, все еще сохранял подобие ясности сознания судорожный вдох, который он успел сделать, вынырнув из трещины. Но света уже не было видно, как не было слышно голосов товарищей. Вокруг растеклась глубокая синяя тьма. Воздух в легких кончится - всему конец. Со следующим вдохом вольется в них ледяная вода, разорвет к чертям. Дай Боже потерять сознание раньше, не ощутить эту боль, хотя, быть может, она и вовсе будет незаметна… Сверкнул где-то сбоку шалый лучик солнца. Александр попытался пошевелить рукой, но она уже, кажется, совершенно замерзла и не слушалась. Вспомнились отчего-то медовые волосы Шуры. Ее теплые глаза, темные, как у него, мягкие всегда сладковатые губы, румяные щеки с нежным пушком. Ласковый смех, задорная улыбка, волнующие прикосновения нежных рук. Казалось, будто бы это она вновь прильнула к груди и раскачивает его и себя, напевая колыбельную, услышанную от няньки в глубоком детстве, да так и не забытую. Софья была совсем другой. Холодной, как эти чертовы льды, и так же полна трещин. Один неосторожный шаг - и тебе конец. Александр невольно фыркнул от этого сравнения, не задумываясь даже, что теперь уж ему точно захочется вдохнуть, а это значит… — Это все дело решенное, - Шура сидела на кровати и беспечно болтала изящной босой ножкой. - Как только подойдет срок, сразу поженимся, никто и слова нам не скажет. —Отец может, - Саша медленно повел ладонь по ее бедру, не спеша с лаской, наслаждаясь теплом ее мягкого отзывчивого тела. - Он не говорил ничего прямо, но я же вижу, что он против. —Отец твой ханжа, - Шура мило поморщила носик и наклонилась к нему, заговорщицки усмехаясь. - Мы же троюродные, ей-богу, полно знаю таких семей. —Я тоже, - Саша прижался щекой к ее щеке, вдохнул легкий все еще детский немного запах, ласково прикоснулся губами к изящной шее. - Но ты же знаешь его. —А мне все равно, - голос кузины стал вдруг очень тихим, но вместе с тем глубоким, волнующим, вибрирующим, заставляющим сердце биться чаще, а руки - судорожно сжимать подол ее домашнего платья. - Тебя люблю, за тебя замуж выйду. Губы ее напоминали на вкус домашний яблочный пирог. Наверное потому, что они только что оба его ели, нимало не стесняясь в количестве. Теплое сладковатое дыхание согревало, маленький проворный язычок разгонял кровь. Солнце светило в приоткрытое окно, и зайчики, пускаемые его лучами, резвились на стенах и потолке. Он потянулся к ней, чтобы пропустить между пальцев ее прекрасные медовые волосы, каких больше никогда ни у кого не видел. — Живой! На-ко табачку, Санвасилич, ну натерпелись мы! Александр только теперь закашлялся. Никифор Алексеевич Бегичев, его ровесник, но куда как более приспособленный к полярным условиям человек, усмехнулся и буквально воткнул ему в зубы трубку, щедро набитую табаком. Дело пошло получше. Кто-то облегченно матерился в стороне, кто-то смеялся. Дело известное: чего-то подобного от него вряд ли ожидали, а смерть товарища всегда оставляет в сердце глубокий след. Тем более такая идиотская смерть. Александр не покраснел от стыда только потому, что ужасно замерз и временно утратил способность краснеть в принципе. Как он не рассчитал прыжка? Видел же, как прыгал Никифор, на кой черт ему было скакать прямо в центр чертовой трещины? Ответ прост: он устал, смертельно устал, не спал по-человечески, не ел, вот и… На снегу было удивительно тепло и сухо лежать. Александр прищурился и огляделся, насколько мог. Так и есть: его мокрая одежда понемногу натягивалась на какие-то палки на просушку, а его, надо полагать, одевали всем миром. Еще хуже. Что ж, во всяком случае, претерпев такой стыд, можно было больше ничего в жизни не бояться: ничто не может унизить его еще больше. Никифор усмехнулся и подкрутил усы. — Вас кто там ждал-то, что вы так целоваться кинулись? — Сестра моя, - Александр задумчиво выдохнул облако табачного дыма, не зная, как половчее доползти до трещины, чтоб сгинуть в ней теперь уж окончательно. - Она еще жива. — Хороша сестрица! - Бегичев отобрал трубку и принялся вкусно пыхтеть, глядя на спасенного лейтенанта смеющимися теплыми глазами. - Да не хмурьтесь так, дело-то житейское. Когда я вас на лед-то вытащил, вы уже не дышали. Так что, можно сказать, ни один поцелуй в жизни не радовал меня больше, чем этот. — Никифор Алексеевич, за что вы мне мстите? — Посмотрите на него! - боцман всплеснул руками и рассмеялся. - Я ему жизнь спас, а он еще и недоволен! Вот что, Санвасилич, возвращайтесь-ка вы с Иньковым в палатку. Отогреетесь, поспите, наконец. А я один пойду. — Нет. От вас не отстану, тоже пойду с вами. — Ну, как знаете. Никифор протянул ему руку. Александр принял ее и тяжело поднялся на ноги. Впереди был долгий, полный крутых подъемов и спусков путь по камням и морскому льду. Лучшее средство, чтобы окончательно согреться. — Никифор. — Чего, вашбродь? — Ты зачем меня вытащил? — Ну даете, - Бегичев остановился на пригорке, крякнул, развернулся вполоборота и смерил Александра удивленным и растерянным взглядом. - Вы с намерением каким, что ли, в водицу шлепнулись? Так надо было предупредить. — А предупредил бы - не стал бы вмешиваться? - Колчак прищурился. — Всяк сверчок знай свой шесток, - усмехнулся Никифор. - Я вашу науку помню. — До сих пор обижаешься? Я же извинился. — Оно-то так, извинились, - Бегичев рассмеялся и хлопнул себя по бедрам. - А до того как меня при всех отчихвостили? Было бы за что - слова бы не сказал, так ведь не за что! Где только вы словам таким, вашбродь, выучились! — Там же где и ты, - фыркнул Александр. - И меня так бранили, Никуша. Еще и похуже бывало. — Да ну, - Бегичев смекнул, что покамест продолжать путь не придется и принялся устраиваться на привал. - Скажете тоже, вы ж сами прежде удавитесь, чем повод бранить дадите. — Я не всегда был таким, - Александр устало опустился прямо на камни, с благодарностью принял трубку и закурил. - Поверишь, в старшего по званию стрелять хотел. — Да ну! — Да, да, - Колчак мечтательно улыбнулся, немного поерзал на стылой земле и лег на спину, закинув левую руку за голову. - Очень уж сальные шуточки он себе позволял отпускать в адрес гимназисток. — Ну это вы, вашбродь, хватили… — А то! - Александр с удовольствием рассмеялся и тут же почувствовал, как воткнулись сотни игл в легкие. - Меня не взгрели, наверное, только потому, что никто подобного не ожидал. Да и отца знают и уважают. Я для себя науку из того поступка вынес. Пить бросил… — Вы еще и пили?! - Никифор, закончивший разводить костер, уселся рядом и заглянул лейтенанту в лицо. - Ну это уж извините, вашбродь, враки! — Вовсе и не враки, меня тогда дама бросила, причем очень некрасиво. Клялась, что замуж выйдет, а потом знаешь, что сделала? Прислала открытку, что вышла замуж. И вот это, - Александр извлек кулон в виде якоря, на обратной стороне которого было выцарапано “Шурочке от Шурочки”. - Вот и вся ее любовь. Для нее это все оказалось детскими играми. А я… Честно говоря, очень хотел умереть, все искал способ. — Да и пошла она, простите великодушно, через пень-колоду в седьмое пекло! Впрочем, мне через нее теперь все ясно. Никифор замолчал. Александр тоже не спешил продолжать разговор, который сам не знал, зачем начал и почему именно с Бегичевым. Наверное, через ту некрасивую перепалку, когда он выбранил его за отсутствие на посту, когда сам же до того отправил его по какому-то пустячному поручению, между ними установилась какая-то особенная связь. Такая бывает только между людьми, которые сперва крепко между собой поссорятся, а потом совместно придут ко мнению, что на самом деле претензий они друг к другу не имеют и вообще изрядно друг другу нравятся. В этом-то и обнаруживалась серьезная проблема. Бегичев Александру нравился. Нравилась его нарочитая грубость в речи, которой он будто бы специально подчеркивал свое не слишком-то высокое происхождение, из-за которого он принужден был слушаться тех, кто подчас был глупее него самого. Нравилась его расторопность и душевность. Нравилась его влюбленность в Север, столь искренняя, что сомневаться не приходилось: этот покорит. И потому он вынужден был держать с ним дистанцию. Во-первых, их близость, которую невозможно было скрыть в условиях экспедиции, стерла бы границу между чинами, что весьма негативно сказалось бы на деле в целом. Это Никифор понимал, когда место дружбе, а когда надо четко исполнять указания, а другие таким чутьем не обладали. Расхолаживание и беспечность опасны даже в бытовых условиях, а уж здесь - и подавно. Во-вторых, излишняя близость непременно должна была завершиться крепкой сердечной болью. Слишком далеки они были друг от друга по ранжиру, очевидно, что дружба их, какой бы крепкой она ни была здесь, не сможет продолжиться в других условиях. Им придется расстаться. Возможно, они станут писать друг другу письма, но сама жизнь их будет настолько различной, что в определенный момент и эта ниточка прервется, и дай Бог чтоб без разочарования друг в друге… Александр не хотел всего этого. Проще было вообще его к себе не подпускать. Никифор, между тем, от такого положения дел страдал. Вряд ли он задавался такими же вопросами и терзался такими же мыслями. Его страдания были обыкновенными страданиями человека, который относится к кому-то со всей душой, а его в ответ только гонят, да еще и самым некрасивым образом. Александр чувствовал необходимость как-то прояснить ситуацию, потому как обижать доброго боцмана, который, к тому же, первым бросился к нему на помощь, пока остальные только голосили от ужаса, он не хотел. Больше необходимого, конечно. Напрямую выразить свои чувства и мысли на сей счет он не мог и не хотел, а вот история с Шурой, которая совершенно некстати посетила его в последние, как ему казалось, мгновения жизни, весьма пригодилась. — Знаете что, Санвасилич, я вам скажу, - за время молчания Никифор умудрился вскипятить воду и соорудить какой-никакой перекус. - Здесь все это не имеет вообще никакого значения. Север все слышит и все примечает. Хотели умереть - он ваше желание непременно исполнит, вот только мне это все совершенно без надобности. Давайте-ка мечтать о чем-нибудь более полезном. О том, чтоб барона нашего найти, например, да желательно живьем. — Живьем не найдем, Никуша, - Александр действительно не испытывал по этому поводу никаких иллюзий, но остальной команде сообщать об этом не было нужды. - Хотя бы тела найти - и то было бы дело. — Тогда самим бы не отойти ко всем святым, - Бегичев с трудом отобрал трубку и всучил вместо нее кусок вяленого мяса. - Надо возвращаться. Перекусим - и пустимся в обратный путь. — Ты обижаться на меня не будешь? — Буду, - мрачно ответил Никифор. - Если помрешь. Едва только добрались до палатки, боцман коротким кивком обратился к Инькову, который времени даром не терял и приготовил какое-никакое кушанье. Тот понял его без слов, обошел Александра сбоку и зашел за спину, отрезая путь к отступлению. Сил сопротивляться у него, впрочем, и без того не было: устроят темную, так заслуженно. Однако ж намерения у товарищей были совершенно другими. Скинув тяжелую от наледи верхнюю одежду, Бегичев извлек из сундучка отвратительно пахнущую шкатулку. Александр знал, что в ней хранится жир, и протестующе взметнул руки ладонями вверх, но было уже поздно: Иньков, откуда только силы взялись, накинулся на него сзади и принялся стягивать задубевшую одежду. — Извините, вашбродь, хоть ваш высокородный нос и выступает супротив этого лекарства, а я вас так не оставлю. Где это видано? В водице накупались, по камням нагулялись, всеми ветрами пообдувались, а лечиться опосля этого не хотите! — Никифор, я тебя поколочу! — А хоть бы и поколотите, только опосля лечения! Сопротивляться, впрочем, Александр не стал: сообразил, что выглядел бы при этом еще более нелепо, чем в процессе самого “лечения”. Удовлетворенный, Никифор засучил рукава, набрал жиру и приступил к растиранию. Иньков в стороне не остался: тоже зачерпнул пахучей гадости и стал разминать спину, которая на сие действие отозвалась благодарным теплом где-то в районе копчика. Действительно, такое купание и последующая прогулка никак не могли пройти для него без следа. Выжить в такой ситуации было чудом, но никто не обещал, что купание вовсе не нанесет никакого вреда. Кровь постепенно заструилась по венам с прежней скоростью, и на щеки вернулся румянец, а желудок потребовал пищи. Весь день до этого Александр голода не чувствовал, а кусок вяленого мяса употребил исключительно для того, чтоб Бегичев от него отвязался. Жевать старался осторожно: недостаток витаминов и суровые условия Севера уже давали о себе знать, и пару зубов он прежде незаметно сплюнул в снег. Хорошо, впрочем, что о цинге говорить не приходилось. — Никифор, черт бородатый! — Ну-ко, охолоните-ка сейчас, - серьезно осадил его боцман, чьи обмазанные жиром руки оказались в опасной близости от места, вовсе для них не предназначенного. - Вспомните меня еще, когда с Сонечкой своей детишек захотите. Александр покраснел, кажется, до самых кончиков ушей, но возражать не стал. Он сомневался, конечно, что такие проблемы решаются при помощи натирания жиром, но в данной ситуации требовалось предпринять хотя бы что-то. Иньков дипломатично молчал, спасибо ему и на этом. Не обошел вниманием боцман ни ступни, ни пальцы ног, что было уж совсем неприлично, но куда более понятно. Действительно, лишиться возможности передвигаться в такой ситуации было бы весьма несвоевременно. Мало было найти останки команды барона, надо было еще вернуться назад. Собаки и без того частенько уставали, и приходилось нести их на руках только чтоб не пристрелить. Если на руках придется тащить еще и его, велик риск присоединиться к Толлю. Наконец, растирание было окончено, Никифор удовлетворенно хлопнул в ладоши и вышел, чтобы очистить руки от жира в снегу. С ним отправился и Иньков. Можно было спокойно одеться. Разогнавшаяся кровь растопила тело, которое начало было превращаться в ледяную глыбу, и на смену какому-то странному онемению пришла боль. Александр тихо застонал и уселся поближе к подобию очага, где можно было согреться и заодно поесть. В котелке побулькивал жирный суп, состоящий из ингредиентов, которые он в жизни не стал бы есть. Но здесь они были необходимы. — Плохо? Александр вздрогнул. Он не слышал, как Бегичев вернулся в палатку и не видел, как тот уселся рядом, но немного в тени. Отпираться было бессмысленно: у боцмана, очевидно, обнаружилось чутье на подобные вещи. Можно было скрыть детали, но изобразить полное здоровье было никак невозможно. — Плохо, - согласился Колчак. - Кости ломит. — Когда вернемся, первым делом надо на источники какие-нибудь, - сообщил Никифор. - Иначе холод войдет в кости и останется там навсегда. Здесь мне помочь тебе уже нечем. Сам видишь: из всех средств только жир. Разве что тебе бы водочки… — Алкоголь не согревает, Никуша, - улыбнулся Александр. - Это все обман. Тебе только кажется, что тепло, а на самом деле… — Да нам и обмануться бы не помешало. Выпьешь? — Ну, раз надо… Воодушевившись, боцман ливанул в жестяную кружку порядочно огненной воды, да и себя не обделил. Крякнул, отсалютовал кружкой, выпил залпом и тут же со звериным рыком накинулся на похлебку. Александр последовал его примеру. Ледяная водка обожгла горло, провалилась в пищевод. Горячий суп мягко скатился следом. Голова тут же закружилась, очень захотелось спать. — Ложись, ложись, - вездесущий Никифор снова принялся его раздевать, да притом весьма ловко. - Я шкур принес, будем греться. Александр покорно улегся на подобие постели, позволив стянуть с себя вообще все. Сил спорить уже не было. Кроме того, Бегичев безусловно понимал и чувствовал Север лучше него. Он, вероятно, родился для того, чтобы изучить эту безжизненную землю и сделаться здесь вожаком. Он должен был вести команду, а не Колчак. И с удовольствием бы Александр его слушался, если бы не условности, которые принужден был соблюдать. Однако теперь условностями можно было пренебречь: здесь его знаний явно было недостаточно для того, чтобы выжить самому и не потерять больше никого. Никифор разделся сам таким же образом, крякнул и накрылся шкурами. Поерзал, устраиваясь, подоткнул шкуры под бок Колчака. Сразу стало почти жарко, но костям от этого, кажется, было только хорошо. Уснуть бы. Тем более, что сон уже накатывал теплыми ласковыми волнами. Мешало только известное напряжение, каковое в данной ситуации чувствовалось совершенно неуместным. — Это нормально, - заметил Бегичев, обладавший, кажется, способностью читать его мысли. - Кровь циркулирует, тело сообразило, что оно живое. Уснешь? — Усну, - в этом Колчак сильно сомневался, но беспокоить боцмана еще больше не хотел. - Тепло. И не больно уже почти. — Ну и хорошо, - сильные руки Никифора обхватили его поперек груди, прижали к горячему телу, так что стало очевидно, что не один Александр испытывает проблемы некоторого рода. Борода заколола спину, но ощущалось это на удивление приятно и как-то по-домашнему уютно. - Чего захочешь - разбуди, сам не вылезай, потом не укутаешься так. — Хорошо, - сонный, Колчак был куда более покладистым, чем обычно. - Знаешь, Никуша, вот хорошо бы было всегда так. — Так - это как? — Ну, вот так. Хорошо здесь. Хоть и пусто. Сколь многого мы еще не знаем об этой земле! — На Южный, небось, хочешь? — Хочу, - Александр улыбнулся в усы. - С тобой бы туда пошел на одном вельботе. И помер бы, и меня бы с собой утащил, - фыркнул Никифор. - Нет, Саша. Север честный, он не признает рангов и прочих условностей. Здесь ты только человек. Ты мужик умный, должен понимать. Ты для такого не создан. — А для чего создан? - несколько обиженно поинтересовался Колчак. — Чтоб тебя все слушались, - наставительно проговорил Бегичев, плавным и почти естественным движением поглаживая его по груди и животу, отчего некоторого рода напряжение усиливалось, как и сонливость: любопытно было, что победит в этом странном противостоянии. - Тебе надо все держать под контролем, ты не терпишь, когда тобой руководят. Да еще и глупые, по твоему мнению, люди. Ты быстро этого добьешься. А я… Мне это все не интересно. Да и не добиться никогда, не в той семье уродился. — Мне очень жаль, - искренне проговорил Александр, - что наши пути неизбежно разойдутся. — Я это знаю, - Никифор прижался к его спине прохладным лбом. Дыхание в сочетании с касаниями бороды и усов щекотало распаренную жаром кожу. Показалось на мгновение, что меж лопаток прикоснулись губы. Наверное, потому, что Бегичев опять заговорил. - Но, пока не разойдутся, я от тебя не отойду. Александр отвечать не стал, это было не нужно. Именно здесь пролегала тонкая грань, которую он не мог и не хотел переходить, тот Рубикон, пересечение которого оставило бы слишком серьезный отпечаток. Для себя он определенные выводы сделал. Не хорошие и не плохие, просто данность, еще одна новость о себе, которую необходимо всегда держать в уме. Этого было вполне достаточно. После предательства Шуры в нем что-то умерло. Что-то горячее и пылкое, бросавшееся в омут чувств по первому зову плоти (что он, вероятно, тогда спутал с велением сердца). Даже хорошо, что отец выбрал ему в жены такую холодную женщину. С ней было легко и удобно, как с надежным товарищем, а что до огонька, так живут же люди и без него, и даже хорошо, что без него. Ничто не сможет его задеть, ничто не сможет причинить ему еще больше боли, чем он уже вынес, даже если сама она не удовлетворится его редким вниманием и найдет себе утешение в ком-нибудь. Однако же, если бы прежний он не умер в тот самый момент, как ему пришло неожиданное письмо от кузины, теперь он имел бы весьма серьезные сложности. Будь Бегичев понаглее, вряд ли ему достало бы сил и желания сопротивляться. Но тот, вероятно, помнил, что Колчак может и отходить по ребрам так, что потом дышать будет больно, и потому ограничился почти братскими объятиями, если не принимать во внимание детали. Сон оказался сильнее известного напряжения. Александр все же уснул. В безопасности и тепле. Наутро они с Никифором и Иньковым, который всю ночь почти просидел в дозоре, вернулись к злополучной трещине и сбросили в нее кулон с якорем, которому там было самое место. После этого доказательства гибели барона Толля были обнаружены достаточно быстро, и начался долгий и весьма непростой путь в обратном направлении. В трещины Александр больше не падал, но спать все равно предпочитал под шкурами. Правда, не раздеваясь теперь догола, но все равно всякий раз с удовольствием ныряя в крепкие объятия Бегичева, в которых не вызывал особого страха даже голодный медвежий рык, отголоски которого разносились над безжизненной снежной пустыней. Что думал обо всем этом Никифор, Александр не знал и возвращаться к откровенности не стремился. Вероятно, такое положение дел его вполне устраивало. Посмеявшись над ним одними глазами, в день, когда они должны были уже приблизиться, наконец, к городу, Бегичев согласился стать его поручителем на неизбежной свадьбе с Софьей. И хорошо, что согласился, потому как она, как оказалось, уже ожидала его в Иркутске, привезя с собой для всей экспедиции шампанского, сладостей и других яств, которые значительно подняли настроение отчаявшихся в связи со смертью барона людей. Ее визита Александр ждал в небольшом деревянном домике со странным чувством. С одной стороны, ему не нравилось, что она взяла на себя смелость приехать без приглашения. Очевидно, на том настоял его отец. С другой стороны, ему приятно было увидеть лица, которые связывали его с другой жизнью, где не было леденящего душу холода, проникшего в кости, не было ежесекундной опасности околеть или стать ужином медведя, не было и другой опасности, которая была бы губительна как для его тела, так и для его души. Когда она постучалась, наконец, в тяжелую дверь домика, Александр знал уже, что на Севере останется значительная часть его самого. Каким-то едва заметным фантомом эта часть будет бродить по камням, пересекать ледники, ступать по морскому льду, любоваться представителями животного мира, коих здесь, на самом-то деле, в достатке, просто надо знать соответствующие места… Возможно, однажды Никифор даже увидит этот фантом, махнет ему рукой да расстелет шкуры, и фантом этот согреет его в какую-нибудь особенно злую и стылую ночь. А пока что надо было заставить себя встать, презрев дикую боль в костях, пронизывающую все тело будто удар молнии, дойти до двери, открыть ее, впуская в дом холод и снег. И Софью, именем которой назывался теперь один из открытых бароном мысов в этой странной и удивительной местности, что, безусловно, очень ей подходило.