To you, 2000 years in the future

Они стояли друг напротив друга: он, в отутюженной до последней складочки форме, статный, сильный, с поблескивающими на плечах шевронами СС и сжимающий руку, положенную на кобуру, в кулак, и он — обтянутый тонкой пергаментно-желтой кожей скелет в полосатой истершейся робе, на которой вместо имени было издевательски нанесено «251209», а под ним — желтеющая в наступающих сумерках Лата и, будто в насмешку, наложенный на нее розовый треугольник. Они встретились в декабре 1933 в Дрездене, где оба посещали местную академию: один учился на законотворца, а второй — на военной кафедре. Столкнулись случайно, как происходит каждый день с тысячей людей по всему земному шару. Столкнулись, подняли рассыпавшиеся веером бумаги, удостоили друг друга скупым «извини» и быстрым мазком взглядов, и разошлись. Это никогда не была та романтическая история, которые так любила читать его, Леви, мать, та, где кто-то влюбляется с первого взгляда и затем всю жизнь проводит друг подле друга. Это было неспокойное время, время, когда на политической арене появлялись опасные люди, угрожавшие обычной, устоявшейся жизни, и меньше всего Леви сейчас думал о любви и романтике. Его мысли занимал дядя, сейчас отчаянно пытающийся не отдать на растерзание коричневорубашечников единственное, что осталось от его отца — маленький обувной магазинчик на окраине Дрездена, собственное, висящее Дамокловым мечом над его головой, отчисление из академии, а также пропавшая в прошлом году мать. Исследовать собственную сексуальность в охваченной эйфорической дымкой от новой партии Германии? Увольте, он не хотел в тюрьму. Эрен о таком даже и не помышлял. Ему было восемнадцать, у него была горячая голова, он вступил в НСДАП в начале 1933, польстившись на обещания Гитлера о том, что они будут бороться за всеобщую справедливость и улучшение благосостояния немецкого народа, и он… Он был абсолютно очарован глазами цвета облаков напротив. Его мать не читала романтических историй, только сказки, а маленькому Эрену так хотелось быть рыцарем для прекрасной принцессы… Только выбранной принцессе рыцари были не нужны, поэтому на галантно протянутые собранные бумаги она лишь выдавила из себя сухое «извини» и, не оглядываясь, вихрем унеслась и затерялась в запутанных коридорах, оставив после себя запах свежих чернил и легкой французской туалетной воды. Эрен был настойчив, именно поэтому он с легкостью выяснил имя и фамилию поразившего его мужчины — Леви Аккерман, еврей родом из Лейпцига. Он поджидал Леви после занятий, пытался втянуть его в разговор, ничуть не пугаясь ни тяжелого, не по годам сурового взгляда, ни постоянного молчания. Его интриговала загадочность, ему было интересно все необычное, и Леви Аккерман как никто другой идеально подходил под оба этих качества. Леви не хотелось ничего из этого. Ему не нравился сопливый мальчишка, прицепившийся к нему, как блоха к крысе, ему не нравился его странный, опасный интерес к собственной персоне, ему не нравились… Ему не нравились собственные чувства, возникавшие в глубине сердца при виде Эрена Йегера, сына доктора из Гроссенхайна. Тем временем шел тысяча девятьсот тридцать пятый год. Леви сжимал в руках официальный документ, в котором ему, Леви Аккерману, было отказано в получении научной степени в законотворчестве. Причина деликатно не указывалась, но даже дураку было ясно — потому что он еврей. Евреи не должны участвовать в законотворческих процессах, евреи не должны быть в правительстве, евреи не должны учиться, евреи не должны… Не должны существовать. И плевать хотели там, в Берлине, что семья Леви жила в Германии столетиями, что он почти не знал идиш, что он не посещал синагогу, что его отец был немцем — в глазах всего сообщества он был кем-то, о ком было не принято говорить в приличном обществе. По новым законам он даже не являлся гражданином Германии! — Почему опять грустный? — звонкий голос раздался позади, и Леви обернулся, комкая злополучную бумажку в руке. Эрен выскочил из главного входа академии, полный сил, как и всегда, и тут же схватил Леви за руку. Аккерман мгновенно отшатнулся, вырывая ладонь из теплой хватки. — Ты совсем с ума сошел? — прошипел он, отступая на три шага, соблюдая безопасную дистанцию. — А если кто-то увидит? Ты, порядочный гражданин, чистокровный ариец, член НСДАП вдруг хватаешь за руку мерзкую еврейскую тварь? — взгляд Эрена вдруг сделался совсем виноватым. Он сглотнул, опустив голову. — Ты же знаешь, что все это не так… Я пытался уйти из партии, но они не позволили мне! Я был юнцом, поверившим лозунгам, обещавшим лучшее будущее! — Ну и посмотри на это лучшее будущее! — горько выплюнул Леви, кидая в Эрена скомканный документ с отказом. — Посмотри, за что ты борешься, Эрен! Я потратил пять лет, чтобы получить эту степень, а в один миг оказался в дураках: бесправный, бессловесный… Меня все равно что не существует! Я — никто! — Не говори так, — прошептал Эрен, и в уголках его глаз собирались слезы. — Умоляю, не говори. Ты же знаешь, что ты — вот он, ты существуешь, ты дышишь, ты живешь, что ты для меня — все… — Эрен долго собирается с духом, а затем выдает то, от чего сердце Леви останавливается от ужаса и восторга: — Аув шели. — Никогда… — Леви сглотнул внезапно ставшую вязкой слюну. — Никогда не говори мне этого снова. Никогда, Эрен, ты слышишь? Клянусь памятью своих предков, если ты скажешь это снова, я… — он не договорил, резко развернулся, подняв вокруг вихрь из опавших листьев, и мгновенно скрылся за соседним домом, оставив Эрена сжимать в руках бесполезную теперь бумажку. Как бы ни грело произнесенное нежно «аув шели», Леви никак не мог позволить Эрену подставлять самого себя перед все слышащими стенами академии. В атмосфере страха и ожидания конца прошли еще три года. Они встречались нечасто, чтобы не навести на себя подозрения, изобрели собственный тайный шифр, чтобы обмениваться посланиями и не быть пойманными, и никогда не снимали одну и ту же квартиру два раза. Леви приходилось тяжело: в тридцать седьмом дядя просто исчез, как когда-то давно, будто в прошлой жизни, исчезла мама — и заведовать обувным магазинчиком пришлось уже ему самому. Никто не хотел видеть еврея в своих работодателях, так что Леви нанимал на работу таких же изгоев, как он сам: Ханджи, которую месяц назад поставили на учет, как обладающую определенными психическими расстройствами, цыгана Жана, у которого в тюрьму упекли всю семью, а сам он чудом остался жив и маленькую Габи, которая, хоть и была мишлингом, осталась сироткой, и ни один приют не хотел озаботиться ее состоянием. Они жили совсем небогато, и совсем неспокойно: да и как проживешь спокойно, когда в любую минуту могут заявиться коричневорубашечники и отправить их всех в тюрьму или… Об этом Леви старался не думать. Слухами земля полнится, напоминал он себе, и не каждому слуху стоит верить. Урезание в правах — это одно, но массовые казни? Нет, такого быть просто не может, не здесь, не в Германии. Точно так же говорил и Эрен каждую их встречу, впрочем, информации у него было немного, да и ту приходилось крохами выпытывать. У них даже выработался свой ценовой лист: за один поцелуй Эрен сообщал о том, что творится в других городах Германии, за одно объятие — где проходили очередные обыски, а за ночь любви… За ночь любви Леви не торговался. Он наслаждался, отчаянно и жадно, будто подспудно чувствуя: совсем скоро он позабудет и жаркий шепот, и вкус пота, собирающегося в ямке ключиц и впадинке пупка, и приятное чувство жжения там, сзади, когда Эрен входил в него. Он старался впитать в себя как можно больше этой нежности, этого лучащегося счастья, которым сиял Эрен каждый раз, когда они оказывались вдвоем. И все же этого оказалось так ничтожно мало, подумалось Леви, когда он прижимал к себе рыдающую от страха Габи и слушал, как на первом этаже разбиваются стекла витрин его магазина. Из окна виделось далекое зарево вверх по улице — там была синагога, неслись крики, плач, причитания, а здесь, в маленькой комнатке на Штайнштрассе, Леви тихо пел старую еврейскую колыбельную для Габи, никак не могущей унять слезы, и крепко-крепко, до побеления, сжимал ладонь Ханджи в своей. Шаги раздались в глухой ночи, когда бунтовщики переместились на несколько улиц далее. Жан напрягся в своем углу, сжимая голенище сапога, где, как Леви видел, был спрятан нож: все его тело сжалось, готовясь напасть на незваного гостя. В дверь осторожно стукнули пять раз — их условный с Эреном стук, и Леви выдохнул скопившийся в легких воздух. В темноте обычно загорелое лицо Эрена выглядело по-призрачному бледным. Он оглядел Леви, зажатую у его груди девочку, Ханджи, свернувшуюся клубочком рядом. Смерил взглядом Жана. Прикрыл глаза, и на висках выступили вены. — Бери все ценное, что сможешь унести на себе, быстро, и уходи. — Что ты… — Некогда рассуждать, Леви! — вдруг взорвался Эрен, а затем, будто сам испугавшись своего порыва, рухнул на колени. Сжал дрожащие плечи любовника в своих больших, горяченных ладонях. — Послушай меня… С утра они вернутся. Им дан приказ арестовывать всех евреев, всех, кого поймают… Что они с ними сделают — одному богу вестимо, но я слышал, что их отправляют на северо-восток и… Пожалуйста, Леви, я молю тебя — соберись сам и собери всех, кто поедет с тобой. Вы должны бежать. Вы должны сделать это немедленно! Я прошу тебя, — голос Эрена, наконец, сломался, и он, обезумевший, не обращая внимания ни на кого вокруг, прижался сухими, обкусанными губами к губам Леви. — Пожалуйста, беги. Живи, Леви. Ты должен пообещать, что ты будешь жить, и когда все это закончится, о, поверь мне, это закончится — мы снова встретимся здесь, в этой комнате на Штайнштрассе, я буду ждать тебя каждый четверг, в пять часов пополудни. Запомнил? Хорошо. Пожалуйста, Ханджи, Жан, вы тоже… Это был последний поцелуй, который они разделили. И вот, спустя долгие, мучительные шесть лет, шесть лет, за которые письма от Леви, бережно зашифрованные приходили лишь трижды, окончившись последним — летом сорок второго, они снова стояли на расстоянии вытянутой руки, как тогда, во дворе академии тысячу лет назад, в другом мире, только в этот раз они не могли заговорить, хотя губы Эрена жгло от невероятного, распирающего желания. В мутных глазах напротив, однако, такого желания не встретилось — лишь тонкие пергаментные губы легко шевельнулись, показывая, что его узнали. Тогда Эрен едва дождался вечера, дрожа от волнения, приказал привести к нему номер «251209» для уборки комнаты, и едва не расплакался, когда увидел, что осталось от его сильного, несгибаемого, отважного Леви. Он стоял у дверного проема, покачиваясь, держал голову высоко, хоть и видно было, как ему было трудно — исхудавшая шея тряслась от напряжения. — Леви, — прошептал едва слышно Эрен, будто не до конца доверяя собственному голосу. — Леви. Мы встретились, Леви. — Зачем я здесь? — и каждый хриплый звук, вырывавшийся из его груди, осколками впивался в сердце Эрена. Он, наконец, перестал медлить, занавесил окна тяжелыми портьерами, удостоверившись, что снаружи никто ничего не увидит, а затем впечатал легкого, будто из бумаги вырезанного Леви в себя. Всем телом почувствовал каменное напряжение, дрожь, страх, волнами исходящий от него, а затем, минута за минутой, расслабление. Плечу стало мокро и горячо. — Леви… — Ты такой теплый, — едва слышно прошептали от груди. — Ты такой теплый, я так давно не чувствовал тепла… — Леви… — в горле был ком, и Эрен боялся задохнуться. Судьба не была к нему милосердна: его повестка пришла в сорок втором, примерно тогда же, когда и последнее письмо Леви, однако отец смог выторговать ему место в лагерной охране Маутхаузена, и если честно, Эрен думал, что отправить его на Восточный фронт было бы куда милосерднее. Он смотрел на то, чем обратилась его мечта лучшего мира, смотрел на ужасающую историю огромного человеческого горя и думал: чем же он лучше? Почему он — здесь, а они, тысячи мужчин, женщин, детей, там, задыхаются от газа, умирают от голода, холода и нечеловеческой работы? Только потому, что он родился у немцев? Какая же чушь! И за эту чушь тысячи невинных сейчас платили собственными жизнями. Да, судьба не была к нему милосердна, но это было ничто по сравнению с тем, через что пришлось пройти Леви. Бежав из Дрездена, они скрывались в деревушке в Румынии все вместе: он, Ханджи, Жан и Габи. Казалось, что все наладилось: людей вокруг почти не было, они не привлекали к себе никакого внимания, занимались земледелием и даже завели корову, чтобы делать сыр и творог. До тех самых пор, пока инициативы Антонеску не добрались и до их глуши. Их схватили среди ночи, выволокли на улицу, на только-только выпавший, еще чистый снег. Глаза жгло от холода и яркого света фонарей солдат. Визжащую Габи отодрали от него, кинули куда-то в сторону стоявшей в центре двора поленницы, она упала и затихла, распластавшись по снегу, как мертвая птица. Пятеро занялись Жаном, справа, в стороне, и оттуда доносились только его крики, затем хрипы, а затем — тишина. Его и Ханджи отправили в Дахау, но она там не задержалась: при селекции у нее начался приступ, и охранники, мгновенно смекнув, что к чему, тут же потащили ее к медицинским блокам. Как он потом узнал от других заключенных, ее увезли в Графенек. Больше они не виделись. Леви провел в Дахау полтора года, работая на фабрике Фарбениндустри, когда за ним пришли. На его имя пришел донос — он не знал автора, однако знал, что это был кто-то из дрезденских — тех, кто знал его еще до войны. В доносе было рассказано про его любовную связь с Эреном, однако, слава Господу, доносчик не знал, с кем именно был Леви, он слышал только громкий голос, да выходящего из очередной съемной квартиры Леви, и только поэтому в Аушвиц, награжденный разорванной губой, отбитыми почками и розовым треугольником отправился лишь он. Эрен слушал тихий, срывающийся голос, смотрел в сухие глаза, в которых не осталось слез, и не мог поверить. Из-за его беспечности Леви сейчас здесь, изможденный, исхудавший до смерти, стоящий у последней черты за которой только расстрел или газовые камеры… — Не вини себя, — вдруг прошептал Леви, и его трясущаяся, ледяная от анемии и недоедания рука медленно коснулась щеки Эрена. — Здесь никто не виноват, Эрен. — Как ты можешь прощать меня? Как ты можешь… Посмотри на меня! Я все то, что причиняло тебе муки, то, что убило твоих близких и друзей, Леви! А ты говоришь «не вини себя»?! — Леви медленно перевел взгляд все таких же мутных, пораженных катарактой глаз на блестящие шевроны, и легко двинул плечом. — Ты делаешь то, что должен, чтобы выжить. И ты, Эрен, и такие, как ты, с идеей, с любовью к людям, и должны выжить. Именно вам будет принадлежать будущее. — Зачем мне будущее без тебя? — Леви лишь грустно приподнял уголки губ, и за ними, обескровленными, открылись воспаленные кровоточащие десны почти без зубов. Эрен гипнотизировал глазами родное лицо, сейчас похожее на обтянутый кожей череп, а затем сжал руку Леви и решительно тряхнул головой. — Я помогу тебе бежать. Я не смогу жить, зная, что мог тебе помочь спастись, и не сделал этого. Когда-то ты говорил, что тебя не существует. Так вот — и меня не существует без тебя. Идея была откровенно идиотской. Глупо было думать, что за вновь прибывшими офицерами, тем более проштрафившимися, не следят. Леви это понимал, он понимал, что этот побег — билет в один конец, но… Он позволил себе помечтать. В своих коротких, тревожных снах он снова и снова видел залитую солнцем квартиру на Штайнштрассе, задорно смеющуюся Ханджи, Габи, играючи повисшую у него на ноге, Жана, перебирающего струны старой гитары, Эрена, прячущего улыбку в чашке с чаем. Внутри растекалось тепло. Он позволил себе помечтать, совсем забыв о том, что они живут не в сказках, которые читала мама Эрена, и даже не в романтических историях, которыми зачитывалась его собственная мать. Сейчас, в окружении десятка солдат, направивших на них обоих дула автоматов, он, как выброшенная на берег рыба, силился заглотить в легкие воздух, этот сладкий, возможно, последний в его жизни вдох. И плевать, что воняло паленой кожей от печей, плевать, что пахло немытыми телами, испражнениями, рвотой — воздух был так сладок на пороге смерти. Точно так же была сладка улыбка Эрена и его последнее «Аув шели». Уже угасающим сознанием Леви зафиксировал, как Эрен, заливаясь слезами, двинул по колену рядом стоящего солдата, выхватил из кобуры на поясе пистолет, приставил его к своему виску и выстрелил. Леви не верил в бога. Но почему-то сейчас отчаянно захотелось поверить, что там, куда он попадет, рядом будет Эрен.