To you, 2000 years in the future

— Мне столько нужно было сказать этому сопляку… Черт! — Знай, Эрвин, я совсем не жалею, что не выбрал тебя… Я доверил будущее тому, кто понимает, за что мы боремся! — Это и есть тот финал, за который мы отдали наши сердца?.. На этом моменте сон всегда обрывался. Леви подрывался в постели, весь покрытый потом, дрожащий от ужаса и холода, внутреннего и внешнего, тяжело дышащий, хватающийся за пустую глазницу, за искалеченные пальцы, которые прошивало фантомными болями. Сон? Явь? Воспоминания? В этой бесконечной череде ужасов, проходящих через его превратившуюся в решето после битвы память, он уже даже не мог разобрать, что из этого действительность, а что — лишь страшные, жуткие грезы. Горло стискивали слезы, не давая сделать ни одного нормального вдоха, перед мысленным взором снова и снова вставали бирюзовые глаза: не те, сверкающие радостью и озорством глаза мальчишки-новобранца, а те, погасшие, грустные, выражающие всю степень отчаяния и боли, скрывающихся в небольшом теле, спрятанном внутри огромного титана. Последний мимолетный взгляд — и чернота. Отсеченная голова. Микаса, прижимающаяся к обескровленным, неподвижным губам. Армин, опустившийся перед тем, что когда-то было его другом, на колени. Потрясенные Жан, Конни, прижимающая руки ко рту Пик. Отвернувшийся Райнер. И его собственные подрагивающие пальцы. Страшно… Слышите, вы? Ему, сильнейшему воину человечества, герою войны, тоже бывает страшно! В такие моменты, как сейчас, когда он просыпается весь в холодном поту, долго сидит, уставившись во тьму, изредка разбавляемую вспышками молний, когда неслышно шевелит губами, пытаясь высказать ему все, что было на душе, все то, что он должен был сказать еще тогда, да, ему страшно! В его ушах все еще звенят крики людей, бегущих от титанов, вопли детей, чьи черепа ломаются под натиском гигантских ступней, мольбы о помощи, проклятия, молитвы… Долгие минуты уходят на то, чтобы понять, что детский плач доносится до него из-за пределов его мыслей. Он нашаривает левой рукой прислоненную к изголовью трость, опирается на нее, осторожно переносит вес и с трудом поднимается с кровати, попутно горько хмыкнув: теперь он никуда не годится. Медленно идет к соседней комнате и замирает в дверях — у детской кроватки зажжена свеча, плач медленно стихает, превращаясь в редкие икания и невнятные звуки, пока ребенок внимательно следит за тонкими пальцами, то и дело гладящими его по щекам, взъерошивающими русые локоны, с любовью проводящими по носу и векам. Леви хватается за дверной косяк, сжимает его, ранит пальцы, а сердце заходится бешено, в неверии, в страхе, что протяни он руку — и пропадет любимый, хранимый в душе образ, растает дымкой, и он снова будет один, в безде отчаяния и безысходности. — Зачем ты встал? Твои раны еще не до конца затянулись, тебе нужно лежать, а Карла я сам укачаю. Он проснулся из-за грозы, и я под… — Эрен! Трость звонко стукнулась о деревянный пол, пальцы, дрожащие, болящие, зарылись в короткие волосы (где же теперь твои патлы, Эрен?..), ребенок, зажатый между ними, захныкал и заворочался, недовольно суча ручками. Леви поднял взгляд, встречаясь с бирюзовыми глазами, теми самыми, пленяющими несгибаемой силой воли и нежностью где-то там, на дне, и не мог произнести ни слова. Эрен нахмурил свои густые брови, аккуратно перехватил ребенка одной рукой, другой, невесомо, приложился ко лбу Леви, скрытому повязками. Нахмурился еще пуще. — Странно, температуры нет, а ты весь аж трясешься… Пойдем, не стой на сквозняке. Возьмем Карла с собой, ему будет легче заснуть, если мы оба будем рядом. Никогда бы не подумал, что даже младенцы будут иметь проблемы со сном после д… Дрожи Земли, — и Эрен отвел взгляд, чтобы Леви не увидел, как опасно они наполнились слезами. Он все еще не мог себя простить, ни за тысячи загубленных жизней, ни за боль и неверие в глазах родных людей, ни за отчаянное Микасино «Эрен» и едва слышное капитаново «сопляк», ни за жалобный плач Карла, совсем еще крохотного — но уже сироты, потерявшего всех и всё. Не мог простить себя за ночные кошмары, преследующие Леви, впивающиеся в его разбитую душу липкими щупальцами, пятнающие его сердце. Каждую ночь, когда Леви в беспамятстве подрывался на кровати, когда хватался за грудь, хрипло дыша, когда снова и снова бормотал о смерти его, Эрена, о какой-то могиле под деревом, когда смотрел куда-то сквозь стены, туда, куда Эрену не было хода, он сжимал хрупкое, изломанное тело в своих объятиях, прикасался трясущимися губами к мокрому виску, шептал на ухо разные глупости. Все, лишь бы Леви перестал так отчаянно дрожать, так крепко сжимать изголовье кровати, лишь бы пришел в себя, лишь бы увидел, что вот он, Эрен — живой и невредимый… Приходил в себя Леви лишь тогда, когда утренние лучи солнца начинали просачиваться сквозь занавески. Долго лежал на боку, проводя пальцами по глазам, щекам, губам, носу, будто пытаясь запомнить каждую эренову черточку, нарисовать в памяти карту крошечных морщин, родинок, веснушек. Целовал его руки, безмолвно прося прощения за то, что не понял сразу, что не был рядом, когда был нужен, что не подставил плечо, не разгадал самоубийственный план. Беззвучно плакал, когда сжимал теперь короткие прядки волос. Леви приходил в себя. Укачивал Карла, прижав его к груди и рассказывая о буднях Разведкорпуса, садился в ненавистное кресло и ехал в лагерь беженцев с ящиком, полным конфет, чтобы сделать жизнь сотен сирот, живущих там, хоть чуть-чуть лучше. Ходил за покупками, навещал Габи и Фалько, беседовал с Еленой и Оньянкопоном, и неизменно возвращался. Возвращался домой — туда, где его ждали. …наверное, это и был финал, за который он отдал свое сердце, пусть неидеальный, пусть смешанный с виной, отчаянием, болью, но все-таки его финал. Счастливый.