Асмодея - нелетописное

      Исхальген никогда не был добр к своим жителям. Блеклая весна, стылое лето и колючая осень отличались друг от друга разве что тем, как быстро бледное не греющее солнце спешило убраться с бесцветной хмари неба.       Зимой оно не желало показываться вовсе и зябко куталось в тяжёлые густые облака.       Зимы в Исхальгене долгие, беспощадные, лютые. У них ледяные когти, клыки из стужи, достойное Эрешкигаль дыхание, и кровожадность балаурам на зависть. Снегопады, даже летом жалящие мелкой белой мошкарой, разрастались до непроглядных буранов. Костоломные морозы сковывали реки и озёра крепким льдом до самого дна, и к прибрежным поселениям пробирались отощалые каллифы. В запертые хлева к скоту прокрадывались, а бывало что и в людские избы. Драли всё, что попадётся в когти, покуда самих не перебивали да в дело тощие туши не пускали. Не бывали в зимы Исхальгена лишним ни мех, ни кости, ни даже сухое жилистое мерзкое на вкус мясо.       Никто кошек не бранил — людям приходилось немногим легче.       Никто не вёл учёт, сколько нежеланных детей, ослабевших стариков и тяжелобольных родственников селяне Асмодеи каждый год оставляли в лесах хищникам на откуп, лишь бы прокормить тех, от кого в тяжком быту был толк.       Некоторые мрачно шутили — мол, отъедятся каллифы, к нам прибегут, и хоть похлебка наваристее будет.       Публично такие шутки, разумеется, не поощряли, да глаза при этом стыдливо прятали.       Но у зим Исхальгена клыки куда острее, чем у совести, и дерут они куда безжалостнее.       Найру повезло — он родился в одну из таких лютых зим, но не в самой худой деревушке. В большом небедном селении на берегу озера хватало крепких рук, чтоб по зимнему времени и частоколы вдоль забора вбить, и особо остервеневшую от голода кошку забить, а гадкое мясо поделить между односельчанами. Детям оно всегда доставалось в первую очередь.       То были его первые воспоминания — противный вкус мясной каши, да злобное рычание отчима:       — Ладно, шалавишь с кем попало, так был бы ещё толк! Глаза разуй, на кого еду изводишь! Неужто так хорошо живём, чтоб ещё и тощую, бледную, хлипкую крысу кормить?! Издохнет же к середке зимы, ни толку от него не будет, ни помощи!       Верность в их браке никогда даже не ночевала, но впервые её злокозненная сестра принесла плоды, и он злился. Плевать на измену жены, сам ходил за всякой юбкой налево да направо, вдоль и поперёк, но детей-то оставлял их мамашам! Своих законных он любит и балует без меры, а белого выродка руки чесались придушить прямо в колыбельке, и сказать, что ему же на пользу да в одолжение. Ни здоровьем, ни крепким сложением маленький альбинос впрямь не отличался, и была у отчима надежда, что сам же ублюдок и издохнет, в первую же свою зиму.       Не оправдалась, уже третью пережил, маленький противный крысеныш. Смотрит он на бранившегося взрослого диким красноглазым волчонком, и от взгляда того немолодому сварливому мужчине жуть как не по себе становилось. Хотя одной только жены он и боялся в своей жизни.       — С "кем попало" из нас двоих шалавлю отнюдь не я, — холодно сцеживала устроившаяся в кресле-качалке мать, кормившая альбиноса—трехлетку с ложечки. Мальчишка всегда поначалу капризничал от мерзкой каши, но голод, в конце концов, оказывался ещё мерзотнее. — Это был даэв, если тебе так интересно. Только тронь Найра, и тебя не спасёт сам Асфель, ты понял меня?       Отчим только фыркнул с глубочайшим презрением — даэв, как же, да что их крылатейшеству могло понадобиться в их богами забытых краях?! — но из боязни нрава супруги нехотя подчинился. Пара законных сыновей, крепкие мальчишки восьми и десяти лет, уже почти не обращали внимания на невесть какую по счёту родительскую перепалку, но на братца своего глядели с тем же неодобрением, что и отец. Слишком их задевало, каким взглядом мать смотрела на непрошенного брата. Им такого не доставалось никогда.       Снова пережил альбинос зиму, к их с отцом разочарованию. И следующую, и пятую...       Охочим до сплетен кумушкам раздолье было, воронье так свежему трупу не радуется! Мол, стерва рыжая двух своих законных отпрысков чуть ли не хворостиной гоняла да в ежовых рукавицах держала, а с этого белого крысеныша пылиночки сдувает, ишь, точно впрямь в отцах у него невесть каким ветром заброшенный даэв!       — Был бы в том толк ещё, — сварливо ворчали старухи, будто бы их кто-то спрашивал, — душа невесть в чём держится... Вон, помните, как прошлой зимой лёд под ребятней возьми да провались! Все нормальные-то детки пару деньков полежали, и опять здоровенькие, один этот крысёныш ни живой ни мёртвый с недельку у лекаря валялся... Ну да нам что с того, хочет лишний рот да обузу растить, её дело... А жёнка лекаря мне давеча ворчала, что муженёк и сам не рад да не понимает, на кой с этой бледной немочью возиться, травы да еду зазря переводить, издохнет ж всё равно...       Отчим, как вернулся юнец домой, так и буркнул «живучий, крысеныш», плохо скрывая неудовольствие – возрадовался уж, что избавятся от проклятого ублюдка. Пользы-то от него, худого хрупкого альбиноса, в деревенском быту вправду было менее, чем от крепких законных сыновей, а жена то за довод не держала, да всегда баловню своему работёнку какую да находила, голодать не давала, и лучшие куски из своей тарелки отдавала. А ежели супружник иль сыновья и отваживаются опять ворчать, то она как взглядом строгим припечатает, как языком прицокнет, так и всё, хоть под печку прячься.       Лишний рот да обуза, на которую зазря переводят без того скудную еду — эти шепотки въелись в его память ядовитой ржавчиной, не вывести, не перекрыть.       — Лучше б старшим своим лишнюю еду отдавала, раз уж она у тебя водится, что толкового из этого заморыша может вырасти?       — Что-то, что не будет лезть с советами, когда его об этом не просят. За своим столом следи, а на чужой носа не суй, ежели дорог.       Матушка всегда так — скажет как не то, что отрежет, плетью напополам перерубит.       Найр не помнил лиц ни односельчан, ни отчима, ни братьев. Течение времени стёрло из его памяти даже образ матери, оставив только самые-самые общие черты. Найр не знал, воспоминания то или сон, что мать его красивейшей была женщиной, самой-самой в деревне. Рыжие волосы да зелёные глаза, вот и всё, в чём он был уверен. Когда Найр пытался вспомнить мать подробнее, откликались только смутные обрывки разговоров тех же глупых старух, их ворчание, что за писаной красой скрывалось черствое, холодное сердце, и никогда на прекрасном точеном лице не появлялось и подобия улыбки.       Что ж, её улыбки Найр в самом деле не помнил. Зато помнил мягкий успокаивающий шёпот:       — Не слушай их глупую болтовню, мой белый волчонок. Запомни навсегда, твоя жизнь принадлежит только тебе, и только ты имеешь право ею распоряжаться. Только ты себе хозяин, понимаешь меня?       А ещё, сколько Найр себя помнил, он не боялся постоять за себя. За одно слово он всегда платил десятком, а за один протянутый палец отхватывал всю руку по самый локоть.       Отчего-то ему всегда казалось, что с таким норовом он не рождался.       Что слабого альбиноса учили любить себя и защищаться.       Что он был любим, несмотря ни на что.       Братья, взяв пример с отца, да от собственной обиды и ревности, белого воронёнка невзлюбили со страшною силою, и науськивали против него других детей. Стараться особо не пришлось, и без их хулы ребятня побаивалась — белой кожи, белых волос, а пуще всего белых ресниц, из-под которых диковатым волчьим взглядом глядели красные глаза. Из-за них чудилось, будто зол белый крысёныш был постоянно, даром что причин тому было предостаточно.       Только не их хула злила маленького альбиноса, а собственная слабость. Видел он, что мельче да слабее других детей, и слышал как шепотки глупых старух, так и прочей ребятни, что кабы не мать его и кабы в другой деревне дело было, отнесли б его каллифам на съедение сразу же, чтоб еду зазря не тратить. Счастье твоё, мол, что у приозёрных селений всегда проще прокормиться.       И как отчим однажды поздним вечером с матушкой ругаться не ругался, но рассуждал ворлчиво:       — Ну откормишь ты его, выхолишь, научишь чему-то, а дальше-то что? Вполовину хуже любого другого парня он всё равно будет и останется, ни одна девка нормальная замуж не пойдёт, а с таким здоровьем чудо вообще что столько прожил!       — И давно ты пророком заделался? — спросила мать вроде спокойно да негромко, но таким тоном, от которого даже иные матерые сплетницы предпочитают замолкнуть да уползти куда подальше. — Судьба Найра не твоего ума дело, а его собственного, и больше не смей открывать рот на эту тему.       На том разговор и окончился. Плюнул отчим, да больше тему не подымал.       Однажды, когда отчим с братьями ушли на охоту, Найр угрюмо спросил:       — Почему мы просто не уйдём отсюда?       — Куда? — спокойствие, с которым ответила ему занятая рукоделием мать, его чуть не разозлило. — Поверь мне, волчонок, везде будет всё то же самое, если не много хуже. Только уже не за крепкими стенами, и не в селении, где редко приходится оставлять кого-то в лесу.       "Редко". Но всё-таки приходится.       На памяти Найра, за его зимы меньше десятка уж совсем немощных стариков и безнадёжных больных исчезло из деревни, а по чужим рассказам он знал, что в других деревнях всё гораздо хуже.       Ну и ворчание “вот уж там-то этого нахлебника зазря хлеб есть не оставили б”, куда ж без него.       Про собственного отца Найр дважды ничего спрашивать не стал — мама с первого раза хорошо ему объяснила, что обычным селянам-то до внебрачных кукушат дела никакого нет, а про напыщенных даэвов и говорить нечего.       Она вообще много чего знала о даэвах, о войне, о Пандемониуме, о других землях Асмодеи. Но рассказывала очень, очень неохотно. Да впрочем, никто особо и не настаивал — братья Найра всем этим не интересовались, им и спокойная сельская жизнь была в достаток, они о подвигах в Бездне иль на землях страшных балауров не мечтали. Зубоскалили вслед крепким барышням из хороших семей, учились под присмотром отца рыбалке да охоте с разделкой туш, и довольно с них было.       Один разок только решили припугнуть младшего, раздобыв где-то чешуйчатую шкуру. Ожидания, что тщедушный альбинос перепугается и с рёвом спрячется под мамину юбку, не оправдались — прятался в итоге средний, охая и держась за рассеченную ножом ногу. Найр же свирепым волчонком скалился на него из материнских рук, а отчим со старшим...смеялись в сторонке, отчего среднему было совсем зло и обидно.       — Ишь, как кусается! Стало быть, хищным зверем твоя зверушка себя мнит? — ехидственно спросил мужчина, да от него только отмахнулись.       Тем же вечером матушка ему сказала, что всё он сделал правильно. Что себя надобно уметь защищать, вот только делать это следует с умом, а не кидаться на злоумышленника, сломя голову, точно дикий зверь. Найр, которого до сих пор трясло, разозлился ещё больше, да и выпалил всё, что скопилось у него на душе за всю короткую жизнь — не желал он таким рождаться, с белой кожей да белой гривой, хлипким и слабым, тошно и горько ему терпеть такое отношение за то, в чем не виноват, драться и кусаться хочется от обиды и горечи, хоть насмерть, если потребуется.       Мать внимательно выслушала, не перебивала, не утешала.       А потом вдруг рассказала ему историю об одном из балаурских Лордов, чудовищном чёрном драконе.       — Много превосходил он других драконьих повелителей коварством и хитростью, а облик его словно был родом из худших ночных кошмаров. Всякий, кто видел его на поле боя, будь то храбрейший Страж или свирепый Гладиатор, потом не одну ночь мучился дурными снами, — размеренно и спокойно рассказывала женщина, расчёсывая Найру волосы. — Но однажды был подло и низко убит один из пяти Лордов, самое близкое и дорогое чёрному дракону существо на всём белом свете. Убийцу его пусть и нехотя, но признал новым Лордом верховный дракон Фрегион. И был чёрный дракон вынужден дышать одним воздухом с существом, которое ненавидел страшной ненавистью, больше, чем всех даэвов и всех Служителей, вместе взятых... многие даэвы предпочитают относиться к этой истории как к глупой сказочке, и как ты думаешь, почему?       Найр задумался, а потом неуверенно предположил:       — Потому что принято думать, что балауры это бездушные чудовища, ни в чём на нас не похожие?       Матушка удовлетворенно кивнула.       — Именно бездушным, бесчеловечным, и жестоким чудовищем считают чёрного дракона, и таковым он и является, по большему счёту. Но не желая видеть, что в душе все мы одинаковы, и все мы оплакиваем своих погибших любимых, порою мы упускаем кое-что важное. Мудрый воин, Найр, будет учиться не только у друга и союзника, он не побрезгует и примером заклятого врага. Бритра не позволил своим чувствам взять верх над разумом. Он обуздал свою боль, умело распорядился своей ненавистью, и превратил свою ярость в оружие, вместо того, чтобы слепо кинуться на убийцу своего возлюбленного, или восстать против Фергиона, или безрассудно бушевать на поле боя. Вместо этого он оставил в нашей истории самые кровавые и жестокие сражения тысячелетней войны.       Закончив с его волосами, матушка отложила гребень, затем развернула сына к себе, и, мягко взяв его обеими руками за лицо и прижавшись лбом ко лбу, тихо сказала:       — Я так не хочу, чтобы ты копил ненависть и боль так же, как и он, Найр, но жизнь это не красивая сказка в яркой обложке. Тот, кто сам себе хозяин, и кто не подчиняется своим эмоциям, а направляет их в нужное русло, тот всегда останется в выигрыше. Но ты всё делаешь правильно, мой волчонок. Ты заслуживаешь жизни и права на её защиту не меньше, чем все те, кто пытается тебя сломить только потому, что ты родился особенным.       Тогда Найру та история показалась не более чем очень странной сказкой на ночь. Пройдут многие годы, прежде чем до маленького альбиноса дойдёт её смысл.       И немного меньше, прежде чем он задумается, откуда же его матушке — простой, казалось бы, селянке — было так много обо всём этом известно.       Зимы Исхальгена сменяли одна другую, и с каждой упорный паренёк под материнским присмотром становился крепче, сильнее да стройнее, да на язык острее и на норов наглее, и всё громче в деревушке шептались — а может, и впрямь даэв у белого воронёнка в отцах-то? Крысенышем Найра только отчим по въевшейся привычке и продолжал звать, а остальным вскорости видно стало — вырастет хилый мальчишка в юношу дивной красоты, любой девке на зависть да парню на испытание.       Весь в свою мамашу-стерву будет, красой хищной да характером поганым, бурчали во снах Найра люди без лиц и имён. А может, и не люди вовсе. Может, просто фантомы, коими память Найра заполняла пробелы между неясными островками.       Больше всего на этих островках жило каллифов.       Их отвратительное мясо как первая еда, которую Найр помнил.       Шорохи и рычание зимними ночами, когда боязно даже сделать вдох под одеялом в крепко запертом доме.       Шкура, которую после одной из таких ночей принёс отчим и постелил у камина, фыркнув, что на кровать класть брезгливо, а выкидывать жалко. Найр даже не помнил, нравилась ли она им с братьями, или довела их до кошмаров. Да даже не помнил, была ль та шкура на самом деле, или просто фантазия так чудно заполняла пробелы.       А что помнил в мельчайших подробностях, так это горящие голодные глаза и смрад из полной желтоватых клыков пасти тем утром, когда мамы не стало.       Скверный, очень скверный тот год, под конец которого звучит вопрос:       — Вот ты, принцесса, как думаешь, что хуже, каллифы или бандиты?       Это пренебрежительное прозвище Найр ненавидел до глубины души и вспыхивающих глаз, а потому вместо ответа брезгливо скривился и показал брату средний коготь, отвлёкшись от ухода за кинжалом.       К тринадцати годам бегал он гораздо быстрее обоих своих старших братьев, а в мальчишеских драках лихо давал отпор ловкостью, и почти никто уж не смел называть проворного языкастого паренька обузой да заморышем. Да и мать была рядом — вязала новый плащ на зиму. Так что брат в ответ только скривился, не решившись при ней задирать младшего и дальше.       — Бандиты хоть по-нашему понимают, и новый их главарь резать кого попало не даёт. А каллифы они всегда каллифы, — не отвлекаясь от рукоделия, ответила она.       — Вчера вечером вон, Данка с уловом заходила, — вдруг вспомнил отчим. — Так с её слов селение, что в двух днях пути, чуть ли не вполовину каллифы давеча вырезали.       Найр не удержался, фыркнул и закатил глаза, на что мужчина поморщился:       — Что смешного? Нам расскажи, вместе посмеемся.       — Я слышал про это уже раз десять, и всякий раз то селение чуть ли не прям за воротами, то сожрали там вообще всех, то у тех каллифов крылья отрасли, и они прямо с неба и налетели, — проворчал альбинос. С виду-то Найр храбрился, но на деле ему хотелось малодушно спрятаться в погребе до самой весны. Да и не только ему.       — Каллифы же стаями не охотятся? — неожиданно поддержал его старший брат. Судя по голосу, и сам не прочь в погребе схорониться.       — Не охотятся, — как-то хмуро ответила мать, тревожно переглянувшись с мужем. — Ежели в одиночку выжить могут.       Потом кто-то на рынке вдруг заявил, что не каллифы то были, а вон та разбойничья шайка, которую ребятня недавно видела по ту сторону озера, и настроение в селении испортилось окончательно.       Этой зимою старики ворчали, что на редкость скверный год выдался. И урожая меньше обычного, и с охоты добычи не густо, и дни сильно короче стали, и вообще чуть ли не рыба рыбаков в воду утаскивала, а не наоборот. Да ещё и шайка эта разбойничья вместе со слухами, что кошки вдруг в стаи сбиваться начали. И непременно добавляли, что лучше б вообще на эту зиму запереться в четырех стенах, самим никуда не высовываться, и неслухов не пущать. Пусть лучше по хозяйству помогают иль делу учатся, чем дурью маются.       Кто-то так и вправду сделал, потому на коньки ребят выходило меньше обычного, да всех не позапираешь.       Коньки Найр, несмотря ни на что, любил. Пусть и хватало задир и остряков, что норовили сшибить, а потом ехидничали “ой, прости, тебя ж на снегу не видно совсем”. В ответ он огрызался чем-то вроде “ой, не волнуйся, зато твою кривую рожу за версту разглядеть можно”, и на том либо расходились, либо, если азарт через край плескал, все возвращались домой изрядно помятые и с синяками.       Ловкий и проворный Найр синяков получал всё меньше, а оставлял всё больше. Или, на худой конец, убегал уж очень шустро. Потому его пусть и сторонились, но уже не как чумную крысу, а как дикого волчонка, который сдачей и покусать может неслабо.       Некоторые говорили, поймёт ребятня со временем, что их альбинос уж давно как не зайчонок для битья, и примут, никуда не денутся. Но Найру их “принятие” даром было не надобно — брезговал он. Память уж очень хорошо сохранила все издевки только за его слабость, и за то, что родился с “мерзкой” белой кожей и “противными” постоянно красными глазами. На кой уж такие "товарищи"-то нужны? Ему и так хорошо.       А подрастет, окрепнет, так и вовсе уйдёт, куда глаза глядят.       Никто на льду на него поначалу внимания не обратил, да и было б кому обращать — впрямь кого с последних новостей взрослые не пустили, а кто сам дома остался. Хоть и был альбинос уверен, попробуй тех трусом обозвать, так сразу встанут в стойку, грива дыбом, когти напоказ, и вообще, просто мамку с папкой жалко, иль работы по дому много, а не сам испугался!       Найру же никто ничего не запрещал. Отчим с братьями скорее уж обрадутся, если его каллифы утащат, а матушка в своем воспитании не сомневалась — не только стервозности, ещё и ума вложить постаралась, и вышло у неё достаточно неплохо, чтобы Найр бдительности не терял. При свете дня кошки обычно не нападали, ждали глубокой ночи, или, на худой конец, предрассветных часов. Но год и впрямь выдался уж очень, очень дурной и голодный. Мало ли, что. Всем нынче нервно было.       Той немногочисленной ребятне, что всё-таки выбиралась на лёд, вопреки родительскому запрету иль показушно похрабриться, тоже.       — Высунутся коты, вон, крысу эту белую им кинем! Пока прожуют, вокруг деревни оббежать успеем! — не выдержав, заржал кто-то из мальчишек, махнув рукой на Найра.       — Может, хватит уже? — вздыхали девочки. Они к Найру почему-то всегда лучше относились. Как ехидственно шутили мальчишки, видели в “щуплой белой мыши” такую же девочку. И ехидно тут же добавляли “принцессу”, отлично зная, как сильно альбинос злится, если его так назвать. Уж сколько мама его не ругала и не вбивала в голову, чтоб научился, наконец, злость свою под контролем держать, всё пока без толку.       — Я бы на твоём месте не надеялся, они на поросят больше падки, — усмехнулся с края опушки Найр, краем глаза прикидывая, куда и как быстро делать ноги, или не получиться ль вообще по льду загонять и посшибать. Хоть и расклад был не особо-то в его пользу, но о том, чтоб поджать хвост... фу, всегда тошнило от таких мыслей.       — Ах, ты..! Эй?!       Откуда-то со стороны прибрежных кустов прилетел камень, да затормозил между Найром и заводилами. А затем в тех же кустах что-то зашуршало.       И зарычало.       Драпанула ребятня, как от взвода балауров, друг с дружкой сшибаясь, с ног падая, и вереща почище поросят у живодёра. Даже не оглядывалась — скорее в дом, мамкам-папкам плакать, да штаны менять!       Найр следом не побежал — ближе всех же находился, обомлев от ужаса, и инстинктом понимая, что ему-то драпать уже слишком поздно.       Наверное.       Казалось, целая вечность прошла, а из кустов так никто и не вышел. Так и пялился он на них, не отводя взгляда, и дыша через рот, глаза выпучив. Пока ослабевшие ноги с обутыми коньками сами собой разъехались и альбинос неловко шлёпнулся задом о лёд.       В кустах засмеялись.       Едва-едва сдерживемым тонким девичьим смехом, предательски набирающим силу, несмотря на все попытки сдержаться.       Весь страх как рукой сняло.       — Кис-кис-кис? — съязвил Найр, неловко подымаясь обратно на ноги.       Кусты несколько секунд молчали, а потом смущённо хихикнули:       — Ну... наверное, мяу.       Пока Найр рядом с теми же кустами переобувался из ненужных и неудобных на твёрдой земле коньков, переставшая прятаться девочка примерно его возраста застенчиво улыбалась, переминаясь в красивых сапожках с ноги на ногу. Очень симпатичная, с пепельной кожей, собранными в тугой хвостик серебристыми волосами, и красивыми светло-голубыми глазами. И одетая небедно. А за поясок был заткнут хороший кинжал, который Найру, по правде сказать, в глаза бросился первым.       — Здорово ты придумала, вот уж спасибо, — Найр понятия не имел, с чего начать разговор, но сходу выяснять у спасительницы, кто она и откуда тут взялась, посчитал совсем уж дурным и неблагодарным тоном.       — Да я особо и не “думала”. Просто это было первое, что в голову пришло, — отмахнулась девочка, но выглядела она всё равно польщённой. — За что они тебя так всё время?       — За то, что живу, — проворчал Найр. — Не видно разве?       Девочка пригляделась к нему получше. Аж картинно руки за спину убрала и обошла по кругу, но близко не приближалась. Странновато она как-то держалась, смотрела на Найра как на какую-то диковинку, будто ребят своего возраста никогда раньше не видела, и оттого не знала, как себя вести.       — Вот уж не знаю, — наконец, заявила она. — Одна голова, две руки, две ноги, когти и грива с хвостом тоже на месте. А самое главное, ты не трусливый заяц. Кстати, я Аша.       И так же картинно, стараясь спрятать так робость, протянула ему руку в тёплой, расшитой бисером варежке, ладонью вверх. Смешно, жуть, но смеяться Найр не собирался, без колебаний её пожав. Улыбка девочки стала намного увереннее, как и его собственная.       — Найр. Вот уж спасибо, особенно про зайца, — окончательно расслабившись, хмыкнул он, а потом до него дошло. — Погоди, в каком смысле “всё время”?!       — Я сюда уже третий день прихожу, — призналась Аша. — Видела, как ты с ними перебраниваешься и ну, не боишься даже одному огрызаться против целой кучи. Здорово это, правда.       — Не сказал бы, что так уж это “здорово”, — проворчал Найр, разом помрачнев. И рассказал ей обо всём, а Аша в ответ поделилась, что в её семье других детей нет и не было никогда, а взрослым иль не до игр, иль просто не до неё. Вот она и не сдержалась, пошла хоть одним глазком посмотреть, как сверстники веселятся, пока, ну, “семья” дальше не двинулась.       Сама-то она ребят одного с собой возраста вблизи не видела практически никогда. Не то, что общаться или играть.       — Не знаю даже, завидовать или сочувствовать, — вздохнул Найр, и нет да нет, да косился он на нож у девицы за поясом. Собственный он прятал в голенище сапога, сподручнее ему так было. А стараниями матушки мог отличить отличное боевое оружие от подручного инструмента рыбаков да охотников. — Погоди, так ты не с того селения, про который у нас никак не решат, каллифы там, или разбойники?..       Аша фыркнула, отчего-то отведя взгляд.       — Напали каллифы. Большой и злой стаей. Разбойники так, оставшееся прибрали. И хоть как положено похоронили... и нечего на меня так смотреть, не оттуда я, не волнуйся.       Найр припомнил слова старшего брата:       — То есть “стаей”? Они же...       — Как мне мои взрослые объяснили, в прошлые сезоны еды в достатке было, и зима не такая паршивая, вот они и расплодились. А этот год для всех голодный вышел, вот они в стаи и посбивались, чтоб выжить было проще. Не нужно нам тут так сидеть, если уж по-хорошему. И мне сюда приходить тоже не нужно. Ругаться будут. Но настолько, ну, мне всё это осточертело... иногда кажется, что пусть уж лучше кошки съедят, чем всю жизнь прожить вот так вот.       Что уж тут сказать, Найр её отлично понимал.       А ещё совсем уж дурачком он не был, и сощурил глаза:       — А раз не оттуда, тогда откуда?       — Не всё ли равно? — отрезала Аша таким тоном, что и дурачку было бы понятно, лучше не продолжать.       И, по честному слову, Найру и правда было всё равно. Вот совсем, абсолютно. Поэтому он очень охотно сменил тему, кивнул на Ашин нож, и ехидно спросил:       — Умеешь, кстати? Или так, рыбку чистить?       — Смотря какую. Наглая и языкастая от меня ещё ни разу не уходила, — сразу же подыграла девчонка.       Так до вечера и провозились, то ножи в деревья метая, то даже друг с другом шутя помахавшись. Даже кролика умудрились добыть, да так на костерке и приготовить. Без соли, конечно, дрянь одна, а не вкус, но в такой компании Найру думалось, что и угольки за пир в Пандемониуме сойдут.       Солнца на зимнем небе Исхальгена всегда было не видать, так что очень-очень нехотя, но заторопились расходиться, только когда помеж деревьев сумрак начал сгущаться.       — Спасибо тебе за сегодня, правда. И ну... — Аша поколебалась, вздохнула, а потом пробурчала, глядя в сторонку, — в деревню мы заходить не будем, мимо пройдём.       — А каллифов вы не боитесь?       — У нас бойцов хороших много, каллифам самим бояться надобно, — недобро ухмыльнулась Аша. Но взгляд у неё всё равно был тревожный. — Не выходи никуда, ладно? Правда, очень, очень плохо всё в этом году. У вас хорошие крепкие стены, вот и не нужно за них высовываться! А мы, ну, обязательно однажды увидимся.       Горьковато как-то последняя фраза прозвучала, да и Найру на душе паршиво стало. Одному Асфелю ведомо, что уж это будет за встреча, ежели прав он насчёт “семьи” Аши оказался.       И всё равно, как же тошно, до тоскливого воя, было возвращаться обратно, в как никогда ненавистную сейчас деревню.       Ещё несколько дней было тихо, но больше на лёд никого не пускали, да никто особо и не рвался. Хотя Найр на все расспросы только ехидно посмеивался, мол, пошуршал ветерок ветками, а уже напридумывали себе невесть что. Поворчали-поворчали, на него, подозрительно зыркнули, да и отстали.       Потом, как обычно, пришли сезонные болезни. Ничего серьёзного, питья горячего побольше, да из каллифьей шкуры одеяла потолще, и нет проблем.       В этом году заболела мама, и Найр от неё почти не отходил.       А как отчим и братья ушли одним вечером по делам, не сдержался, и рассказал ей про Ашу. В конце же тихо добавил, смотря на пляску огня в камине:       — Я ведь не совсем дурак. Понял, ну, кто она, и из какой “семьи”, но мне было так всё равно. Я ведь сколько себя помню, думал, что раз уж от меня воротят нос по глупым причинам, то и пошли они к балауру. Лучше вообще никакие друзья, чем вот такие. А так, день и вечер провёл с кем-то, для кого я нормальный, и каллифом теперь выть охота. Хорошая она, правда. Очень.       Матушка выслушала, покивала, точно самой себе, а потом в ответ рассказала:       — А ведь Уль Го Ррын к нашему старосте в то же утро приходил. Про каллифов рассказывал, и что они с той деревней сделали, и предлагал, что мы ему и его банде приют дадим, а они нам — защиту. Староста посмеялся только да прогнал его, мол, не дурак он, чтоб бандитам самолично ворота открывать. Ещё и вслед бросил, мол, каллифы пусть лучше вас самих перегрызут, авось и к нам тогда не сунутся.       — Судя по твоему голосу, не особо-то тебе это нравится, — усмехнулся Найр. По одной этой усмешке сразу же становилось понятно, чей он сын. Правы деревенские сплетницы оказались, весь в матушку свою стервец белоснежный пошёл.       — Поверь, при Уль Го Ррыне эта шайка стала себя вести гораздо лучше, чем при прежнем главаре, — только и сказала ему тогда мать.       Стая напала на следующей неделе.       Не глубокой ночью, когда все спали, а точно подгадав время перед рассветом. Когда ещё сонные селяне только-только выходили морозным утром по делам, ежились от холодного воздуха после ночи в протопленном доме, и не сразу соображали, что происходит. А уж воцарившейся паникой каллифы умели пользоваться очень, очень хорошо. Наловчились в предыдущих селениях.       Как потом позже понял Найр, подкрадывались кошки не ко всякому дому, а лишь к тем, от каких пахло стариками иль больными.       Матушка же, почти выздоровев, в то проклятое утро решила выйти за водой сама.       Ту бойню Найр на всю жизнь запомнил очень, очень хорошо.       Как в общей суматохе, где не разберешь и не отличишь, кто мечущийся хищник, а кто пытающаяся спасти свою жизнь жертва, он наткнулся на среднего брата, перепачканного кровью. Не его собственной. И обрадовался, решив, что вдвоем маму искать будет куда легче.       Ненадолго, впрочем.       Брат вперился в него взглядом, и такой лютой, горячей, искренней ненависти Найр не увидит в своей жизни ещё очень долго.       — Мать мертва, — прорычал он, сжимая нож, — а значит, и тебя, дрянь, терпеть я больше не намерен!       Будто не как о смерти родной матери сообщал, а о дальней родственнице, не очень-то при этом любимой.       Найр не был дураком, и верить не спешил.       Он ведь всегда видел, что его любили несоизмеримо больше, чем братьев, и что тем это не нравилось. Понимал, почему — даже в тот злополучный вечер, после которого у среднего братца на ноге навсегда остался шрам, влетело отнюдь не альбиносу, а самому дураку-братцу за глупую выходку. Даже отчим, и тот только посмеялся да отмахнулся, сам, мол, виноват.       Проворства Найра против разоряченного и кипящего ненавистью брата оказалось недостаточно. А каллифам даже такой мелкий порез на руке был в самый раз. Главным для них всегда был запах крови.       Братец даже не старался его добить, сразу же спрятался, а в их сторону уже мчалась остервеневшая кошка, учуявшая свежий запах крови. Тощая и костявая, рёбра сквозь пятнистую шкуру выпирали прутьями клетки, но как раз оттого — безумно опасная. Увернувшись, Найр сумел полоснуть её ножом по лапе, и под вой боли улизнуть, но кругом этих тварей было слишком много. Бурые размытые тени метались от одной жертвы к другой, при всём желании не сосчитаешь, даже если удачно спрячешься.       Найр считать тем более не собирался.       Его чувства и разум отшибло, когда он вдалеке, но чётко, увидел, как одна особо крупная тварь терзала на земле фигуру с ярко-рыжими волосами.       Фигура не шевелилась.       Матушка его очень, очень хорошо обучила.       "Сделай всё, чтобы выжить, и коль чувствуешь, как чувства рвут тебя на куски, пусть по крайней мере делают это в нужном направлении. В том, где ты сумеешь выжить".       Разум альбиноса без его сознательного участия решил так — вот каллифов тут полно, верно? Значит, за пределами селения, где у тебя нет отныне ни дома, ни близких, их нету.       Какая-то тварь погналась за ним, но по пути отвлеклась на кого-то не столь проворного и ловкого.       Да и не были кошки столь глупы, чтоб тратить силы на одну улизнувшую через какую-то дальнюю калитку мелкую белую фигурку. Зачем за одной тощей жертвой гоняться, силы тратить, когда тут добычи поболее будет?       Кажется, чувства и разум к нему вернулись только когда он обо что-то споткнулся. Не сразу его заторможенное сознание поняло, что это остатки того костерка, что они с Ашей тут жгли, казалось, целую вечность назад. Когда всё было хорошо.       Силы враз его покинули. Бежать дальше он не мог. И, по правде сказать, совершенно не хотел.       Толком ничего не соображающий, обессиленный, Найр еле-еле уселся у какого-то старого пня и свернулся в клубочек. Он сам не знал, чего ждал — когда к нему вернутся силы, или смерти.       Последнего хотелось больше всего. Зачем вообще пытаться выжить, он не понимал.       Сил не было даже на слёзы.       Когда до него донесся хруст снега и звук шагов, Найр только вздохнул, и спрятал онемевшее лицо в коленях. Он ведь не обязан смотреть на то, как его загрызут, верно?       — Найр!!!       На него налетело что-то тёплое и увесистое, заключило в крепкие объятия, уткнулось ему в спину, и разрыдалось.       — Живой! Живой!       — Аша?.. — Найр не узнал собственного голоса, и неловко обнял её в ответ одеревеневшими от холода руками. Он не был уверен, что ему это не снится.       Рядом переговаривались люди. О чём-то горячо спорили, что-то обсуждали. Затем чей-то суровый хриплый голос отрезал:       — Там мы уже ничем никому не поможем.       До чего же странное решение для разбойника, ведь для мародерства там сейчас райские кущи. А потом Найр вспомнил слова матери о новом их главаре. И далеко не сразу понял, что он беззвучно рыдает Аше в плечо, а та неловко хлопает его по спине. Прохрустел снег под тяжёлыми сапогами, кто-то опустился перед ними на одно колено и мягко спросил:       — Аша, так это и есть твой друг?       Найр поднял мутный и ничего не выражающий взгляд. И, видать, глаза его всё сказали немолодому разбойнику лучше любых слов. Вздохнул он тяжко, головой покачал, а затем стащил со своих плеч тяжёлый меховой плащ, и укутал в него Найра. Он оказался не просто тёплым — жарким, не из каллифьего меха пошитым. Затем альбинос почувствовал, как нехотя отпустила его Аша, и как его подхватили на руки.       — Да ну, серьёзно?! — возмущённо фыркнул кто-то. — Если уж только на гуляш!       — Я тебя самого на гуляш пущу! — прежде Уль Го Ррына свирепо окрысилась Аша, её глаза вспыхнули двумя угольками. — А мы с Найром разделаем! Я с ним на ножах махалась, он тебя в два счёта уделает!       Прежде, чем обессилевший альбинос потерял сознание, он краешком уха услышал, как усмехнулся держащий его мужчина:       — Вот оклемается, и посмотрим.