Тоска по весне

Феликс сидит рядом с открытым окном, не боясь простыть. Склонившись над бумагами, не замечает ничего вокруг. Слишком занят делом, работой. Ветер стих, словно боясь нарушить гнетущую песнь тишины, пробуждающую грызущее чувство бесконечного одиночества. Одинокая тень, сгорбленная, измученная жизнью, но не сломленная, падает на голую стену. Вечером, когда рабочий день подходит к концу, Феликс может позволить себе выключить почти весь свет в кабинете, чтобы насладиться полутьмой, которая ему привычна и понятна, и провести за работой до рассвета, близость которого навеивает блаженную дрема. Не отрываясь, Феликс пишет уже не меньше часа. Спина затекла, но он почувствует дискомфорт, как обычно, когда закончит и выпрямится. Сейчас он слишком занят для того, чтобы обращать внимания на подобные мелочи. Дело близится к вечеру. Коридоры недавно обжитого помещения стихают, жизнь постепенно утекает из старинного здания. Феликс никуда не спешит. У него есть жильё, но нет дома — теперь родное имение кажется чем-то сказочным, родом из детства, оставившим то ли воспоминания, то ли выдумки о беззаботном и счастливом времени, которое, как и все хорошее, непременно заканчивается. Он понимает, что должен чувствовать домом социалистическое отечество, но с каждым днём, проведённым среди дрязг и распрей пауков в стеклянной банке, всё чаще предается воспоминаниям о детстве. Настойчивый стук заставляет в мыслях остановиться, бросить уставший взгляд на дверь и разрешить войти, кто бы там ни был. Феликс наблюдает, как на пороге появляется изящная женская фигура. Раньше она вызвала бы в нем сильный трепет. Когда-то он боялся женщин, но только за то, что ни одна из них не могла остаться к нему безразличной. Его любили также страстно, как и ненавидели. «Пролетарский Аполлон» не мог оставить равнодушным ни одно женское сердце. Годы заключения сделали своё дело. Не лишили его болезненной чувствительности, нет, но стальными нитями пришили к живому телу холодную железную броню. Выйдя из тюрьмы больным, Феликс с пробитым доспехом попал на приём к чуткой докторше, но спустя год ни ей, ни любой другой женщине на свете невозможно обречь его на робость, как часто случалось раньше. Он был в этом уверен. Феликс встаёт, чтобы встретить даму, закрывающую за собой дверь, холодным приветствием. Не отводит взор от женщины, но после рабочего дня издали способен разглядеть лишь размытые черты изящной женской фигурки. «Любопытно, — думает он исключительно на польском, — встреча должна была состояться завтра. Что же ее сюда привело?» Он близорук, а потому больше из любопытства, чем из вежливости, подходит ближе, чтобы прочитать ответ на лице Анны. Она сегодня презрительно высокомерна и чересчур бледна. — Присядьте, Анна Николаевна, будьте добры, — говорит он, сопровождая слова лукавым взглядом, полуулыбкой… от которых девичьи щечки знакомо розовеют. Неужто влюбилась? Нет, у этой женщины вместо сердца, должно быть, кусок льда, а душа давно продана дьяволу за красоту и умение очаровывать. — Я вас ненавижу! — холодно шипит она, что делает ее лицо только прекраснее. Феликс обескураженно глядит на дрожащий от гнева подбородок и внутри него вспыхивает страсть. Он корит себя за несдержанность, чувствует вину, но держится — никогда не покажет, что на самом деле творятся в душе. Не дождавшись ответа, Анна начинает демонстративно копаться в сумочке. Феликс пристально следит за изящными пальцами, облаченными в перчатки, и шальная мысль о том, что она пришла его застрелить, начинает сосать под ложечкой. Подозрительность слишком глубоко въелась под кожу, и Феликс с трудом гонит мысль о плохих намерениях Анны. Конечно же, она не собирается его убивать. В этом нет никакого смысла. — Что случилось, Анна Николаевна? — спокойным тоном спрашивает Феликс, поднимает взгляд на раскрасневшийся лицо, ловит потерянный взор, и в его голове остаётся лишь одна догадка. Она влюбилась, несомненно влюбилась. По-другому и быть не могло. Годы заключения, конечно, не могли не отразиться на его внешности, но многие женщины любят ушами. А его голос, что ножом по маслу — в пленительной гамме бархатного тембра не слышно даже специфического восточно-польского акцента. Наконец Анна достаёт из сумочки истинное оружие и причину гнева — бумажку — и кидает прямо в него. Клочок безвольно летит прямо в руки, и Феликс быстро узнаёт свой почерк и адрес, оставленный на прощание. — Вы за кого меня принимаете? — возмущенно повышает голос женщина. За кого? Ну, положим, флирт при знакомстве можно списать на нелепую случайность, искру, проскочившую между людьми, давно не кормившими свою животную сторону… но рука на колене. Феликс игриво улыбается, вспоминая вчерашний визит и нежную женскую ладошку, бесстыдно лежавшую на его ноге. — За женщину прогрессивных взглядов, которые я всецело поддерживаю, — честно отвечает Феликс, наблюдая, как гнев постепенно переходит в некую растерянность. Анна выпрямляется, на мгновение сжимает губы, пытается натянуть на лицо бесстрастное выражение, но получается неубедительно. — Отель! — продолжает гневаться она, отчего становится только красивее. — Меня никогда не приглашали в отель! Это даже звучит так… оскорбительно. — В таком случае, где бы вы хотели встретиться? — откашливается Феликс, чтобы не разозлить ещё сильнее улыбкой, которую невозможно скрыть иначе. — Дома. У меня, — чеканит она требовательным тоном. Женский ум — непостижимая вещь. Феликсу трудно понять, почему отель оскорбляет Анну до глубины души, а встречаться с мужчиной практически на брачном ложе — нет. — Боюсь, что могу себе позволить личные встречи только на моих условиях, — он бросает лукавый взгляд на женщину, ожидая, что она сейчас же развернётся и — чёрт бы с ней — уйдёт, чтобы больше никогда не вернуться. Но Анна делает шаг на встречу, подходит почти вплотную, чтобы впиться гневным взглядом в его почти немигающие глаза. В голову бьет лёгкий аромат духов — сирень, непременно белая, и нотка чего-то ещё, что можно разгадать, лишь попробовав кожу на вкус. — Сейчас вы свободны, — то, что должно быть вопросом, из ее уст звучит как утверждение. Анна поднимается на носочки, словно хочет поцеловать, но останавливается в опасной близости от губ. Жаркое дыхание будоражит нутро, хотя он всеми силами пытается не выдать себя. Так и не подарив поцелуй, Анна возвращается на место и выжидающе смотрит. Ждёт, наблюдает за реакцией? Думает, что он набросится на нее сам? Нет, здесь нельзя. Кто-нибудь может зайти. Одна лишь мысль об этом выбивает из равновесия. К тому же, он прекрасно знает, что порывы страсти всегда заканчиваются неприятным чувством вины и долгоиграющими последствиями. Феликс молчит и смотрит — не отвергает, потому что с трудом способен отказать женщине, и не проявляет инициативы, ведь любая, пусть даже мимолётная связь закончится горьким расставанием, которого хотелось бы избежать, но невозможно. Анна вновь сближается, чтобы подразнить. Чудесные мягкие губы едва не касаются его пересохших, которые жуть как хочется облизать. Взгляд прикован к ним, как к произведению искусства в галерее. Они столь же близко, сколь далека возможность попробовать их на вкус. Анна не хочет целовать. Анна играется. Делает все, чтобы свести его с ума. Вот чертовка! Анна улыбается, словно мимолётная злость вкупе с вожделением и были ее конечной целью. Она отодвигается, снимает перчатки, кладёт тёплые руки на предплечья, укрытые тканью бессменной гимнастерки. В женских глазах он видит лишь себя, словно является центром ее новой вселенной. Все ее внимание сосредоточено только на нем. Женские ручки опускаются ниже — но он не смотрит за ними, не желает прерывать зрительный контакт. Животное желание передаётся ему через взгляд, но Феликс умело пресекает его, держится, чтобы не дойти до состояния, в котором совсем не контролирует ситуацию. Анна настойчива в ласках, даже слишком для женщины, но ему нравятся именно такие. Она наступает, заставляя Феликса капитулировать, но сколько женщин пытались до неё и у скольких, в итоге, получилось? Разве что у самых настойчивых. И каждой из них в ответ он дарил лишь обиды, горе или смерть. Ещё один мотылёк, летящий на пламя в надежде согреться, который сгорит до тла. В поисках внутренней опоры и сил для сопротивления Феликс скользит возбужденным взглядом по тонкому женскому стану. Под пальто — платье. А под платьем, должно быть, ничего нет. Он не знает, но слишком ярко представляет это. Анна не может одеваться по-другому. Она не может стесняться. А если бы делала это — то играла бы роль, которая ей совершенно не подходит. Не встречая видимого сопротивления, Анна неумолимо нащупывает похолодевшие мужские ладони, изображая из себя опытную хищницу. Она хороша именно в этой роли. Природу не обманешь… можно облачить ее самые разные общественные рамки, но вытравить из характера — никогда. — Анна Николаевна, — он пытается сжать руку в кулак, чтобы нервный тон случайно не вырывался из груди, но только сильнее соприкасается с тонкими женскими пальчиками. Анна вопросительно вскидывает бровь, но не прекращает наступление. — Что? — ласково шепчет она. Этим его не пробьёшь. Феликс хочет предупредить об опасности, которой она не ведает. Он должен это сделать, потому что так будет правильно. Она не должна пострадать только за то, что захотела подарить ему частичку тепла. — Здесь не место… Должен, но темная часть его души не хочет предупреждать Анну. Голос предательски хрипнет, как было часто в присутствии желанной женщины. Он мастерски может себя контролировать в политических кругах, средь пауков, готовых сожрать за любое неправильное слово. Он обладает железной выдержкой после одиннадцати лет заключения, но жизнь так не научила противостоять напору красивой женщины. Анна будто не слышит или не хочет слышать — вновь соблазняет его непозволительной близостью и запахом духов, от которого уже кружится голова. Она отпускает ладонь, возвращается к локтю, и Феликс почти незаметно вздрагивает, ощущая, с каким трепетом женская ручка вновь спускается к его ладони. Поднимает ее и кладёт туда что-то. Тут же отстраняется, будто бы ничего не произошло. Феликс бросает взгляд на ладонь — там бумажка с помятыми краями, которую он тут же принимается осматривать, позабыв обо всем на свете. Удивительно, но… она действительно принесла ему то, что обещала. Источник финансирования статей мужа. На первый взгляд, ничего подозрительного, потребуется время, чтобы все проверить, и он займётся этим, как только появится свободное время. Сейчас его слишком мало. И ещё Анна желает вырвать себе кусок. — Теперь нет смысла встречаться в отеле? — с грустью спрашивает Анна. Его забавляет перемена в женщине — она совсем недавно гневалась по этому поводу, а теперь сожалеет. Воистину, женская душа для него — потёмки. — Смысла нет, — повторяет он ее слова и берет паузу, наблюдая за женщиной. Анна меняется в лице — в глазах мелькает грусть, а на губах — отпечаток обиды, частичка которой передаётся ему. Феликс уже не знает, сколько работал без перерыва, и должен отдохнуть. Возможно, даже хочет, но не может себе признаться в этом. Ворох запутанных и крайне противоречивых чувств вырывает из груди вопрос: — Мне стоит вас ждать? По глазам он видит, что Анна теперь искреннее счастлива услышать это, хотя пару минут назад ураганом ворвалась в кабинет и призналась в ненависти к нему. Хвалить себя слишком эгоцентрично, он не любил это, но не мог не отметить, насколько же с возрастом стал хорош в манипуляции чувствами других людей. Анна все еще умело держится, но хватит ее ненадолго. Совсем скоро радость прорывается сквозь остатки приличий, и женщина становится способна признаться в чем угодно. — Приду, — шепчет она настойчиво и с надеждой добавляет: — Вы правда будете ждать? Эх, прислушаться бы к зову холодного разума и сказать бы правду: что много дел, работы видимо-невидимо, да и вообще проводить время за любовными утехами в его планы не входило… Феликс скромно кивает, и скромного ответа оказывается достаточно для гордой, на первый взгляд, и независимой медички. Он наблюдает, как она отдаляется, прощается одним только взглядом, и понимает — что сколько бы рабской, сковывающей ему не казалась его собственная, бывшая, бесконечно-несчастная любовь, ради которой он десятки раз был готов отказаться от всего, чем он жил, — женщин на его пути она делает намного слабее и уязвимее. Даже таких сильных, какой ему кажется Анна. Дверь захлопывается за спиной женщины, и теперь в голове Феликса главенствуют думы о любви, хотя он уже давно не потреблял алкоголь. Может ли любовь приносить страдания? Он усиленно гонит из головы образ Сабины, давно забытой, но все еще приходящей во снах, и ловит себя на мысли, что чувствует в Анне что-то знакомое, родное, чему не в силах противится. Словно камень, брошенный в морскую пучину и бесконечно одинокий, он медленно и бесславно тонет. *** Он стоит у окна и смотрит, как ливень размывает и без того грязную улицу. Мимо пробегают редкие прохожие, во тьме мелькают зловещие тени, уличный фонарь неустанно мигает больным желтым светом. Феликс опирается рукой на подоконник и ждет, а снисходительная улыбка, которой он приветствует пустоту, никак не хочет сходить с его губ. По пути в отель он видел Анну, слоняющуюся без дела по широкой и хорошо освещенной мостовой. Времена нынче опасные, а потому ему в голову сразу же пришла мысль подойти и сопроводить до места встречи, но он быстро осекся, заметив отряд матросов, неустанно курсирующий по улице. Она в безопасности, а потому можно позволить ей делать вид, что опаздывает, как приличная женщина, раз так хочет. Феликс сегодня чересчур снисходителен и даже, возможно, никак не обозначит, что знает — она спешила на встречу и вышла раньше. Постояв у окна минут пятнадцать, он уже думает, что зря позволил ей сохранить маленький секрет, раскрытие которого может больно ударить по женской гордости. Анны нет слишком долго. А дождь, начавшийся после того, как Феликс поднялся в помещение, будто специально проверяет женщину на прочность. Едва мысль о том, что Анна промокнет, из-за чего может заболеть, посещает его голову, как тонкий женский силуэт появляется на горизонте. Изящная фигурка ловко семенит между луж, и Феликс засматривается, пытается нащупать ладонью несуществующую решётку на окне, за которую хватался долгие годы заточения. Ощущение, словно они из разных миров, сваливается на голову неприятной тяжестью. Феликс отходит от окна, неловко разминает руку и вспоминает, как на первом же митинге на площади попросил услышать его «всех присутствующих в камере». Становится стыдно, но Феликс проводит ладонью по лицу, умело стирая ненужные эмоции. Привычки прошлого будут преследовать ещё долго — в этом он ни капельки не сомневается. Двойной стук в дверь возбуждает в нем давно забытую нервозность. Он уже сомневается, что стоило идти на поводу у природы и соглашаться на встречу с Анной. Он винит себя за слабость перед женской красотой, за желание отвлечься от неустанной борьбы. В конце концов, он женатый человек. Он не может… не должен. Это неправильно. Феликс подходит к двери с твёрдым намерением потребовать от Анны вернуться домой. Он касается ручки, сжимает до белых костяшек на пальцах. Скрип двери неопрятной нотой разрезает тишину. Феликс поднимает глаза, и взгляд падает на вымокшую насквозь Анну. — Добрый вечер, — тяжёлым голосом здоровается она. Запыхалась, пока бежала по улице, огибая лужи, дабы не испачкать платье, но тщетно. Жалость душит изнутри — он понимает, что должен отправить женщину домой, но какой же это будет отвратительный поступок. Сам пригласил — сам отверг. Анна напрягается, не слыша ни ответного приветствия, ни приглашения войти. Феликс стоит на пороге, как истукан, и не может пустить ее внутрь. Зачем он всё это затеял? Потешить себя? Но он думал, что избавился от эгоцентричной стороны своей натуры ещё давно, в заточении. Видимо, нет. Он остался всё тем же «пролетарским аполлоном», как и раньше. — Анна Николаевна, — начинает он и чувствует, как ком подходит к горлу. Сейчас он ее обидит… смертельно обидит. Женщина не заслужила этого, но… Черт, как же приятно от неё пахнет. Феликс улавливает нотки парфюма, но не он главенствует в чудной смеси, витающей вокруг неё. Дождь. Тёплый весенний дождь. Вокруг неё витают отголоски жизни. Настоящей… той самой, о которой он мечтал так долго, что теперь не может собрать волю в кулак и заставить себя не начинать то, что не может закончиться хорошо. Он очарован, и ему стыдно. Он понимает, как должен поступить, но все его существо противится здравому смыслу. Будто читая его мысли, Анна вскидывает голову, но вместо того, чтобы с мудростью понимающей женщины развернуться и гордо уйти, кладёт ладонь на мужское плечо. Дрожь бежит по телу, спускается от головы до пят, когда женщина молча заставляет его отнять ладонь от ручки двери. Взгляд блуждает по взмокшему лицу, цепляется за прядь, нелепо прилипшую ко лбу, спускается ниже — на маняще приоткрытые губы, которые она осмелилась подчеркнуть алым. — Я рада, что вы меня дождались, — улыбается она, а Феликс чувствует — эти губы бессовестно врут. Маска ненастоящая, и хотя Анна хороша в роли, его обмануть очень сложно. Она хотела сказать нечто другое. — Разве я мог поступить иначе? — шепчет он одними губами, будто самому себе, но Анна прекрасно слышит. Дверь за спиной женщины закрывается, и Феликс чувствует неловкость от того, что не получилось развернуть женщину с порога, а вину — за желание это сделать. Давно его не переполняли столь противоречивые эмоции. И вот парадокс — они ему нравятся. Сейчас, в компании Анны, он чувствует себя живым и совсем не думает о работе, о суровых беспросветных буднях. Вместе с ней через порог переступил самый настоящий праздник. — Вы кажетесь мне растерянным, — бросает она, словно в пустоту комнаты, а ему подаёт лишь вымокшее пальто. — Так ли это? — Не беспокойтесь об этом, Анна Николаевна, — отвечает он и зачем-то вешает одежду рядом. Смущенно смотрит на пальто, чувствует себя беззащитным перед женщиной, чего не случалось давным-давно, и очень боится нахлынувших чувств. Нужно срочно это прекращать, как бы не была приятна встреча. Хотя бы ради себя. Феликс тянется снять пальто, но Анна перехватывает запястье на лету. Требовательно сжимает, опускает бесконечно покорную руку. — Почему здесь так темно? — вопрос выбивает из колеи, заставляя осмотреться вокруг. Он действительно не включил свет, привыкший к темноте одиночной камеры, но освещение волнует его сейчас меньше всего. — Прежде, чем продолжить разговор, я хочу вам сказать, — начинает Феликс жарким тоном, на нервах, ощущая прилив крови к ушам. — О том, чтобы вы ни на что не надеялись. Я не могу обещать вам даже то, что завтра от меня не повеет к вам холодом. Что может быть обиднее и грубее, чем сказать женщине правду? Феликс всегда был бесцеремонно честен — никогда не говорил «люблю», если не любил, никогда не обещал жениться, если головой и телом владела одна лишь похоть. Вот и сейчас он говорит правду, боясь и одновременно надеясь увидеть в глазах Анны неподдельное отвращение к нему, ведь лишь оно способно предотвратить их общее безумие, вернуть его в мир суровых и скучных будней. — Я понимаю, — говорит она, а он не знает, почему, но верит ей. — И никогда ни о чем не попрошу. Ему становится легче и, вместе с тем, тяжелее. Легче, потому что слова Анны сбрасывают тяжкую ношу с плеч, а тяжелее, потому что противиться женщине становится все труднее и труднее. Эх, если бы им не владело чувство вины… — Все это безумие, Анна, причинит вам лишь боль, — приводит он последний аргумент. Женские руки ложатся на талию, прижимая ткань гимнастёрки к телу. Анна жадно щупает его жилистое тело, не внимания никаким аргументам. — Нам, — читает Феликс по губам, потому что не слышит шёпота из-за стука крови в ушах. От неправоты Анны в душе закипает желание выпалить, как на духу, что он уже «переболел» несчастной любовью, что больше не способен почувствовать нечто подобное, а потому боль ему не грозит. Он чувствует себя костром, в который сколько дров не кидай — сильнее не разгорится, и без них потухнуть не сможет, потому что не любовь — суть пламени, а неистовая тяга к справедливости. — Обещаю, — шепчет она в губы вместо поцелуя, прижавшись к нему, подтянувшись на носочках. — Обещаю, что никогда не влюблюсь в вас, и не позволю вам полюбить себя. Мы будем всего лишь… Словно осекаясь, Анна опускает голову, но затем вновь поднимает и впивается бездонными карими глазами, огонь которых обжег бы до глубины души, если бы женщина могла до неё дотянуться. Слишком тверда скорлупа, слишком живо отравляющее чувство предательства. Феликс молчит, ждёт от нее дальнейших шагов. Приняла, пришла, настаивает. Наступит себе на горло до конца?.. — Любовниками, — с плохо скрываемой досадой добавляет Анна. — Именно за тем я сюда и пришла. Феликс хочет сказать, что ей с первых нот не слишком хорошо удаётся играть роль непритязательной женщины, но Анна рубит намерение на корню. Она находит губами шею, обжигает горячим дыханием, из-за которого мысли бесследно вылетают из головы. Феликс осторожно приобнимает Анну в районе поясницы, чувствуя, как женщина, оставив на шее лёгкий поцелуй, заставляет его пятится назад. Довольно быстро Феликс оказывается спиной на застеленной кровати, которую даже не подумал подготовить к приходу Анны. Голова кружится так сильно, что он первое время привыкает, пытается сосредоточиться, но не выходит. Анна больше не медлит — она расстёгивает блузку, с прытью опытной любовницы избавляется от юбки, и Феликс на мгновение закрывает глаза, пытаясь прогнать наваждение. Он не верит, что все взаправду, что не его больная фантазия — виновница происходящего. Феликс открывает глаза и понимает, что кажущееся прекрасным сном на самом деле оказывается реальностью. Карие глаза кажутся ему кошачьими — взгляд глубокий и жаждущий, который невозможно долго ловить без естественного возбуждения. Оно приходит слишком быстро. Даже немного постыдно, учитывая его опыт. Нежные ручки касаются покрывала. Он ласкает взглядом линию плеча, слишком открытую, чтобы быть правдой. Замечает, как мелкие мурашки бегут по коже по зову его взгляда. Она тоже хочет… и имеет смелость не скрывать это, не мучить себя беспочвенными сомнениями. Да, он поступает плохо. Отдаваясь другой, вновь будет чувствовать себя отвратительно, когда все закончится, но, быть может, именно это ощущение заставит его навсегда отвернуться от этого безумия, посвятить всего себя работе. Ах, если бы не было так хорошо здесь и сейчас, в этой чужой и темной комнатке, в которой нет проблем и тревог, в которой нет ничего, кроме их двоих. Женщина забирается на его ноги, ползет к лицу, как вдруг из груди ее вырывается весёлый смешок. — Что такое? — тихо интересуется Феликс, боясь, что проблема в нем. Что он мог не так сделать? Несмотря на сомнения и плотный график, он успел помыться и сменить белье. Пахнуть от него не должно… разве что его собственным ароматом, но подобные запахи, он слышал, очень нравятся женщинам. — Впервые забираюсь на мужчину сама, — ее искренность обескураживает, но не вызывает отвращения. Ему нравится такая Анна. Как он и подумал когда-то — ей пойдёт любой костюм. Даже прозрачная вуаль пошлости. Феликс молчит, мысли ураганом летают в голове, невозможно словить ни одну. Он лежит, смотрит, и, кажется, их обоих полностью устраивает такой расклад событий. Анна помогает ему раздеться. Он участвует в процессе с энтузиазмом, думая, что под маской прекрасной женщины может скрываться ведьма, злые чары которой не дают ему отвести глаз от женских прелестей. Голыми ягодицами она опускается на его ноги, согревая, но совсем не обращая внимания на то, что находится чуть выше. Анна вообще не смотрит туда, но — он уверен — не из-за смущения. Она, как опытная хищница, знает, что самое вкусное лучше оставлять напоследок. Сидя на ногах, она наклоняется, приближаясь к губам, но не целует. Вместо того закусывает губу, словно напоминает себе — всего лишь любовники… а они не целуются. Потому что любви нет. А кто же целуется без любви?.. Тогда Анна касается щеки. Сухие губы колют, она чувствует это и отвлекается, чтобы облизать их, а затем вновь возвращается к лицу. Груди ложатся на его торс, вызывают сильное желание коснуться, но Анна будто чувствует это желания и сжимает ладонями предплечья. Прижимает к кровати, словно говорит, что хочет напиться им сама, но ее оковы столь слабы, что он, при желании, может их сбросить. Но не хочет. Ему приятно ощущать влажные поцелуи на щеках, скулах, на лбу. Ему приятно от того, что затвердевшие от возбуждения соски трутся о его грудь. Анна отвечает ему тихими и коротким всхлипами, протяжными вздохами, которые сливаются в чувственную мелодию вместе с его сбитым дыханием. Наигравшись, Анна обращает внимание на уши — находит мочку, обсасывает, из-за чего член, доселе нетронутый, начинает пульсировать. Она будто специально целует везде, распаляет, словно испытывает его… и что в итоге хочет? Довести его?.. Нервное напряжение постепенно усиливается. Стыд вперемешку с желанием почти полностью владеет его телом. Он на взводе, но если обыденно нервозность долго накапливалась, а после выливалась в подавленную злость, то теперь она кажется самым естественным чувством на свете, предвещающем бурную разрядку, в которой он так долго нуждался. — Бесстыдница, — шепчет Феликс, когда Анна высовывает язык, чтобы беззастенчиво облизать шею. Женщина лишь усмехается — довольно, по-кошачьи, и впивается в тонкую кожу, не боясь оставить след. Помечает, чертовка. Постепенно Анна спускается ниже — ласкает и целует грудь, руки, живот, пока не доходит до главного. Одна мысль о том, что ее лицо слишком близко к достоинству, доводит Феликса до исступления. Нет, приличные женщины таким не занимаются… она не может. Он ощущает горячее дыхание слишком близко к паху, приподнимает голову и мутным взглядом видит, как женщина приближается к головке члена приоткрытыми, влажными губами. Увиденное сводит с ума. Взгляд Анны кажется слишком дерзким для женщины, но она не спешит ласкать его член. Вместо ожидаемого — почти касается языком маленькой капельки, стекающей по головке, но тут же закрывает рот, улыбается. Нахально, бессовестно. Будто совершила выдающуюся пакость… Примерно так и ощущается то, что Анна, не коснувшись его, возвращается к ласкам бёдер, затем — живота и груди, совсем не обращая внимания на член. У него больше нет сил терпеть мучительные ласки. Ещё немного, он окончательно сойдёт с ума, скинет женщину и, наконец, овладеет ей, хочет она того или нет… ведь никто не заставляет ее методично будить в нем зверя.