Как ещё бывает

Маяковский ещё не проснулся, но услышал сквозь сон донельзя вымученный стон. Понемногу, сладкое забытье отступило, а на его место пришли скулёж и отблески фонарей на двери купе. За окном – ночная пелена леса. Маяковский сел на своей полке и попытался понять, что его разбудило. Наконец, он осознал, что звуки исходили с верхней полки напротив. Полный тревоги мужчина встал и подался вперёд. – Серёжа, – позвал он осторожно, – Серёжа, что случилось? Его сковала паника, однако, Владимир понимал, что опасно поддаваться этому состоянию. Поэтому, он продолжил свои попытки разбудить Есенина. – Сергей, я прошу тебя, – он потряс парня за плечо, – проснись, это всего лишь сон, Серёжа, милый. Поезд мерно покачивался, поэтому Маяковский не мог с точностью определить, насколько всё плохо. Но, так и не дождавшись никакой реакции от Сергея, Владимир взял со столика влажные салфетки, вытащил одну и положил её на лоб спящего. Есенин чуть затих, но через несколько секунд резко отстранился от прохладной материи, ударившись при этом о противоположную стенку. Что-то невнятно выкрикнув, он попытался сесть на полке и вновь бы приложился головой к отсеку с чемоданами, если бы не ладонь Маяковского, предусмотрительно выставившего руку. – Тише, Серёжа, – со смесью иронии и страха произнёс он. Парень, прекративший попытки как-либо двигаться, осоловело смотрел на Владимира широко раскрытыми глазами. Наконец, взгляд его несколько прояснился, и в нём промелькнуло спокойствие от узнавания человека, стоящего перед ним. Но брови так и остались сведены проволокой тревоги. Облизнув губы, он осторожно протянул вперёд дрожащую руку и хрипло позвал: – Володя... – еле слышно пробормотал он и сглотнул, а Маяковский нежно сжал протянутую ладонь в своих широких руках. – Володя, скажи, молю: я не сплю? – Ручаюсь, Серёжа, сейчас ты точно не спишь, – таким же полушёпотом ответил Владимир. – Ты со мной. Мы в поезде, в закрытом купе, никто сюда не зайдёт, ничего не случится. – Никто меня не волнует, Володя… – Ничто сюда тоже не зайдёт и ничего тебе не сделает. Пока я здесь, уж будь уверен в этом, – заверил тот. – Я же просто ходячий отпугиватель всего плохого, ты же знаешь, – попытался пошутить мужчина, но получилось слабо. – Только вот меня ты не отпугнул, – криво усмехнулся Есенин. – А я ведь не просто плохой. Я отвратительный, знаешь… – Серёжа… – Нет, Володь, они правы, – он аккуратно высвободил свою ладонь из чужих рук. – Я же скверный человек… – Сергей роняет эту фразу в пространство мерно раскачивающегося купе. – Кто они, Серёж? Что тебе приснилось? О чём ты, родной мой? – Помнишь, ты пару лет назад позвал меня на какое-то собеседование в компанию, в которой работал тогда? – нескладно бормотал Сергей, смотря куда-то в пол, продолжая лежать на своей полке. – Я не сказал тебе тогда… Сказал только «Мне пообещали перезвонить», хотя даже об этом речи не шло. – Причём здесь это? – нахмурился Владимир. – С чего вдруг ты это вспомнил? – А чёрт знает, Володь, чёрт знает. Ничего, он сейчас придёт и спрошу у него, чего он мне сны такие посылает, – страшно улыбнулся Сергей, не моргая и не перемещая взгляда. – Знаю только, что сейчас они сказали мне всё. А тогда смолчали, паскуды. Они улыбались мне, знаешь. Комиссия вся сидела и лыбилась, а говорила, какой я скверный человек. Что образование у меня только среднее, а моя вышка, которую я бросил, ничего обо мне не говорит. Только то, что я – разгильдяй. Сказали это и улыбаются так гаденько. А когда я показал им стихи… Ты знаешь, почему я бросил это? – прошептал он словно в бреду и наконец поднял взгляд на Владимира. – Я сую им раскиданные буквы моей души, показываю, начинаю пояснять, почему эти стихи – хорошие, почему людям станет от них лучше… Я думал, им самим лучше станет, когда они прочтут… А они, с-суки, говорят «Эх, молодой человек, плоха рифма «добиться – единица». Да и размеры у вас скачут: здесь у вас дактиль, а здесь уже анапест»… Тут он тихо засмеялся, но как-то гортанно, сдавлено. Владимир хотел уже положить ему руку на щёку, но Есенин крепко схватил его запястье и прошептал сквозь сжатые зубы: – Не трогай меня. Владимир повиновался и опустил руку. Тогда Есенин продолжил: – Да рифмы-то и не главное… Они не поняли меня. И сказали, что никто не поймёт моей писанины. Потому что понять дрянь нелегко. А стихи мои – дрянь неимоверная. В них ничего нет, Володя. Когда я возразил, что эти переживания знакомы многим, они лишь рассмеялись. Они сказали, что я не знаю трендов. Что сейчас имеют популярность лишь те, кто показывает, как прекрасна гребаная жизнь. А я пишу о боязни быть лишним для других, об одиночестве, о собственной ничтожности… Ты врал мне, когда говорил, что эта чертовщина хороша, Володя! – с жалостливым упрёком бросил Сергей. – Почему ты сказал, что это хорошо? Ты либо врал, либо не вчитался. Я ведь шёл, чтобы… А какая теперь разница зачем… – Так тебе снились те люди, которые тогда обругали твои стихотворения? – медленно утончил Владимир. – О, нет, мне приснились их тени. Тени, которым в руки попала моя тетрадь. Они смеялись над строчками о том, как сильно я боюсь остаться один. Они смеялись, Володя… – блестящими от боли глазами он уставился на Маяковского, чьё сердце разрывалось от желания прижать к себе этого изнеможённого человека. – Они сказали, что лучше б я тогда завершил своё дело… – он замолчал и прикрыл глаза. – Подожди, какое дело? – недоумённо спросил Владимир. – Они хотели, чтобы ты всё-таки дошёл до публикации своих стихотворений? – О, нет, не это дело. Они сказали, лучше б я тогда глубже засадил лезвие в рёбра, – слишком беззаботно пояснил Сергей, не открывая глаз. Владимир судорожно сглотнул, переваривая полученные новости. Он ловит себя на мысли, что его мир останавливается. Однако купе продолжает раскачиваться в такт поезду, ничего не останавливается. Злая ирония: мир для тебя может исчезнуть, раствориться, взорваться, но на деле, он продолжит раскачиваться в такт движению жизни. Никакой порядок мирозданья не изменится. Солнце продолжит вставать по утрам, ветер продолжит колыхать ветви деревьев и даже люди, самые, казалось бы, чуткие существа, будут ехать на работу в давке трамвая. Пока угли твоего мира будут еле заметно дымиться… – Напомни, когда это было? – нарочито спокойно уточняет он. – Два года назад, за три недели до нашей годовщины. – Ты хотел покончить с собой за три недели до нашей годовщины? – Да. Такой простой ответ выбивает Маяковского из колеи. Не в силах более стоять, он садится на свою полку. – Ты хотел покончить с собой за три недели до нашей годовщины просто из-за того, что тебе наговорили те люди? Ты ведь даже их имён не знаешь. – Не знаю. Но я долго думал после этого и решил, что они правы. Никто не хочет слышать о том, как плоха жизнь, Володя. – Ты прав. Если им и так хорошо. Если у них лишь одна клетка мозга. Пойми, что людей с такими же проблемами как у тебя много, а твои стихотворения помогут понять им, что они не одиноки. – Или они обнаружат у себя проблемы, которых вовсе нет, – парировал Сергей. – Мои слова могли бы стать губительными для других людей, если бы только имели хоть какой-нибудь вес… Я думал, Володя, что умею хоть что-то, что знаю что-то, что стою чего-то… но они правы. У меня нет ни хорошей формы, ни полезного содержания. Поэтому я и ушёл в лёгкий жанр блоггерства: с людьми взаимодействуешь, доход какой-никакой имеешь, тебе пишут, тобой интересуются… Я даже как-то свыкся с мыслью, что мне не стать ничем серьёзным. Но не до конца, как видишь, – он горько усмехнулся. – Знаешь, в этом блоггерстве есть и плюсы: мне на хейт плевать, ведь они ругают не меня, а мою маску. Я могу сколь угодно такое терпеть. А вот если б они стихи мои, душу мою критиковали – я б давно… сразу… Ай, ладно, что я тут тебе развёл. Бред какой-то, ты забудь, Володь. Наступит утро ясное, солнце взойдёт, и я про всё это забуду. И тебе того же желаю С этими словами он отвернулся к стене, натянув одеяло на голову. Владимир же не мог найти ни одного слова, но понимал, что сказать что-то нужно. Разум был с ним не согласен и гонял по кругу одну и ту же фразу «Они сказали, лучше б я тогда глубже засадил лезвие в рёбра». То, насколько беззаботно была сказана эта фраза пугало Маяковского больше всего. «Они сказали, лучше б я тогда глубже засадил лезвие в рёбра». Так значит, он не зацепился тогда об угол стола… Это ведь действительно бредовая отмазка, как я мог поверить… «Они сказали, лучше б я тогда глубже засадил лезвие в рёбра». Как я мог не придать этому значение тогда… – Хватит, Володь, – послышался голос с верхней полки. «Вот чёрт, это было вслух». – Ты здесь точно ни при чём. Ты всегда был рядом. А то, что не заметил моего состояния – мелочь, правда. Ты просто человек. Услышав о чужом самоубийстве, мы всегда думаем «Эх, был бы я рядом – обязательно бы увидел всё и помог бы этому бедняге». Но на деле мы слишком погрязли в своих проблемах, чтобы замечать чужие. Как бы мы ни кричали о желании помочь всем, на деле всегда оказывается, что мы слепы и глухи… – Прекрати, Серёжа, – с умоляющей грубостью попросил Владимир. – Прекрати говорить страшные вещи... – Пойми, я говорю не страшные вещи, а самые что ни наесть прозаичные, даже поверхностные.... – Серёжа, – с нажимом остановил его Маяковский, – позволь мне сказать. Я не отказываюсь от своего желания помогать. Особенно если дело касается тебя. Но ты ведь даже не позволяешь… ты не говоришь мне… ты отшучиваешься на все мои вопросы. А я боюсь обидеть тебя недоверием. Я пытаюсь показать, что уверен в тебе и в твоей силе. Так я показываю, что доверяю тебе. Я пытаюсь показать, что люблю тебя… Серёжа… В бессилии он развёл руками и поднял умоляющий взгляд на Сергея. Тот смотрел на него со смесью удивления и страха. Глаза стали явно осмысленными, с них спала та плёнка бреда и беспросветного отчаяния. Теперь он окончательно очнулся от кошмара. – Прости, Володь, – он запнулся, не зная, что сказать дальше. – Наверно, мне не стоило это говорить… – О, да, конечно, – с саркастически преувеличенным одобрением прервал его Владимир, – конечно не стоило. Стоило промолчать, а потом покончить с собой при удобном случае. Да? – Но сейчас мы с тобой разругались… – А так бы ты продолжил играть свой моноспектакль «У меня всё прекрасно», а потом в твоём некрологе написали бы «Проблем не имел, а равно и врагов. Отношения с друзьями и близкими были отличными. Чевой-то он вдруг решил покончиться – непонятно. Наверняка из-за неразделённой любви или просроченного йогурта»! – воскликнул он, однако, вспомнив, где находится, понизил голос. – Меня от таких статей воротит не меньше тебя. Газетчики и прочие новостные щелкопёры стремятся показать, что все самоубийцы – слабаки, что у них не было причин кончать с собой. А те из бедняг, кто раздумывает о таком, начинают стесняться говорить о своих проблемах. И вот поэтому тебе надо жить и писать. А ещё делиться с людьми своими мыслями. Было время, я ругал тебя и твоё стихоплётство. Но я знаю, что оно необходимо другим страдальцам. Пока он говорил, Есенин осторожно слез с верхней полки и пересел вниз, напротив Владимира. – Мне говорили, я пропагандирую суицид, а не то, как хорошо жить без смерти, – осторожно вставил он. – Да потому что они дураки, Серёжа! – шёпотом воскликнул Маяковский. – Будь в этом уверен. Для них само слово «суицид» может стать пропагандой. Даже если перед «суицид» стоит «не совершай». – Остряк ты… – А разве это не так? Очнись, Серёжа! Посмотри на вещи здраво, без этого твоего «О нет, я конченный человек». Сергей глядел прямо в глаза Владимира. В чёрном омуте плескалось искреннее возмущение и боль. Сергей поклялся себе запомнить этот взгляд, чтобы вспоминать эту боль любящего человека в моменты слабости. – Позволишь глупый вопрос? – Конечно. – Ты расстроишься, если меня не станет? – Серёж… – Я не спрашивал, что ты думаешь по этому поводу. Я спросил: «Ты расстроишься, если меня не станет?». Владимир глубоко вздохнул и посмотрел на пейзаж за окном. Снаружи всё ещё темно. Он так и не посмотрел на часы с тех пор, как проснулся, и даже не может предположить, который час. Они проезжали чёрное одинокое поле, кругом не было ни души. Единственными, у кого Владимир мог попросить верные слова, были плевочки звёзд на чёрном сукне неба. Поезд мерно покачивался из стороны в сторону, стуча колёсами по старым рельсам. – Очень, – сказал он отрывисто. – Я буду… сломан, наверно. И разгневан. На тебя. Ты, наверное, ожидал услышать что-то вроде «Я умру вместе с тобой, я не вынесу этого», но нет. Я вынесу. Но какой ценой… Мне ведь хорошо с тобой, спокойно так. Я многое тебе говорил: неприличное, глупое, смешное, грубое, но истина такова: в момент слабости я могу вспомнить, что у меня есть ты, и это знание придаст мне сил. После ночного кошмара я могу проснуться, увидеть твою золотую голову рядом, твою смятую подушкой щёку и осознать, что это действительно было всего лишь сон, а я, в сущности, счастливый человек. Может, моё сердце более не вырывается из груди при каждом твоём поцелуе, но с тобой мне просто спокойно. Расстроюсь ли я, если тебя не станет? Грусть, Серёжа, это состояние затяжное, но не бесконечное. А вот моя тоска, боюсь, никогда не успокоится. Последнюю фразу он сказал еле различимым шёпотом. Есенин пытался слушать, но как бы он ни пытался вдуматься в слова, падающие тяжкими гирями из уст Владимира, не мог уловить ни смысла. Лишь чувство всеобъемлющей боли, сквозившее в каждом вдохе, в каждом звуке, в каждой частице воздуха в купе… – Володь, прости меня, – наконец прошептал он, но его слова потонули в стуке колёс о рельсы. – Володя, я… – Скажи одно: ты понял меня? Есенин сглотнул и посмотрел прямо в глаза Маяковского. Тёмная чёлка упала на глаза и мерно качалась в такт поезда. А из-под неё черными блестящими бусинами глядел Владимир. – Понял. Ты извини, если эта тема всплывёт ещё раз. Боюсь, за один приём мне эту тяжесть не одолеть. – Я рядом, Серёжа, – Владимир протянул руку и сжал ладонь Сергея в своей. – Сколько потребуется раз. Ты, главное, говори. Я ведь… – сумбурно проговорил он и оборвал сам себя. – И я тебя, Володь. Есенин почувствовал, наконец, как ночной морок покидает его, а вместе с тем с плеч упало что-то ещё… – Ты правда думаешь, – прошептал он, – что мне стоит попробовать прочесть стихи на своем канале? – Однозначно, – тепло улыбнулся Владимир. – А теперь иди ко мне. И он осторожно потянул Есенина на себя, усаживая его на колени, лицом к лицу*. Маяковский аккуратно положил руку на щёку и мягко провёл пальцем по скуле парня. Серёжа прикрыл глаза, позволяя табуну мурашек пробежать по спине, и подался вперёд, чтобы нежно коснуться губами губ Владимира. Отстранившись, он прикусил губу и отвёл взгляд к окну. – Можно я тебе кое-что прочитаю? – тихо спросил он. – Ты только не смейся. – Давай, – кивнул Владимир, любуясь игрой луны в серебрящихся волосах Серёжи. – Ах, метель такая, просто чёрт возьми! Забивает крышу белыми гвоздьми… – Серёж, откуда у тебя вдруг зима, метель? – прервал его Маяковский, чуть посмеиваясь. – Не перебивайте, Владим Владимыч, – сощурив глаза и легко ущипнув выскочку за штанину, потребовал Есенин. Однако, через мгновение он посерьёзнел и, сменив усмешку на ласковую улыбку, закончил: – Только мне не страшно, и в моей судьбе Непутёвым сердцем я прибит к тебе.