Аверс

«Арс» звенит в голове отголоском сна, бежит по мышцам и нервам, заставляя вздрогнуть всем телом, почти как от того чувства ощущения падения, да только ощущается скорее не полётом с потерянной точкой опоры, а конечным ударом, выбивающим воздух из лёгких и заставляющим в то же мгновение распахнуть глаза. Отвратительная побудка, от которой теперь хочется разве что пойти и умыться в попытке смыть с себя неприятное оцепенение, ворочающееся в груди морским узлом, который если дёрнуть не там, лишь сильнее затянешь. «И зачем только это вспомнилось?» — садится Антон на кровати, чувствуя, как под появившиеся между матрасом и одеялом щели тут же пробирается ледяной воздух, от которого тот всю ночь прятался, завернувшись в пуховый кокон, наружу высунув один лишь кончик носа, будто бы успевший превратиться в ледышку, которую разве только горячим душем или чаем растопить можно будет. Только вот несмотря на покалывающую бодрость, всё, что он пока делает, так это проводит рукой по лицу и залипает в одну точку. Куда-то между ширмой и шкафом, в покрытый мраком и пылью угол, в котором нет ничего. Хочется, чтобы в голове было так же. Пусто. Спокойно. Может быть, с налётом извести бесполезных мыслей о последних прочитанных книгах, просмотренных фильмов, прослушанных музыкальных альбомов и ожидания нового кольца или браслета, заказанных у мастеров. Но нет. Вместо этого там земляными червями в дождливый день выползли воспоминания о прошлом. Слишком приятные. Слишком отличающиеся от происходящего вокруг. Хотя, вероятно, именно окружение и заставило будто бы заново всё пережить. Вспомнить бабушку, Иру, Арсения… «Словно бы и его тоже потерял.» Арсения, который жив, здоров, но разговаривать не хочет. Прошедшим вечером они так и обмолвились всего парой слов и на том всё. Разошлись по комнатам, делая вид, что в квартире нет никого. Ни соседа в другой спальне, ни их самих. «Хотя в каком-то смысле так оно и есть», — глубоко вздыхает тот, наконец переводя взгляд на закрытые двери, сквозь матовые вставки которых пробивается бледный свет. Его хватает разве что очертания помещения распознать. Потому, всё ещё кутаясь в одеяло, Антон перекатывается к другому краю кровати, чтобы дотянуться до висящей верёвочки, усеянной чередой деревянных бусин, дёрнув которую с ощущением, что сломать её слишком легко, бледным жёлтым светом загорается стоящий у кровати торшер на высокой деревянной ножке, отчего тот напоминает старый уличный фонарь, сверху которого надели юбку, успевшую побывать в руках не одной и даже не двух модниц, каждая из которых решила внести свою лепту в его доработку, к примеру пристрочить кружево по канту, на котором висят стеклянные и полудрагоценные бусины-серёжки. Лампа отбрасывает витиеватые тени на всю остальную комнату, выглядящую столь же несуразно, но вместе с тем до боли уютно. Казалось бы, чёрный лакированный шкаф, ширма и тумба к ним должны быть тёмными, мрачными и громоздкими не только по факту, но и по ощущениям, но на них вьются перламутровые узоры воздушных, чуть поблёскивающих в слабом освещении бабочек. Над кроватью, едва не задевая голову, угрожающе свисают книжные полки, заполненные, однако, не печатными изданиями, а дневниками, исписанными аккуратным почерком человека, не привыкшего к ноутбукам. Антон к ним не прикасался, но знает каковы они изнутри. Баб Аня часто сидела днями и вечерами, внося результаты раскладов карт и важные даты в ежедневники, а кроме того — в календаре пометки делала. Тот прямо на ширме висит, однако вместе с датами на нём и фазы луны нарисованы, притом вручную — она сама всегда делала расчёты. Только сентябрь абсолютно гол — никаких обведённых цифр и полумесяцев. Пуст, будто бы новый. «А оно и не удивительно», — отводит от него взгляд, наконец решаясь встать. Ложиться в одних трусах и майке, вероятно, было ошибкой, ибо холод почти обжигает до того нежившуюся под одеялом плоть, потому первое, что он делает, так это хватает всё то же серое худи, но только вместо вчерашних джинс надевает торчавшие из неразобранного рюкзака брюки на завязках, успевших превратиться в нечто больше похожее на гофрированную бумагу, над которой ещё вдобавок изрядно поиздевались. Но над внешним видом пока беспокоиться не хочется. Тело тянется к теплу, проклиная наступившую к утру вечную мерзлоту. Не только потому что организм всё содрогается, пытаясь хоть как-то кровь разогнать, ещё одна. — Мог бы попросить потом открыть, а не воссоздавать малый ледниковый период, — бубнит Антон, понимая: в квартире он вновь один. — И ушёл же как можно раньше и тише, чтобы точно разминуться. Вокруг Антона сейчас столько вещей, что играй он в описание предметов, второму участнику потребовался бы час, чтобы понять, о чём идёт речь. Только вот никого здесь больше нет. Пустота. Зияющая, прожорливая. Даже одёргивать плотные шторы с окна не хочется — лучше уж мрак прикроет, окутает собой всё, кроме торшера. Его бледного света и так вполне хватает, чтобы снять стоящий на зарядке телефон и обнаружить, что нет больше никаких пропущенных, да и сообщений тоже. Только спам от хэдхантера с предложением обновить портфолио. Ничего нового, хотя щёлкает разумная мысль, для которой место в голове разгребается скорее насильно. Как бы то ни было, а найти работу следует. Хотя бы потому что люди живут не на аморфное «что-то», получаемое «откуда-то», а на деньги, которых на карте осталось совсем немного — почти вся последняя зарплата улетела на юристов и проживание в местом «отеле». В сравнении с этими затратами, поездка на автобусе из Москвы и парочка заказанных такси вообще кажутся несущественными мелочами. К сожалению, в отличие от Анны Алексеевны, зарабатывать на своей данной с рождения профессии он не способен. «Хотелось бы думать, что лишь пока», — закидывает тот рюкзак даже не разбирая его содержимое в на удивление пустой шкаф, сверху которого спускается лента зелёного кашемирового шарфа, к которому прилепилось крошечное жёлтое перо. Ни стряхивать его с палантина, ни убирать тот куда-либо ещё совершенно не хочется. Некоторые вещи хочется заморозить, оставить неизменными, чтобы призраки прошлого, обитающие вовсе не в Нави, а в голове, сердце шкрябали, оставляя воспоминания всё такими же блестящими, как и раньше. К сожалению, никакой тактики, а уж тем более стратегии, которой можно было бы следовать, у Антона и в помине нет. Только разрозненные мысли друг с другом слабо связанные и будто бы никуда в итоге даже не идущие. «Нужно найти какую-то работу», «нужно почитать бабушкины записи, может быть, чего пойму», «нужно как-то научиться нырять», «нужно поговорить с Арсом». Последняя даже пугает. Особенно после вчерашнего. Лучше бы наорал, честное слово. Это был скрытый гнев? Простая обида? Раздражение? Насколько всё плохо на самом деле? Антон готов извиняться перед Арсом так, будто бы у него гордости нет, хотя, как известно, «самоуничижение — форма гордыни», тем более вину он и сам ощущает достаточно, чтобы она зудела, вечно не давая покоя. Страшно другое — если их не примут, или же всё было на самом деле безразличием. Тогда… тогда, видимо, придётся упорствовать, пока не отправят в далёкое пешее, из которого Шастун не вернётся. По крайней мере, пока они оба всё не начнут заново в следующих жизнях. Левое запястье от подобных мыслей неприятно зудит, обращая внимание парня на небольшой кожаный ремешок, последние года три уже тык-впритык сидящий. По-хорошему, его хотя бы на время сна снимать, но он даже в ванну нынче с ним ходит, не расставаясь. Боится, как бы однажды, пытаясь надеть или снять, не порвал бы. За годы плетение совсем износилось, выглядит потрёпанным, не в пример парочке широких серебряных цепей и гладким бусинам камней на резинке. Однако именно этот годами остаётся любимым и важным. Порой цена зависит совсем не от стоимости материалов, а от истории. В этом плане на Базаре браслет отдавался бы весьма за дорого, заинтересуйся бы им какой коллекционер, да только Шастун в любом случае его бы не продал. Уж больно хорошо тот сочетается с небольшим шрамом, белеющим над бровью. Но именно этот же браслет и заставляет вместо всего остального схватить телефон и наконец выйти из комнаты, тут же попадая на кухню, где его приветствует только всё такой же пустой и огромный стол, дверь балкона, за которой виднеется хмурое небо, пронизанное тонкими белыми прожилками пробивающихся из-за густых облаков солнечных лучей, а ещё пустая плита, на которой он вчера точно оставлял кастрюлю с так и недоеденным варевом. То, как ни странно, находится в холодильнике, и Антон лишь хмыкает, видя, что его макароны с «сыром» накрыли крышкой, даже вынув оттуда вилку. Почему-то представить то, как Арс проснулся утром, раздражённый, не выспавшийся, растрёпанный, побрёл на кухню в поисках хотя бы стаканчика воды, обнаружил неопознанный переваренный объект и ещё долго бы бурчал себе под нос, не боясь разбудить Шастуна потому что тот и так храпит на всю квартиру — слишком легко. Даже улыбка нагло лезет в уголок рта, упорно пытаясь тот растянуть, пока парень стоит над кастрюлей и невидящим взглядом гипнотизирует свой будущий завтрак. Фантазии не имеют ничего общего с реальностью. В них даже меньше правды, чем во снах, но они достойны воображаемого «спасибо» хотя бы за мало-мальски поднявшееся настроение, благодаря которому лапшевник из макарон и вбитых в них яиц не кажется таким уж и безвкусным блюдом, которое проглатывается только лишь бы желудок забить, пока сам его хозяин сидит за столом, листая ленту вакансий. Вот в ней всё гораздо хуже, нежели с кулинарными навыками. Потому что те хотя бы имеются. «Не то чтобы я питал иллюзии на счёт работы по профессии», — меняет он настройки поиска, благодаря чему сперва в списке появляются всевозможные «менеджеры по продажам», которые на самом деле только сим-карты продают да выдают заказы в магазинах электроники. И, может быть, опыт работы у Антона присутствует, и в трудовой гордо значится «администратор» со стажем целых три года, но по двенадцать часов в сутки нынче он сидеть не намерен. Потому ещё через пятнадцать минут тот переходит в гостиную, заодно меняя раздел на варианты с указанием самых нищенских зарплат меньше прожиточного минимума, на которых значится «подработка». На самом деле гордость у Антона есть, потому самые подозрительные объявления, в которых скорее всего придётся работать не с книгами, а иными местами, куда доводится закладки прятать, он отметает сразу же, как и многочисленные объявления о требующихся промоутерах. Ему и дома теперь будет хватать свежего воздуха, которым себе можно всё отморозить. Раньше его одногруппники от безнадёжности шли кричать «свободная касса» во всем известным сетях фастфуда, но, во-первых, с таковыми здесь не густо, а во-вторых, это кажется крайним случаем, когда ничего иного точно не останется. Даже таких подозрительных объявлений, как то, что привлекает весьма весомыми цифрами в графе зарплаты вместе с подозрительнейшим названием «Бусинка», которое, кажется, никакой кальянной в мире не подошло бы. Когда же открыв его, обнаруживается типичное «удобный график работы», «дружный коллектив» и «по поводу собеседования звоните по телефону», Антон даже хмыкает, раздумывая, не скопировать ли те одиннадцать цифр. Работать в «Бусинке» было бы хотя бы забавно, да и против плохо проветриваемых помещений, в которых буквально стоит мылящий взор дым, он мало что имеет, по крайней мере, в качестве клиента. Однако стоит занести палец над строкой номера, как экран на мгновение гаснет, возвращаясь уже с другим изображением, а сам смартфон звенит и вибрирует, оповещая о входящем вызове. Рингтон самый стандартный, раздражает уши специально, чтобы быстрее внимание обратили, но даже так Шастун даёт себе пять секунд просто поразглядывать знакомый ряд цифр и пару букв, с которых начинаются имя и фамилия. На самом деле разговаривать по телефону совсем не его, вживую, с глаза на глаз, или же, наоборот, одними лишь бесчувственными буквами в мессенджерах, в тех и вовсе гораздо легче. Однако игнорировать было бы весьма некрасиво, тем более этот человек ему за последние годы стал куда роднее собственной матери, ибо в Москве только с ним и удавалось поговорить по-нормальному о ненормальном. — Привет, Паш! — отвечает наконец, чувствуя, что ещё немного, и собеседник бы его не дождался. — Шастунец, ты что, спишь, что ли? — тут же отзывается мужчина, зная, что парень правда может отсыпаться днём за бессонную ночь. — Да нет, я так… лежу просто, — откидывается тот на спинку софы, понимая, что просто так звонить, чтобы поболтать о жизни, дядя не стал бы. В какой-то степени они оба сходятся на нелюбви к телефонным разговорам. Может быть, это наследственная особенность характера, а может быть, причуды ушлых и чуждых. Сейчас, без кольца, разница в голосе, прошедшем по каналам связи, особенно слышна. Тот едва ли похож на настоящий, принадлежащий реальному Паше. Да к тому же помехи прямо в мозг врезаются, заставляя морщиться на каждом услышанном слове. — Один? — приходится чуть одёрнуть трубку от уха, раздумывая, не включить ли громкую связь, но, как ни странно, вместо этого Шастун наоборот делает телефон тише, надеясь, что сможет более или менее сконцентрироваться, чтобы, с одной стороны, разобрать весьма непонятную стараниями эха речь, а с другой, это самое эхо перестать слышать так отчётливо. — Естественно, как же ещё, — отвечает Антон по привычке, совершенно не ожидая того, как после этого с той стороны в ответ последует только лишь задумчивое молчание, в котором иногда проскальзывают неуместные щелчки помех, начинающие напрягать. — Ты всё ещё не поговорил с Арсом? То, что его об этом спросят, было очевидно. Но даже так вопрос заставляет неприятно поёжиться, кутаясь в толстовку, разве что капюшон сверху не накидывая. Не хочется, чтобы кто-то лез в их отношения даже советами. Потому что Антон и так сам себе прекрасный советчик, особенно когда на ситуацию со стороны смотрит, будто бы к ней никакого отношения не имеет, да только в собственной шкуре она ощущается иначе, сполна. И заявления вроде «просто возьми и поговори» кажутся невероятно нереалистичными. Потому что к Арсу нужно как-то подобраться так, чтобы не спугнуть, и на макарошки выманить его точно не получится. — В каком-то смысле мы поговорили. Парой предложений, но поговорили. «Хотя даже меньше, если так подумать.» На том конце слышен тяжкий вздох, и Антону хочется его повторить в двукратном размере, но вместо этого он лишь фыркает, понимая, что всем со стороны это наверняка напоминает дешёвую драму, особенно Паше. — Антон, поверь мне. Фамильяры и ведуны прощают друг другу куда более ужасные проступки. То, что ты вернулся не как только появилась такая возможность — мелочь. В конце концов, это даже предательством считать нельзя. — Это тебе так кажется, а то ведь Арс. У него свои тараканы в голове. «А ещё у каждого из этих тараканов собственная вселенная. Так что понять, что там происходит, практически невозможно. Тем более что сейчас он решительно не желает дать мне ни единого шанса это сделать», — всё же вздыхает он, подползая ближе к серванту, чтобы порассматривать все те знакомые безделушки, каждая из которых всё равно будто бы выглядит иначе, нежели при прошлом взгляде на неё. — Антон, просто послушай, не то чтобы я тебе что-то новое поведаю, конечно, — усмехается тот, из-за чего помехи будто бы пытаются подорвать динамик несчастного старенького «китайца». — Я Лизе прощал многое. А если точнее — всё. Во всех жизнях, на протяжении целых веков, — здесь его голос чуть прерывается, и Антону кристально ясно — тот не врёт. Правда прощал, возможно даже такое, после чего люди рвут все связи, больше никогда друг друга не видя и не слыша, но для таких, как они, связанных сквозь жизни, подобное просто невозможно. — Я прощал и прощаю ей всё, будучи фамильяром и будучи ведуном. И, в отличие от неё, я всегда буду помнить каждый её проступок, но сколько бы их ни было, я от неё никогда не откажусь, — у Антона мурашки по рукам бегут от этого тона, заставляя отбросить все возможные мысли перевести разговор в шутку или расспросить, где там Лиза или Ляся. С ним сейчас делятся сокровенным, хотя и не говорят о событиях напрямую. — Так что Арсений простит тебя. Рано или поздно. Но я уверен — вам не потребуется для того умереть, чтобы всё забыть и начать заново. Просто поверь в силу того, что можно донести словами через рот, — в голосе наконец проступает та самая улыбка, с которой Паша обычно общается и ведёт лекции по истории в университете, но всё равно налёт печали так быстро никуда не смывается, заставляя чувствовать себя куда более приземлённо со своими проблемами. — Я собираюсь, просто нужно поймать правильный момент… — Ловить «правильные моменты» — полная херня, запомни это раз и навсегда. Их нужно самому создавать, иначе вы с мёртвой точки не сдвинетесь. — Такое ощущение, будто бы ты хочешь предложить мне какую-то серую аморальную схему, в которой станешь соучастником, — усмехается Антон, потому что последние годы примерно так и было. Особенно когда оказалось, что на первом курсе у него вёл собственный дядя, потому для их дополнительных занятий по предсказанию будущего и рассмотрению прошлого не требовалось больше тратить время на поездки из школы на метро в противоположную часть города, а с учётом того, что всё это должно было проворачиваться тайно, Паша и впрямь ощущался каким-то сообщником, помогающим несмотря на все запреты. — Схема не серая, а рабочая. Во всех смыслах, — смеётся тот, и до Антона доходит, что ему собираются предложить, потому тут же собирается, точно конструктор лего, только тот, что для детей помладше, в котором детальки покрупнее, а он сам попроще. — Предлагаешь мне поймать его в Театре драмы? — встаёт он с софы, чтобы дойти до спрятанного в теперь уже его комнате рюкзака и чемодана, так и неразобранных, ждущих каждый своего часа в шкафу. На пару секунд Паша замолкает, а помехи сменяются странным шуршащим звуком перебираемых бумаг. Видимо, тот сам ещё не покинул стен университета, оставшись там один на один разбираться со свалившейся на него обязанностью составления расписания кафедры. — Раз всё знаешь, то флаг тебе в руки. Надеюсь, вы успеете со своими отношениями разобраться перед тем, как наведаюсь. Я, как преподаватель, конечно, больше на истории специализируюсь, но в порядке эксперимента попробуем научить тебя нырять имеющимися кадрами, — переходит тот к теме, которую они оба уже обсуждали не раз, но реализовать так и не попытались. Всё же Шастуна Москва, хотя и ставшая за годы любимой, сдерживала. Точно огромная клетка, внутри которой страшно плечи расправить и стать тем, кем должно. — Да, Паш, буду ждать, — зажимает Антон телефон между плечом и ухом, из-за чего слов собеседника почти не слышно, но руки уже заняты мятыми брюками, к которым в пару со дна рюкзака уже вытащен более или менее приемлемый тёмно-фиолетовый лонгслив, на который сверху следует ещё что-то надеть, чтобы не мёрзнуть. — Удачи, — бросает мужчина напоследок перед тем, как сам парень кидает телефон на кровать и вновь обращает своё внимание к своему помятому гардеробу. Разговор с Пашей всё же внёс чуточку уверенности в себе. По крайней мере достаточно, чтобы вместо прозябания остатка дня дома, попытаться собраться в кучку, даже если это не могучая кучка, а всего лишь один человек без каких-либо особых достоинств кроме искреннего желания вернуть всё на свои места. Как раньше, конечно, никогда не будет. Ему не тринадцать лет, а Арс, похоже, сам прекрасно влился в человеческое общество, но, если тот решит помочь Антону вновь стать частью не только Яви, но и Нави, это было бы правильно, по крайней мере для Шастуна, бросившего всё остальное ради этой цели. «Но это может быть ему не нужно. Да и я ему могу быть больше не нужен», — понимает Антон, всё равно натягивая на себя другие вещи, в которых он не кажется себе мешком картошки, хотя те всё равно будто бы на размер больше нужного. По факту, всё, что требуется Арсению — чтобы Шастун больше кольцо никогда не надевал, тем самым не нарушал контракт, дающий ему человеческую жизнь на постоянной основе с возможностью обращаться обратно в ворона в любую секунду по собственному желанию. Больше ничего. Тем более у него есть уже своя жизнь, может быть, у него вообще уже кто-то есть и ему тем более не до возни с егерем, умеющим даже меньше, чем среднестатистический ведун. Именно эта мысль заставляет на мгновение дрогнуть. Что, возможно, он больше не нужен Арсу. Что тот может быть и простит, но решит уйти в собственное плавание так, что увидеть его больше никогда не получится. Даже на фотографиях. Потому что фамильяры на них всегда размытые до неузнаваемости. Когда Антон узнал, что получил квартиру в долю вместе с неким Арсением Поповым… сперва был ступор. Потом осознание того, почему до этого не удавалось найти Арса нигде в интернете. Информации было полный ноль, но с этой фамилией стало на крохотную каплю больше. Ровно настолько, чтобы найти страничку без фотографии на сайте местного Театра драмы, где помимо имени, фамилии и выдуманного отчества светился список постановок с его участием. Последнюю неделю Антон стабильно, раз в пару дней, гипнотизировал особенно рамку с надписью «no photo», параллельно невольно заучивая бессменное расписание, в котором значилось всегда два представления и только одно из них, где Попов А. С. участвовал в главной роли. Стоит кофте и брюкам прийти на смену прошлому комплекту одежды, телефон возвращается с кровати обратно в руки ради одной простой цели: зайти в гугл и открыть одну из вкладок только лишь чтобы убедиться в правдивости своих воспоминаний. — Опоздаю, но не критично, — решает тот, закидывая устройство в задний карман и принимаясь спешно надевать на себя браслеты и кольца, без которых ходить по улице неуютно. Слишком пусто. Эти же, будучи работами отдельных мастеров, а не бездушной продукцией масмаркетов, помогают заткнуть в себе желание схватиться за кого-то живого. В них и так есть крошки душ, растущие день за днём, носка за ноской, точно вешенки в прохладных и влажных подвалах. Не так быстро, конечно, но всё же. Странно, когда последние годы живёшь едва ли с кем-либо общаясь на постоянной основе, но попадая в незнакомую компанию ведёшь себя как её центр, без которого та распадётся. Да и распадается, если честно. Просто Антон жаден до людей, до смеха, до чего-то непринуждённого, но только все те, кого он встречал в Яви, были одноразовыми. Друзья, для которых дружбой была не взаимная поддержка, а просьбы занять денег до зарплаты, а потом с трудом возвращать. Девушки, которые обычно сами предлагали ему куда-нибудь сходить, а после разочаровывались в его незаинтересованности настолько, что даже те, кто просто хотел с ним переспать без чувств и отношений, уходили ни с чем, оскорблёнными, считая, что у Антона слишком высокая планка, хотя дело было в другом — они не были ему интересны. С ними было не о чем поговорить. Только с Димой он как-то умудрился сблизиться, сам не понимая, каким образом. По этой причине он любил вещи с историями, даже не чувствуя те в полной мере, но зная, что они есть. Потому по мышцам бегут нервные судороги, подбивающие бежать, спешить, перепрыгивать через ступени, и всё это как-то отдельно от мозга, пытающегося как-то утихомирить, заставить посидеть и подумать, как было бы лучше. Рассмотреть слова Паши со всех возможных углов и ракурсов, чтобы не напороться на свою излишнюю решительность, держащуюся только на двух тоненьких прозрачных паутинках, на деле являющихся весьма прочными лесками, которые взмахом руки не перерубить. Как минимум ножницы понадобятся. На втором этаже, первом жилом, он чуть не налетает на какого-то парня, за которым закрывается тяжёлая дверь. Совершенно обычный, с виду ни разу не ушлый и не чуждый, но на шее видна заклеенная хирургической плёнкой совсем свежая, ещё алеющая по краям, татуировка под микросхему. Ничего особенного, но это заставляет обернуться в сторону первой квартиры, напоминая себе, что нужно будет ещё заглянуть в сторожку. Или же в неё. Обычно Эд уходил не больно далеко от своего жилища, по крайней мере в Яви. Антону тому сказать особо нечего, да и видел он того в последний раз ещё пацаном, но душа просит простора, по которому Шастун соскучился. Сколько кольца не снимай, сколько в эхо не вглядывайся, одному существовать в мире до безумия неправильно. Егеря и яги на самом деле никогда не одиноки, какими бы их ни рисовали сказки. Они никогда не проходят мимо важных событий, они переправляют ушлых ежедневно, они знают практически каждого в Нави. А ещё им помогает фамильяр. Это в их сути, прямо как то, что человек — существо социальное. Потому Антон чувствует жажду общения, которую реализовать было тяжело. Но что более важно — ему нужен тот самый человек, без которого он уже себя девять лет как собой не чувствует. Остановка, как и раньше, оказывается совсем недалеко от центрального входа на кладбище — ржавые закрытые ворота, крашеная приоткрытая калитка, держащаяся на проходе из двух колонн из кирпича. Кажется, их пальцем можно в труху расковырять. Но вместо этого он идёт к синему дорожному знаку и садится на разваливающуюся лавочку, над которой нет крыши, только лишь железный каркас с висящей на нём табличкой с номерами автобусов, дающих целый чистый, ничем незапятнанный, лист информации. Потому что даже когда он пытается загуглить маршруты местных автобусов, интернет выдаёт любые иные города. Так что остаётся только вздохнуть, понадеявшись на удачу. В такие моменты хочется наушники надеть и раствориться в музыке, ловя разумом тексты песен, рассказывающих каждая свою историю. Конечно, можно включить и незамысловатые композиции для клубов и вечеринок, под которые разве что в конвульсиях дёргаться захочется, но даже такой вариант Антон отметает. Решил перестать быть слепым, так и глухим тогда тоже нужно. Но только сейчас музыки вокруг нет. Тишина, прерываемая лишь редко проезжающими мимо машинами да отдалённым пением ещё не успевших улететь на зимовку птиц. Ветра нет, потому даже в кофте с накинутой поверх неё чёрной джинсовкой не так уж и плохо. — Главное, чтобы дождя не было, — произносит тот, доставая из внутреннего кармана помявшуюся пачку сигарет, в которой помимо них самих лежит и маленькая пластмассовая зажигалка. Стоит чиркнуть кремнию и вылететь искре, как та дарит крохотный огонёк, больше похожий на стекающую наверх каплю, жадно исследующую воздух в поисках крупиц кислорода, а вместе с тем она напоминает собой какой-то осколок диснеевского мультфильма, перекочевавший в реальную жизнь. Потому что вместо яркого жёлто-оранжевого, у Антона в руках пляшет тёмно-зелёный костерок, которым только свечи да сигареты поджигать. Потому что тот слишком слаб. Можно провести сквозь него ладонь, и как тот будто бы и вовсе едва тёплый, лениво лижущий кожу, не успевающий даже крохотного ожога оставить. На самом деле, это всё тот же огонь, просто, как и табачный дым, сквозь эхо он выглядит иначе. Смотря от того, кто его зажёг. Всё же он подарил людям достаточно пороков и теперь с ними неразрывно связан. Грязно-красный дым, как всегда, не хочет отлетать далеко, и остаётся надеяться, что он им не успеет провонять, или же, по крайней мере, что вишня как-то аромат скрасит, перекрыв навязчивую горечь. У воронов не самоё чуткое обоняние, но Арс всегда морщил нос, когда кто-то курил на балконе или же проходил мимо, дымя на улице. Но вновь это кажется необходимым. Затянуться, зная, что ни черта не успокоит, зато будто бы тяжелее сделает. Угомонит не душу, а тело, которое всё время по Нави скучает, а самые простые способы получить её наяву — табак и алкоголь. Только вот спиваться не охота, да и, честно сказать, опасно не только по медицинским показателям. Похоже, что закон подлости работает исправно, потому что стоит выкурить всего половину, как из-за угла показывается обшарпанный автобус с пошедшим трещиной лобовым стеклом, за рулём которого сидит престарелый водитель, замедляющий транспорт при виде потенциального пассажира. Мусорки рядом нет, и приходится скрепя сердце откинуть бычок на асфальт, оставляя тот тлеть крохотным фаером, к которому никто не явится. Только лишь одна девушка мимо обойдёт, скверный взгляд позади оставив, и направится в сторону кладбища, пока Антон сделает шаг в автобус, за которым дымит чёрным смогом выхлопная труба, чей резкий запах ощущается даже в салоне. Тканные кресла с непонятным рисунком призывают сесть на одно из них, тем более почти все они абсолютно свободны, если не считать парочки каких-то девушек, тихо разговаривающих позади, мужчину, везущего в огромной плетёной сумке охапку пластиковых труб, и восседающую на отдельном троне грузную кондукторшу с пухлой сумкой на коленях, безразличным взглядом окидывающую подходящего к ней молодого человека. — До Театра драмы идёт? — спрашивает Антон, доставая из-под чехла телефона пятьдесят рублей, которые никогда и не надеялся потратить с учётом вездесущих пластиковых карт. — Только до цирка, — отвечает та, ссыпая ему в ладонь мелочь вместе с неаккуратно оторванным бумажным билетиком. «Как раз моя остановочка», — хочется кинуть в ответ, но вместо этого закидывает мелочь в карман и, пару раз задевая головой ремни-держатели, подвешенные слишком низко к потолку, бредёт к одному из пустующих мест в начале салона, где можно разложить ноги так, чтобы те не впивались в стоящие впереди кресла. Подходящее находится быстро, и остаётся разве что смириться с тем, что когда-то какой-то умник, судя по всему, прошёлся по нему канцелярским ножом, и теперь из того торчит кусок поролона и обнажена деревяшка конструкции. Как-то всё равно, если одежду не порвёт, а вроде бы не должно. Не до эстетики сейчас, хотя в окружении она безусловно присутствует. Только её можно разве что почувствовать: общественный транспорт хранит в себе тысячи историй, в которых разбираться — себе дороже. Но все вместе они создают картину, в которой раствориться можно: корявые тканные сидения на самом деле местами покрыты кожей, металлом и железом, поручни, кажется, будто бы идут толстыми морщинами, едва ли похожими на эмаль или краску. Больше на слоновью шкуру, прочную и живую. Пол под ногами всё такой же, абсолютно привычный, но на том эхом проносятся то гаснущие, то погасающие чёрной тенью отпечатки обуви всех фасонов и размеров. Автобус почти пуст, но в эхе в нём до сих пор теплится тоскливая жизнь, память о прошлом, образы и мысли всех тех, кто в нём побывал. Слепые этого не видят, но именно они в первую очередь и создают Навь, а вместе с ней и то, что сквозь неё просачивается крошечными каплями росы, оседая в Яви. Автобусы Антону потому с детства и нравились — в них уютно. Будто бы окружает целая толпа, но вместе с тем — ты одинок, можешь рассматривать ползущий за окном город, а зимой на стекле и вовсе всё время мелькают узоры — сердечки, буквы, фразы сменяют друг друга. Это нынче можно посмотреть спидпэинты с экрана телефона, где всё будто бы само собой вырисовывается, тогда же было чудом увидеть среди всевозможного почти детского творчества настоящие шедевры. Сейчас же смотреть на окно не столь интересно. Видны лишь старенькие улочки, сменяемые гаражами, автомастерскими с прилегающими к ним мойками, а заодно банями с отелем — всё включено, так сказать. На глаза попадаются голодные стаи собак, перебегающие из одного двора в другой, и среди них только один одинокий чёрный пёс кажется чуть знакомым. Однако тот не обращает внимания ни на автобус, ни на его скрытых за грязным стеклом пассажиров. Бредёт куда-то восвояси, оставляя за собой тонкий дымок из-под лап. Город мало изменился. У заведений новые названия, пара встрявших строек, но в целом — всё те же безликие люди, среди которых очень редко на глаза попадаются яркие или же просто необычные пятна в виде ушлых, которых Антон то ли ещё не знает, то ли уже не помнит. Но это вездесущий феномен, к которому привыкаешь быстро, а потом отделаться не можешь. Он даже с кольцом не был связан. Просто люди для Антона стали бледными, как только его фонарик, освещавший всё вокруг, оказался слишком далеко. А самому таковым было быть в тягость. Прогорал слишком быстро. Чем ближе к центру, тем больше пассажиров заходит вовнутрь, разбегаясь по углам, пока есть ещё места. Для Шастуна же становится сигналом знакомый бульвар, название которого, как и все остальные остановки, не объявляют. Именно здесь он спешит выбраться из успевшего переполниться автобуса, пока на его место тут же с упорством накидывается парочка пожилых женщин с сумками, чьё наполнение навсегда останется невдомёк даже ведунам. Некоторые тайны вселенной навсегда останутся нераскрытыми, также как и та, куда они всё время спешат поутру. Асфальт здесь куда более целый, нежели у дома. Да и виды более привлекательные — центр всё-таки. Потому вдоль бульвара, внешний вид которого омрачается широкими пнями, на местах которых раньше росли вековые деревья, высохшие жарким летом без полива, стоят витиеватые фонарики, благодаря которым ночами слепым по этим местам гулять не так страшно, а ушлые собираются, как мотыльки, обсудить последние сплетни. Сквозь тоненькие ветви оставшихся лип видны сталинки, фасады которых украшены то колоннами, то звёздами с венками пшеницы. Эти дома всегда одинаковы. В них вглядываться никогда не хотелось и сейчас не хочется — слишком тяжёлые и мощные, но вместе с тем — скучные. Совсем не московские высотки, изнутри которых будто бы всё время что-то бурлит, заставляя те постоянно рябить глаза. Антон, конечно, не всё позволил себе рассматривать, но тогда зрелище было впечатляющим. Сейчас же его ноги широкими шагами спешат по гравию, минуя поворот на цирк, являющий собой зрелище весьма посредственное, даже если обозвать его конструктивизмом. Всё потому что ему нужно на ту сторону дороги. На часах уже шесть, а это значит, что он уже опоздал. Хочется выругаться на собственную нерасторопность, ведь у него был целый день, но решился собраться только после звонка Паши. К счастью, ноги длинные, и плоскостопие перебирать ими в быстром темпе не мешает, по крайней мере пока, а там его в любом случае ждут сидения, от которых будет болеть уже спина. «С ней, кстати, надо что-то делать. Тратить столько денег на нурофен — не комильфо», — решает тот, спускаясь по одному из немногих пешеходных переходов города. Внизу, как всегда: застоявшиеся в бугристом полу лужи, несколько уродливых граффити на стенах, на которые без слёз не взглянешь, подозрительные подтёки по углам, чьё происхождение предположить очень легко. А ещё несколько магазинов барахла, которое ни одному человеку в здравом уме не понадобится и тот избежит его покупки любыми силами. Он обводит косым взглядом магазин «электроники», где рядом с крошечным вентилятором расположились десятки самых разных китайских наушников, на которые можно делать ставки, перестанут ли они работать через неделю или уже сегодня. Такие же по качеству зарядки и десятки уродливых чехлов на «яблоки», потому что каким бы ни был город, тенденция к тому, что люди берут продукцию Apple в кредит несмотря ни на что, везде одинаковая. Следом за ним какой-то ужас моды, в котором разложены те самые женские балахоны, о которых вспоминаешь при словах «вещевой рынок», видимо, это его крошечный филиал, в который завезли безголового манекена в покрытой стразами розовой майке, а ещё тонну сваленных в один ящик сумочек «Luis Voitron», «РЯАDA» и остальной их братии прямиком из подпольных китайских и вьетнамских фабрик, на которые подают в суд за детский труд. Хочешь не хочешь, а внимание они своё притягивают, особенно ярким белым светом неказистых ламп на фоне клубящейся по другую сторону пушистой темноты. Однако перед третьим, самым крайним, даже Антон останавливается, хотя у него время даже не поджимает — оно его пожирает эрозией изнутри. Но даже так витрины, окруженные почти болезненно белым светом, его не отпускают, удерживая на месте. Всё потому что на неоновой табличке, лежащей на одной из полок среди пластиковых ваз, горит простая и неказистая надпись «цветы», и они самые её и окружают. Не то чтобы Антон фанат букетов. Стоящие перед ним и вовсе весьма посредственны: грустные, поникшие тюльпаны, начавшие облетать розы, бледные хризантемы, пионы, больше похожие на скомканные бумажные листы. Однако, вспоминая о том, куда он идёт, а тем более — зачем, ему отчаянно хочется обнаружить в прямом смысле «розу среди навоза», даже если та окажется всего одна. — О, молодой человек, барышне цветы выбираете? Из-под прилавка вдруг появляется женщина, из-за чего Антон рефлекторно отшатывается, хотя та и ниже его, кажется, раза в два, но по объёмам обгоняет настолько же. Это становится заметным, когда та впопыхах выходит из своей коморки, из которой её голос звучал точно из-под толщи воды. Можно подумать, что её светлые, чуть кучерявые волосы спутались из-за спешки, порождённой нежеланием терять, возможно, и вовсе первого вероятного клиента за день. — Да нет, я в театр… — отрицает Шастун, но вдруг понимает, что с женщиной определённо что-то не так, хотя, казалось бы, с первого взгляда и ничего такого, кроме полного хаоса на голове. — А, ну это тоже хорошо. Ты только посмотри какие розочки, или, может, уже готовый букет нужен? Тут у меня есть несколько подходящих для такого случая, — лезет она куда-то вниз в закрома, откуда достаёт не самый презентабельный букет из всё тех же самых пионов, но уже в прозрачной, чуть мятой обёртке. — Так ты всё же второй половинке или так, за актрисой какой решил приударить? Пока та спрашивает, Антон всё по привычке в лицо пялится, силясь понять, почему чувство такое подозрительное. Вроде бы то вполне человеческое, да и волосы тоже, руки-ноги в видных местах очень даже прямые и не когтистые, но наконец взгляд косит чуть вбок, наконец натыкаясь на причину, почему флористка, если её так вообще назвать можно, показалась ему другой. Она в свою очередь тоже этот взгляд понимает и спешит расправить случайно завернувшееся в обратную сторону висячее собачье ухо, спускающееся до плеча прямо, как и волосы, которыми то прикрыто. — А, так ты чуждый. Ясно теперь, к какой именно второй половинке ты идёшь. Нет, тогда такой букет тебе не подойдёт, — быстро решает та и закидывает пионы в ближайшую пустую вазу так, будто бы продавать потом и не собирается, а вместо этого тут же в утиль сдаст. Та роется гораздо усерднее, теперь и впрямь собаку в поисках запрятанной кости напоминая, Антону даже кажется, что там должен быть какой-то подвал, потому что на несколько секунд женщина и вовсе пропадает, оставляя вместо себя гору растрёпанных коробок, бумажек, упаковок, бумаги и увядших лепестков, перед тем, как вновь выползти из будто бы бесконечных недр прилавка с радостной ухмылкой на лице и парой веточек в волосах. Сперва и неясно, чему она так радуется, пока ему почти под нос, руки вверх вытягивая, не утыкается небольшой, почти крошечный букет, похожий на те, что невесты на свадьбах кидают. Только этот кажется в сотни раз более хрупким, но вместе с тем удивительным. Таких в Яви быть не может. — Откуда он? — спрашивает парень, аккуратно беря обеими руками композицию, которую любой мимо проходящий сочтёт мусором, прямо как обходящая его, точно какого сумасшедшего, девушка, для которой он кажется скорее городским сумасшедшим, разговаривающим с воздухом и рассматривающим какую-то абсолютно нелепую метёлку, составленную даже не из сухоцветов, а словно бы из мусора. Какие-то прутики, похожие не то на недоросший борщевик, не то на петрушку-переростка, палки, будто бы подобранные сверху на бульваре, да гвоздики, которые стыдно было бы и на могилки ставить. Только бумага и сетка показались бы симпатичными. — Из Нави, достаточно глубоко, прошу заметить. Таких в Яви при всём желании не встретить, — гордо выставляет та руки в бока, и тут Антону становится ясно, что этой ушлой дела нет до простых роз и хризантем, на самом деле она занимается куда более удивительными вещами. То, что слепым кажется несуразными торчащими во все стороны прутиками петрушки, и на самом деле выглядит подобным образом, только вот на каждом кончике горит крошечный серебряный фонарик, совершенно не теряющийся даже в свете ламп, всё потому что окружающие их ветви излучают приятную тёплую темноту, накрывающую букет, точно пущенный по нему туман. И во всём этом изумительном безобразии сверкают, отражая свет, несколько цветов, похожих на гвоздики, но ими точно не являющимися. Потому что это тончайшие стебли, покрытые некогда острыми шипами, что, кажется, напильником стесали, потому что лепестки твёрдые, но тонкие, кажется будто бы из руды чернёного серебра выросли, а сверху опылились какими-то своими пчёлами, нанёсшими на них тончайшие кружева золотой патины. — И сколько такой выйдет? — спрашивает он уже чуть обречённо, потому что подобное скорее смахивает на произведение искусства, нежели на простую безделушку, на которую у него бы хватило денег. — Не думаю, что по деньгам у меня хватит, но можно было бы договориться на переходы, — не договаривает он, что вообще-то ещё не умеет нырять сам и не имеет понятия, как из квартиры сделать мост, соединяющий стороны. — А, так ты молодой егерь, а не фамильяр, чуждых легко друг с другом спутать, — тянет та, рассматривая парня с ног до макушки, из-за чего той приходится голову задирать, во всё обозрение показывая свои дворняжьи уши. — Но нет, твои услуги меня не интересуют. Вот за такими вот безделушками куда удобнее нырять через норы. А деньги… За деньги чувства не купишь, ты это и сам знать должен, — вздыхает та сперва просто случайно, но потом слышится подозрительное сопение, слишком глубокое и многократное, чтобы быть обычным выражением эмоций. Антону даже неловко становится от возможности того, что от него, может, вообще пованивает чем-то, а с учетом отсутствия чего-либо на обмен настроение и вовсе катится куда-то не то в пропасть, не то перекати-полем по пустыне. Однако спустя несколько секунд всё проясняется. — Твои сигареты. Куришь, когда хреново, да? Давай их сюда, — произносит женщина, не прося обратно себе букет, но протягивая вперёд ладонь, чтобы получить за него плату. — Скорее, когда тяжело, — произносит Антон, вытаскивая из кармана джинсовки помятую коробочку и не собираясь вынимать из неё зажигалку — всё равно стоит почти копейки. — Будем надеяться, что тебе сегодня они не понадобятся, — заглядывает она внутрь и принюхивается, после чего довольно кивает. Однако кажется, что ещё не всё. Потому что носом ведёт, продолжая рассматривать парня, которого ноги подбивают бежать, а голова напоминает — сделка ещё не окончена, значит букет ещё не твой, а если тебе не принадлежит, то тут же из рук ускользнёт при первой же возможности. — А что у тебя там, в другом кармане? — спрашивает женщина, кивая в сторону противоположного, в котором чуть звенит мелочь со сдачи. Антон и сам не знает, что её могло в нём привлечь, потому вытряхивает сразу всё вместе со старым чеком из магазина, на котором значится покупка сигарет, курицы и помидоров, а также тот самый неаккуратно оторванный проездной билетик, на номер которого он обращает внимание только сейчас. «А ведь и впрямь должен быть дорогущим», — понимает он, видя перед собой ровный ряд из одних лишь только семёрок. В первый раз за всю жизнь попался не просто «московский» или «питерский», а так, что всё сразу. Да ещё и с семёркой, ценящейся не меньше шестёрки. Такой и самому бы съесть, надеясь, что в таком случае всё уж точно пойдёт правильно и в нужном направлении, но вместо этого он лишь в последний раз рассматривает крошечный клочок бумажки, который наверняка и выкинул бы, не обращая никакого внимания на цифры на нём, или просто постирал бы, и протягивает его той, благодаря кому тот наверняка не останется изничтоженным без капли смысла. — Теперь, думаю, мы в расчёте? — спрашивает Антон, видя, с каким сверкающим взором та рассматривает принятый билет и аккуратно складывает тот в крошечный мешочек, точно калита, перекинутый через пояс. — Да, вот теперь точно. Надеюсь, этот букет понравится тому, кому ты его презентуешь. — Спасибо! — произносит Шастун уже боком, начиная спешно идти к ступеням на выход из перехода, он уже потерял достаточно времени и яро чувствует его недостаток жжением где-то в районе не то желудка, не то селезёнки. В биологии он никогда особо не разбирался. — Удачи! — летит в спину, уже тогда, когда он вновь выбирается на поверхность, оглядываясь по сторонам в попытке найти знакомый ориентир и стараясь быть как можно более аккуратным со своим приобретением. Понять, куда нужно идти, помогает вовсе не какой-нибудь указатель или же смутно отложившееся название улицы. Вовсе нет. Только одинокий уголок неработающего фонтана, выглядывающий из-за соседнего угла, ведущего на площадь Ленина. Она, как и улица Мира, существует практически в любом городе и мало чем отличается от своих тёзок. Посреди неё тоже стоит памятник, весьма скромный по размерам и, как и десять, и двадцать лет назад, лысину Ильича украшает россыпь белых пятен, виновники которых нынче сидят у того на плечах и изредка курлыкают на прохожих, выпрашивая хлеба или семечек. Но у Антона ни одного, ни второго. А нужно ему самому третье, а именно — стоящее за памятником и фонтаном здание типичного ДК, ставшего в нынешнее время полноценным театром, притом единственным в городе, помимо ТЮЗа. Не то чтобы заведение на сто процентов подходило для этих целей. Можно сказать, что устроить в нём можно было гораздо больше, чем одну лишь сцену, но никого сей вопрос не волновал. Потому, влетая во внутрь, первое, что попадается на глаза, так это закрытый гардероб, пустые стены, голые колонны, а в уши влетает полнейшая тишина, прерываемая только лишь его собственными шагами по мраморному полу и сбитым дыханием. В его детстве здесь тоже было не больно людно, но всё же как-то веселее. Нынче даже эхо будто бы решило покинуть это место, оставив белые стены невзрачными, углы коридоров сборниками одних лишь пылевых кроликов, бездвижимых и абсолютно скучных. Нужный путь угадывается по наитию, но если точнее, то по далёким воспоминаниям, что ведут его по пустым коридорам, покрытых уже не мрамором, а паркету-ёлочке, за которым никто десятилетиями не ухаживал, а лишь проходился мокрой тряпкой, порой смачиваемой в белизне. Совсем-совсем в отдалении начинает слышаться шум, скорее даже ропот людских голосов, кажущийся лишним в сим царстве безразличия и апатии, на которое смотреть грустно. Когда-то эти стены украшали вырезки газет детских кружков, бумажные гирлянды, на стенах висели объявления о наборах в группы танцев и актёрского мастерства. Антон ходил на одно такое занятие. Не для себя, за компанию. Ещё работало якобы индийское кафе, в котором в клетках сидели самые обычные канарейки и волнистые попугайчики, а женщина, одетая в сари, продавала пирожки, среди которых не было никаких с мясом. Зато ему скорую пришлось вызывать, когда та перепутала картошку с рисом. Шума было много. Теперь всё иначе. Эта часть города всё же изменилась. И не в лучшую сторону. В итоге левое крыло ДК приводит его в небольшой зал, в котором открыта одна дверь в помещение, когда-то бывшее не иначе, как подсобкой, теперь же перекинутая через вход доска со стоящей на ней ещё с прошлого Нового года крохотной ёлочкой, которую убирать никто никогда не решится, служит кассой. Об этом и увещевает сложенный треугольником листок с распечатанными на нём буквами. По ту её сторону сидит женщина лет преклонных, с волосами цвета соломы, собранными в на удивление пышную причёску, стремящуюся к потолку, в то время как её обвисшее лицо, припудренное и разукрашенное синими тенями вместе со свалявшейся тушью, дающей эффект «паучьих лапок», смотрит вниз, практически брезгливо решая газетные сканворды, которые, оказывается, всё ещё существуют. — Здравствуйте, мне билет на «Сон в летнюю ночь», — тараторит Антон, поглядывая в сторону высоких деревянных дверей, находящихся чуть поодаль, из-за которых доносятся неразборчивые диалоги. — Вам на когда, молодой человек? На пятницу или понедельник? — выглядывает та из-под прямоугольных оправ очков, из-за которых в голову приходит сравнение с той самой жабообразной секретаршей из «Корпорации монстров». — На сейчас, — отвечает он, проходясь взглядом по интерьеру и не находя там следов какой-либо техники, кроме старого телевизора, сверху которого стоит недомытая кофейная кружка. — Спектакль идёт уже сорок минут, вы уверены? Естественно, Антон уверен. По крайней мере в том, что он хочет пройти за эти двери, что там дальше — вот это вот вопрос, на который у него ответа никогда не будет, если не проживёт эти моменты сам. В итоге бодаться за возможностью купить эти самые билеты приходится даже не с кассиршей, которая не оказывается против, а сперва с терминалом, который отказывается находить связь с сервером, а после и с пониманием этой самой женщины того, как пользоваться интернет-банком, когда они оба сговариваются на переводе. Скорее всего деньги в фонд театра не поступят в итоге, но, по крайней мере, Антона, хотя и без билета, отправляют уже смотреть представление, от которого уже успела пройти половина. Опаздывать куда-либо всегда неловко. Опаздывать на какие-либо концерты, проводимые в тишине, где фонари подсвечивают одну лишь сцену, но скрип дверей выдает явление уже нежданного гостя — ещё хуже. Потому, стоит Антону заглянуть во внутрь, как тот, особо не разбираясь, садится на самое ближайшее к себе кресло, вместе с тем наиболее отдалённое от сцены. Всё, лишь бы к себе лишнего внимания не привлекать. Тем более когда зрителями и так едва ли заполнена треть зала на самых первых рядах. Провинциальные театры дело неблагодарное, а не на простом энтузиазме существует разве что ТЮЗ, в который детей гонят смотреть неинтересные им постановки от артистов, которым уже осточертело из года в год показывать одних и тех же зайчиков и дюймовочек на своём пятом десятке. Здесь же всё чутка иначе. Всё так же бедно, с ноткой разочарования в жизни, которая присуща каждой пенаплексовой и тканной конструкции на сцене, которую используют в тысячный раз вне зависимости от спектакля. Корявые деревья и завешенный белым фон. Женщина средних лет, играющая влюблённую в зачарованного магией мужчину с нелепой ослиной резиновой маской на голове, из-за которой должно быть жутко душно даже в весьма прохладном помещении. Они повторяют свои реплики, заученные годы назад и до сих пор не пришедшиеся особо по вкусу никому в этом городе кроме тех немногих, кто отчаянно пытается тянуть свои короткие руки к искусству. У Антона в руках букет нервно перекатывается из одной ладони в другую, пока тот наблюдает комедию Шекспира, из которой ничего не убрали, в которую ничего не добавили. Только вот всё равно она ему не больно нравится, несмотря ни на что. Потому что её действующие герои Оберон и Титания, король и королева фей, по отдельности будто бы такие загадочные и прекрасные существа, на самом деле являющиеся жуткими эгоистами, у которых друг к другу будто бы и нет никаких настоящих чувств. По крайней мере, Шастун надеется, что любовь выглядит совсем иначе и на их не походит. Но в чём он уверен — она не имеет ничего общего даже внешне с игрой местных актёров. Слишком буйных, нелепых, а вместе с тем — несчастных. Смотреть на местную Титанию — нелепо, на Гермию и Лизандра — скучно. Но сердце делает кульбит, заставляя вмиг выпрямиться и уставить глаза на сцену так, чтобы ничего не пропустить в этом «сонном царстве». Потому что сперва голос звучит из-за кулис. Яркий, громкий, куда более живой, нежели у любого из присутствующих. А потом он буквально выпрыгивает на сцену, будто бы с балетной постановкой перепутал спектакль, но выглядит это наоборот — завораживающе. На Арсении лишь зелёная туника, чёрные лосины да какая-то корона, будто бы купленная в одном из ларьков на улице лет десять назад и несколько раз перекрашенная золотой краской из баллончика. Даже ступни голы, заставляя Антона думать, каково скакать по холодному паркету босиком с возможностью вонзить себе под кожу занозу. На его лице нет ни грамма грима, а по волосам будто бы лишь раз влажными руками прошлись в бесполезных попытках зачесать те назад. Будто бы обычный Арсений, которого он встретил прошлым вечером на входе в квартиру, но нет. Он играет. Играет так, что в каждой ехидной реплике, каждом смешке, заговорщицком шёпоте слышны только правильные нотки без фальши. Он такой живой, такой как будто бы открытый на сцене, что Антон в итоге просто любуется, жалея, что сидит так далеко. Потому что такого Арсения увидеть можно только на сцене. И может быть это лишь картинка, скрывающая то, что у него на самом деле на сердце, но хочется верить, что часть её всё же правда. Потому что в то, что он наслаждается происходящим, верится с лёгкостью. «Ты всегда любил сцену. Жаль только, что эта для тебя маловата.» Он помнит, как Арсений проводил своё свободное время в кружке актёрского мастерства. Как предлагал им в детстве вместе в него ходить. Но Антон предпочитал бегать во дворе, гоняя мяч. Но когда его звали посмотреть на постановки, Шастун всегда исправно являлся посмотреть только лишь на него одного, наплевав на остальных подростков, до которых не было дела. Которые не играли, а переигрывали. Которые не были Арсением, у которого глаза горели любовью к этому делу. И до сих пор горят, заставляя расплываться в восхищении всех присутствующих в зале зрителей. Но особенно парня, держащего в руках букет, будто бы тот какой спасательный круг. Потому что в Антоне не только восхищение. В нём нежность, такая неуместная, что хочется от неё бежать, но вместо этого та с каждой произнесённой мужчиной на сцене репликой новой волной накатывает. Хочется быть для того самым близким, хочется хотя бы быть рядом, хочется сказать тысячу «прости», обнять и не отпускать. Если позволят. И сказать «мой». Тоже если дадут на то добро. Только ни один из вариантов не кажется вполне возможным. Потому остаётся разве только наблюдать из самых тёмных далей, докуда не доходят бледные прожекторы сцены, как Арс играет короля фей, иногда окидывая взглядом зал, но никогда не задерживая взгляда на отдалении, где фигура скрючивается не то в позе креветки, не то мыслителя, не желая, чтобы её заметили раньше времени. Иначе есть шанс разрушить эту прекрасную иллюзию, в которой у Арса на лице эмоции переливаются, искрятся так ярко, что и ослепнуть от этой красоты можно. Никакого безразличия, которого Шастун боится до дрожащих коленей. Сцены сменяют друг друга, и каждый раз, когда из них исчезает Арсений, хочется одновременно и широко зевнуть, и извиниться перед остальными актёрами за то, что ему за ними наблюдать неинтересно. Только отвратительное древнее, как само это здание, кресло помогает случайно не уснуть вплоть до кульминации, когда по залу разносятся жидкие овации, в которые он тоже вносит свою лепту, как будто бы слишком резкими и громкими хлопками, выделяющимися среди остальных. Вероятно, от того, что предназначены они лишь одному человеку, выходящему с яркой улыбкой вместе с остальными актёрами на поклон. Несколько драгоценных секунд он тратит на то, чтобы просто полюбоваться. Казалось бы, Арс на самом деле не то чтобы идеал красоты, у него достаточно недостатков, а незнакомцам единственное, что запомнится, так это его прекрасные голубые глаза да и только. Но стоит копнуть хотя бы чуть-чуть вглубь, увидеть то, какие эмоции он может выдавать, то невозможно не проникнуться как минимум симпатией, а если знать, какой тот на самом деле, без ширм и штукатурки, без лжи и недосказонностей, то в нём увязнешь по уши. И сопротивляться тому даже не захочешь. Смотреть на него в этот момент, кажется, можно вечно, да только время на то ограничено. И от ступора пробуждает девушка, встающая с первого ряда, чтобы передать пышный букет из нескольких десятков роз в руки Арсения, как и ещё один, уже попроще, от другой дамы, уже в летах, передающей корзину голубых гортензий. Пока ещё никто не ушёл со цены, Антон вскакивает, громко хлопая резко поднявшимся сиденьем и, не слыша ничего вокруг за бьющимся в ушах и гортани пульсом, спешит к сцене сам. Ноги чуть заплетаются, будто бы забывая о том, что переступать должны по очереди, а не обе сразу, но это не мешает ему пробраться сквозь нескольких уже собравшихся уходить человек, для которых представление уже закончилось, несмотря на всё ещё не ушедших со сцены актёров. Спасибо недюжему росту. Из-за него же, похоже, он и привлекает к себе внимание нескольких пар глаз: по большей части карих, но есть среди них и те заветные синие, от которых дыхание спирает и дышать становится невозможно. Они оба стоят истуканами, глядя друг на друга с расстояния пары метров. Будто бы в воздухе повисла невидимая стена, сквозь которую не пробраться и не услышать. Только лишь смотреть, точно на рыбок в аквариуме. У Антона сейчас не только сердце стучит в каждой венке и сосуде так, будто бы разорвать его хочет, устроив кровавый фонтан, у него голова отказывается работать. Только жалко дрожащие руки пытаются букет протянуть, пока на лицо лезет искренняя улыбка, в одном углу которой застряла горькая печаль, которую оттуда никак самому не выковырять, а в другом напоказ выставлена радость и гордость за всё увиденное сегодня. Где-то сбоку тихо хмыкает местная «Титания», которой досталась одна дряблая розочка в прозрачном полиэтилене, но той явно кажется, что даже она получше будет той метёлки, которую какой-то мальчишка дарит Попову. А тот сам ещё долгие секунды не обращал на то никакого внимания, продолжая удивлённо рассматривать Антона, наконец решая принять что бы то ни было из его рук, всё ещё зелёные глаза из виду не отпуская. Мимолётное соприкосновение рук. Обоих прохладных, только у Антона те липкие от нервов, а у Арса сухие, но нежные, не зря в ванной так и стоит куча уходовых средств, пугающих смотрящего на них Шастуна своим многообразием и странными названиями. Букет чуть на пол не летит. Всё потому что пальцы случайно дёргаются. Не как от разряда тока, то было бы больно. Сейчас же мышцы сводит приятно, а на коже присыпаются легионы мурашек, ищущих тому причину. Так вот же она, стоит, смотрит сверху вниз, одной рукой всё же держась за собранные в бумагу стебли, а другой пальцами пожимает растерянно. Видимо, тоже на самом деле не безразличен. Это вселяет капельку надежды. — Попов! — одёргивает его актриса, игравшая Елену. На сцене остались только лишь они вдвоём, да и в зале почти пусто. Только какая-то ещё девушка, которая от Арсения взгляда оторвать не может и не хочет. Тот, кажется, наконец сам осознаёт, что всё затянулось. Одёргивает себя, стряхивая растерянный взгляд, и тут же разворачивается в сторону кулис, не оборачиваясь, и больше на ребрах ступней, уходит, глядя не то вперёд, не то рассматривая третий из имеющихся у него в руках подарков за сегодня. «Всё-таки замёрз», — грустно усмехаясь, отмечает про себя Антон, смотря ему вслед, пока Арс не исчезает за красными тканями, из-под которых чуть клубится темнота, будто бы ей там места мало, но на сцену лезть не хочет. На той чувств настоящих слишком мало. Теперь в зале уже точно пусто. Даже той самой девочки не осталось. Но ему спешить некуда. В памяти ещё теплятся воспоминания о том, когда на сцене выступали детские коллективы, и то, как можно было пройти в местную гримёрку, которую и сейчас наверняка никто не охраняет. Для того не нужно быть гением или же гениальным шпионом. Важно лишь иметь достаточно терпения и знать, какая из дверей куда идёт. Что выйдя обратно в коридор, нужно миновать местную «кассу» и пройти дальше, туда, где скрывается небольшой закуток, который больше походит на недоразумение при постройке стен, и только редко выходящие оттуда люди напоминают, что либо там дверь, либо проходной двор прямо в Нарнию. Второй вариант решительно невозможен, ибо нор в театре точно нет. А вот проход в гримёрку — очень даже. Стоять просто так, уставив локти в подоконник и делая вид, что его не интересует никто мимо проходящий, весьма неудобно. С каждым минующим его незнакомцем, бросающим заинтересованный взгляд человека, для которого сплетни превыше всего, в груди нарастает комок нервов, который хочется по привычке попытаться сбить сигаретами, припудрить табаком, чтобы самому себе видно не было, или хотя бы другим. Но, во-первых, он в помещении, во-вторых — те ушли в счёт оплаты букета. Хотя, кажется, можно было бы и одним лишь билетиком обойтись. «Кажется, она в своих пожеланиях ошиблась, и они мне очень даже сегодня понадобятся», — вздыхает Антон, поглядывая на экран телефона, когда сумрак за окном переходит в полноценную ночь, хотя сейчас всего лишь чуть за восемь часов вечера, а это значит, что игравшие без антракта актёры закончили уже почти час как. Не удивительно, что никто уже и не выходит из-за того самого угла. Наверняка почти каждый доехал до дома и устало валяется, уставив взор в экран телефона или ноутбука. «Надеюсь, он не решил сбежать через окно, а то с него станется», — вздыхает Шастун, наконец решая отлипнуть от окна и самому попытаться проверить свои опасения. За двойными створками тихо, а ещё темно и внезапно душно, хотя ещё пару шагов назад он прятал руки в карманы, пытаясь те согреть. Однако спасибо на том, что под ногами ничего не валяется, а коридорчик оказывается коротким, почти таким же, как перед выходом из квартиры, только в конце его ждёт не гостиная, а чуть обшарпанные, когда-то крашенные в белый двери, чуть прикрытые балдахинами красной бархатной ткани, от которой чуть пованивает гниением. Видимо, следить за местным убранством никто особо не горит желанием. Открывать их боязно, притрагиваться к ручкам тоже. Всё потому что они не заперты, а значит внутри всё же кто-то есть. Кто-то конкретный, из-за кого он, в общем-то, здесь и оказался. «Не попробуешь — не попробуешь», — выдыхает он воздух из лёгких, в голове произнося их старую присказку, которая не добавляет сил, не привносит силы воли, но помогает смириться с обстоятельствами ради конкретной цели. Он входит не бесшумно: под тишайший скрип половиц, под шорох отодвигаемых тканей. Его определённо ждут, хотя сразу же и не оборачиваются. У Арса у губ бездымная электронка, которую в теории всё равно курить в помещениях нельзя, но, если свидетелей нет, никто и не заметит. Однако широкое окно в деревянной потрескавшейся раме всё равно чуть приоткрыто, впуская в комнату лёгкий сквозняк, отдающийся в ушах гудением окарины. Тихий вдох, расправляющиеся плечи, а за ними выдох чистейшего голубого, небесного дыма, невидного слепым. Для них мужчина только лишь лопатки вновь сводит. Кажется, будто бы крыльями своими машет, которых сейчас нет. — Ты долго, — выдыхает тот, всё также не оборачиваясь в сторону Антона, который и не знает, можно ли ему сделать хоть шаг вперёд. Наверное, нельзя, но нужно. Потому он и подходит ближе, замечая окружение лишь боковым зрением. Старые картонные, пеноплексовые и гипсовые декорации. Какие-то личные вещи, оставленные здесь другими актёрами. Странное солнце, закреплённое на стене, наблюдает за ними пристальным взором с насмешкой на губах, и именно потому Шастун сам кидает на него строгий взгляд, чтобы не мешало. Помогает. Теперь то пытается быть как можно менее заметным, только вот закатиться ему не за что — гвоздём прибито. — Думал, что тебя можно будет поймать на выходе. — Зачем? — откладывает тот электронку на подоконник, в последний раз выдыхая голубой дым, предпочитающий всё больше в помещение залетать, нежели наоборот. Антон не против, тот будто бы к нему самому липнет, изучающе проходясь по рукавам, поднимаясь выше по груди и спине, оседая на волосах. В нём едва уловимый аромат голубики и ни капли горечи смолы и терпкости табака. Он холодный, но нежный, и даже кажется, что растворяется слишком быстро, хочется побыть в его объятиях ещё, потому что хотя бы так Арса можно было почувствовать к себе ближе, почти как тогда у сцены, только без ненужных взглядов. — Чтобы поговорить, — видно, как Арсений вздрагивает. Не по укрытой пиджаком спине или же чернеющему затылку. Нет, во всём образе в целом, на мгновение потерявшем нелюдимость, приобретшем простую человеческую хрупкость, которую каждый в мире старается скрыть как можно дальше, чтобы не ранили. Антон ранить не хочет. Только сшить, склеить и связать. На большее он, к сожалению, кажется, не способен. Швы всё равно останутся в любом случае. — Люди же так и должны решать свои проблемы. Словами через рот. Верно? Наконец хоть что-то привлекает его внимание достаточно, чтобы обернуться. Это уже не тот Арсений, который сиял крошечной, но всё-таки звездой, на сцене. Но и не вчерашний, с абсолютным безразличием и чем-то пугающим, запертым глубоко внутри. Перед Антоном стоит изрядно уставший молодой человек, в пиджаке, накинутом на майку с красным крестом, с узкими джинсами с разодранными коленками, в тех самых белоснежных кедах, стоявших перед входом. Тот складывает руки на груди и упирается на старый подоконник. Годы идут, а читать его всё так же легче всего по языку жестов. Старые повадки с тех времён, когда он не любил свой вороний голос. — Хорошо. В таком случае, вероятно, лучше сразу перейти к делу. Думаю, мне удастся выкупить у тебя оставшуюся долю, и тогда ты будешь свободен ехать обратно, или же вообще на все четыре стороны света без каких-либо проблем. Может быть не сразу или в ипотеку, но я не хотел бы, чтобы ты пытался всучить её кому-то ещё. Арсений стоит с видом человека, который отчаянно пытается делать вид, что всё нормально и хорошо, хотя он на самом краю пропасти в ветреный день и сходить с него не собирается. Антон же от произнесённого банально впадает в ступор, только лишь брови взлетают наверх, а глаза округляются в полнейшем непонимании ситуации, пока до него наконец не доходит, что именно имелось в виду, и, честно сказать, это неприятно. Как крапивкой скрученная рука. Не смертельно, даже не так уж и больно, но изнутри прямо-таки тошно. — Арс, если хочешь, чтобы я свалил, я уйду. На тебя свою долю перепишу, и деньги мне не всрались, я не просто ради наследства приехал, — говорить сложно, но приходится, потому что услышанное душу коробит. — Ты злишься. Имеешь право. Всё же кольцо доставило тебе немало проблем. Но я торжественно клянусь больше его не носить, — чуть улыбаясь уголками губ, показывает тот руку, на которой того самого перстня нет, заметить среди остальных это сложно, но можно по пустующему пальцу, хотя взгляд Попова быстро стекает на кожаный браслет и столь же скоро с него исчезает, уставляясь хмуро в пол. — И даже если ты больше не захочешь меня в этой жизни видеть, я всё равно не буду его больше носить, чтобы ты мог жить нормальной жизнью. Но, Арс, я вернулся, потому что хочу остаться. У Попова в голове механизмы щёлкают, пытаясь перестроиться на новый лад. Тот, кажется, не ожидал именно этих слов, на которые нужно теперь найти ответы. Потому что всё заготовленное заранее разбилось о непредвиденный сюжет. — Ты мог вернуться ещё четыре года назад, — подмечает тот факт так, будто бы намеренно ища способ оттолкнуть. Но вместо этого сам Антон решает сделать шаг вперёд. Рукой до сих пор не дотянуться, но это заставляет вновь притянуть взгляд голубых глаз к себе, и не важно, что те смотрят недоверчиво исподлобья. — Это… верно, — чуть медлит Шастун, потому что именно за это он себя и корил долгое время, да и до сих пор продолжает, ибо топлива для сего чувства у него достаточно. — Я мог бы собрать вещи и просто вернуться обратно, но… Арс. Ты ведь понимаешь, что мне было страшно? — голос чуть хрипит и петушит. Всё потому что признаваться в подобном вслух сложно. Потому что снаружи Антон всегда яркий, бесстрашный и уверенный в себе. Такой он в компаниях, с друзьями и даже Пашей. Неунывающий. Но внутри его долгие годы пожирало одиночество, выбивающее всё, что на себе держало и уверенность, и настойчивость. — Я ведь спросил у Паши твой номер, как только оказался в Москве. Ты не отвечал неделю, две. И не перезванивал. Я так понял, что баб Аня сказала этого не делать, чтобы я не пересекался с Навью из-за угроз матери добиться судебного запрета на общение. Но, Арс, мне ведь тоже было тяжело. — Давишь на жалость? — фыркает тот чуть надменно и возмущённо, однако по лицу видно — зацепило. Взглядом больше не пытается убить, скорее свой собственный старается в сторону увести, чтобы отстраниться, но каждый раз тот в итоге падает либо на парня, глядящего на него такими же усталыми, как у него самого, глазами, в которых можно в искренности и сожалении утонуть, то на поблёскивающий на столе букет, подтверждающий то что на счёт кольца точно не врал. — Может быть, — пожимает Антон плечами, слыша, как мелочь по карманам звенит. — Но, как по мне, я рассказываю всё, как есть, как было. У меня ведь так из более или менее близких людей только Паша остался, чтобы самому с ума не сойти, пока мать по психологам водила, пытаясь вычислить, что у меня в голове не так, — кружит он пальцем у виска усмехаясь неприятным воспоминаниям, которые терпеть легче всего с улыбкой на лице. — А всё было нормально. Я же всё-таки не сумасшедший, это мир такой. И я искренне его люблю. Только будучи одному в него боюсь лезть. А ещё я боялся, что уже тебя потерял, что я тебе за годы уж точно стал не нужен, и потому не должен хотя бы мать подвести. Спасибо, что Паша мозги вправил, объяснив, что против природы, ну или судьбы, не знаю, как эту муть с егерями и фамильярами ещё назвать — не попрёшь. Потому я решил закончить университет, отдать должок матери, она же всё-таки, как ни странно, по-своему лучшего для меня хотела. А потом уже разбираться с тем, что я по-настоящему хочу. Антон смотрит с надеждой, той, которая компас земной, ещё бы ему удача, как награда за смелость пригодилась бы, да только её он на букет променял. Главное, чтобы не всю. — У тебя всё? — спрашивает тот достаточно жёстко, чтобы у Антона появились сомнения в эффективности своей незаготовленной речи. — Думаю, я мог бы ещё много чего рассказать, но ты бы счёл это бессмысленным нытьём. — Я не настолько циничен, — вздыхает тот, явно не зная, как воспринимать всё услышанное. Но именно эта неуверенность позволяет Шастуну вновь чуть улыбнуться и сделать ещё один шаг вперёд. Теперь уж точно достаточно близко, чтобы можно было бы до чужой щеки, покрытой тремя очаровательными родинками, так к себе и тянущими, в случае чего дотянуться. — В таком случае позволю себе ещё немного «нытья». Арс, я правда скучал, я правда виню себя за то, что поддался на уговоры и решил отсрочить возвращение ещё на четыре года. Я правда хочу извиниться перед тобой, — с каждой фразой непробиваемая скорлупа отшелушившаяся, опадает, у Арсения дыхание сбивается, и тот уже смотрит сам глаза в глаза, испуганно, с осознанием того, что этих слов он ждал больше чего-либо на свете, что за последние годы они самое приятное, что с ним случалось, потому не поддаться им практически невозможно. — Арс, прости меня. Пожалуйста, — Попова хочется к себе прижать так отчаянно, что руки приходится в карманы спрятать. — Ты мне нужен, как никто другой. Антон чувствует, что сказано слишком мало, что он бы ещё сотню подобных фраз сказал бы. Но они будто бы от того потеряли бы вес. Будто бы оказались пустословием, которое можно было бы в урну отправить, дальше на переработку, где фразы бы обратно на буквы разобрали и по полкам азбуки расставили. А так Арсений перед ним вновь изменился. Стал чуть больше похож на того, кому он отдал в последнюю встречу своё серебряное кольцо-печатку с крестиком. Ещё тогда бывшую парню впритык на мизинец, в теперь уверенно сидящую на безымянном, привлекая внимание Шастуна. Сохранил-таки. Забывать на самом деле не собирался. Даже мастеру на подгон размера отдал. — Если хочешь, оставайся, — отвечает в итоге тот, отводя взгляд от блистающих глаз Антона, слишком ярких, слишком важных до сих пор даже сквозь года обиды и раздражения. — По крайней мере, я тоже постараюсь исполнить свою часть клятвы. Тот тоже руки в карманы джинс складывает, расцепив замок на груди. А у Шастуна внутри будто бы узел наконец развязывается. Ему не сказали напрямую, что извинения принимают, что простили, что проблем и недопониманий между ними нет, но одной лишь этой фразы достаточно, чтобы улыбнуться лучезарно и едва ли сдержать победные вопли и тягу заобжимать Попова, который сейчас уже точно почти такой же, как и девять лет назад. Надутый ворон, вечно чем-то недовольный, в итоге делающий вид, что ничего не произошло до тех пор, пока сам напряжения не выдержит. Да, они оба изменились, но суть остаётся всё та же, сколько бы веков не прошло, сколько бы раз они ни забывали, кем были раньше. — Спасибо, — всё же произносит вместо рвущегося наружу «отлично!» Антон, чуть пошатываясь на месте, не зная, куда ему деть себя, пока Арсений напротив лишь фыркает в ответ на его приподнятое настроение, хотя сам не лучше. — Но я, наверное, пойду? — неловко спрашивает, уже собираясь носки собственных кед к выходу развернуть, но в ту же секунду Попов одаривает его сомнительным взглядом, из-за которого в голову тут же приходит мысль: «я точно делаю что-то не так.» — Я, как уже сказал, тебя не держу, но позволь спросить, куда ты собираешься в девятом часу? — выгибает тот бровь, явно не понимая, что Антон может делать где-то в городе ночью, не умея нырять, если, конечно, не решил прошвырнуться по имеющимся в округе злачным местам. — Ну, домой, — отвечает тот очевидное, но спустя очередной долгий взгляд Арсения хочет удариться обо что-нибудь головой в надежде, что та начнёт лучше работать, но вместо этого лишь корчится от наконец наступившего осознания, что именно он упустил. — В таком случае, думаю, нам с тобой по пути. Пошли, подвезу, — вздыхает тот, подбирая со стола отложенный букет и направляясь к выходу их местной общей гримёрки-склада, запирая за собой дверь ключом, который сдаст в небольшой кабинетик по пути на выход, пока рядом будет ошиваться Антон, напоминая собаку, которой дали команду «сидеть», но той слишком хочется крутиться и вертеться от счастья при виде хозяина, с которым давно рассталась. Арс идёт так, чтобы быть на полшага дальше, потому молчание по пути к стоящему за Театром драмы серебристому Логану не особо напряжённое. Хотя Шастун и сверлит ему взглядом спину, но взгляд этот точно нельзя назвать неприятным. Скорее непривычным. Не как от мелких созданий, смотрящих из-под чёрных теней, стелящихся по земле у высаженных здесь небольших, но пушистых сосен, и не как зрители в концертном зале. Этот взгляд от Антона будто бы та самая опора, которой в жизни годами не хватало, а он отчаянно пытался от неё отделаться, пытаясь показать всем и каждому, что он и без егеря обычной человеческой жизнью прожить сможет. И что внимание ему его ни капли не нужно. И что он вообще-то взрослый и самостоятельный человек, не нуждающийся ни в чьих поощрениях. И в общении тоже. И в… Но как бы ни так. — Когда ты сдал на права? — спрашивает Антон, запрыгивая на пассажирское сидение рядом, никак не комментируя то, что это скорее не машина, а колымага, которой самое время где-нибудь на металлоприёмнике. — Лет пять назад. Нужно было Анну Алексеевну на дачу отвозить, но на автобусе было слишком неудобно, — отвечает тот, стараясь не смотреть вбок, а лишь только вперёд: на проворачиваемые в зажигании ключи, на идеально чистое стекло, которое тот, несмотря на всю нелюбовь к собственному авто, всё равно намывает и натирает до блеска. — М, вот как, — умолкает Антон, явно не желая вспоминать больную тему, но спустя минуту тихого шуршания колёс по земле, звучащих тихой барабанной дробью, которой очень не хватает гитары, тот всё же вновь решает произнести хоть что-то, разбавляя начавшую скручиваться в желудке нервным узлом атмосферу. — Ты ведь кремировал её да? Прости, что оставил разбавляться со всем одному. «Легче определённо не стало», — проносится у Попова мысль в голове вместе с крошечным уколом стыда. Всё же винить Антона в том, что он их всех бросил, и впрямь не стоило. Он ведь на самом деле любил и свою бабушку, и несносную Иру, с которой Арс всё время спорил, да и его на самом деле не забывал. Просто винить всех вокруг легче, особенно, когда есть за что зацепиться. Особенно, когда за людьми без их ведома подглядывал, а после обижался, что его так и не заметили. — Было трудно, но Паша подсобил, — сжимает тот руль обеими руками чуть крепче и позволяет себе бросить на отрешенно смотрящего в окно Антона, с которого радость стекла как с гуся вода, взгляд, но тот хотя бы не игнорирует его, как делал Арс ещё вчера. Хотя в той манере в первую очередь было больше всего показухи. — Вчера… в общем, извини за вчерашнее. Я, так сказать, был немного не в духе. — Проблемы на работе? — отзывается Шастун, разворачиваясь в его сторону, явно надеясь влиться в беседу. — Если так можно назвать окончание действия срока обряда прямо в гримёрке, пока ещё не все успели её покинуть, то да. На работе. Так что пришлось лететь в дождь домой, без вещей, оставляя машину на парковке, и в итоге обнаружить, что окно в мою спальню закрыто. Так что пришлось стучаться к Эду, занимать у него вещи, пока тот бубнел, как ему за последние две недели уже осточертело пить воду с жжёнными перьями. Так что я был не особо в настроении говорить. Откровенно говоря, Арсений был в настроении, как в старые времена, нещадно вымещать злобу на кресле, но вместо этого он безуспешно пытался отвлечь себя то второй работой на фрилансе, то видео на YouTube, пока в гостиной и в ванной бродила, стучала и шуршала одна из причин его раздражения, которая нынче выглядит слишком невинно. И, кажется, лучше было как-то иначе подать эту информацию. Потому что краем глаза Арс замечает, как Шастун сползает по креслу вниз, упирая руки в лицо, чтобы не видеть то ли просто окружающего бренного мира, то ли Попова, то ли себя самого. — Блять, — шепчет себе под нос Антон, понимая — подобных моментов, когда заканчивался срок действия обряда в самый неподходящий момент, должна быть целая куча, в которой виноват он, носивший кольцо. И дальнейшее замечание о том, что принесённый букет весьма красивый, не больно помогает отделаться от вновь появившегося гадкого чувства внутри, как и очень часто возникающее между ними молчание, которое хотелось бы заполнить какими-то незначительными прикосновениями, потому что именно они помогают будто бы на все сто удостовериться, что всё хорошо. Но единственное касание было лишь тогда, у сцены и только. Случайное и мимолётное. Сейчас же, пока Попов ведёт машину по направлению к окраине города, где расположился Воронежский переулок, спрашивать о том, можно ли его обнять, было бы нелепо. «Попов…» Они уже совсем близко, осталась всего пара поворотов до нужного двора, где можно было бы поставить машину, но неприятное чувство внутри усиливается, всё потому что в голове успевает поселиться зерно ещё одной дурной мысли, которую не удаётся оставить без внимания, да только спросить сложно. Ответ услышать боязно. — Ты что-то хочешь сказать? — в итоге не может игнорировать пристальный взгляд зелёных глаз, кажущихся сейчас не иначе, как карими. — Арс… почему ты сменил фамилию? Ответа нет несколько секунд, за время которых молодой человек успевает круто повернуть руль, чтобы вписаться в поворот, который чуть не пропустил из-за озвученного вопроса. Мест на стоянке достаточно, и Логан встаёт на ближайшее к третьему подъезду. Ключи покидают зажигание, мотор тихнет, фары гаснут. Во дворе всего один фонарь, и то где-то далеко. Потому их окружает звенящая тьма, скрывающая взволнованное лицо под русой чёлкой. И скрывающая его собственное, только волосы недостаточно длинные, чтобы прикрыть чуть стыдливый взгляд. Можно было бы солгать, но Арсений не хочет. Потому вываливает всё, как есть. — Не хотел, чтобы кто-нибудь подумал, что мы родственники. По Антону это бьёт сильно. Больно. Будто бы у того внутри есть второй маленький «я», по которому эти слова приходятся прямиком по оголённым нитям нервов, мясу и органам. Со стороны выглядит не так эффектно: лишь несколько появившихся на лбу морщинок и искривившаяся линия некогда пухлых губ, в мгновение ставших тоненькой полоской без намёка на улыбку. — Вот как, — пытается произнести как можно безразлично. «Подумаешь фамилия. Подумаешь… не хотел иметь со мной ничего общего. Подумаешь…» — глаза чуть щиплет, потому Антон спешит выбраться из машины и самому перестать рассматривать Арсения Попова, который больше не Арсений Шастун. В груди кавардак, который хочется на помойку разом выкинуть, но Антон решил идти до конца, как только зашёл в тёмный партер. Так что у него нет иного выбора, кроме как навести в себе порядок. Даже при всех имеющихся обстоятельствах, в которых нет виновных, героев и злодеев. Только они двое, со своими обидами, которые либо глотаешь, либо высказываешь. Сейчас он предпочитает одну из них проглотить, надеясь, что на самом деле она мелкая и в горле не застрянет. Хотя там уже собрался ощутимый комок, который сглатывать больно. — Ладно, Арс, пошли домой. Кстати, на ужин, если у тебя нет никаких тайных припасов, опять будут макарошки. С соусами у тебя запара, но если не боишься сальмонеллёза, то можем бахнуть туда желтки, как идея? — Отвратительно, — произносит тот, придерживая в руках букет, которым сегодня почти целый час любовался в гримёрке, пока Антон корячится, открывая им дверь в подъезд, лица своего намеренно не показывая, только широкую спину, покрытую тёмной джинсовой тканью, за которой внимательно следит Арсений. — Ой, да ладно, почти что карбонара, только без всего, — усмехается парень, стараясь незаметно провести грубым рукавом куртки по начавшему блестеть глазу. Только вот у Арса всё равного чуть сердце колет от стыда. Хорошо, и вовсе не сказал: «не хочу, чтобы кто-то подумал, что мы родственники». Потому что так оно и есть до сих пор.