Аверс

Все повсеместно считают воронов статными, прекрасными и загадочными готическими созданиями, которыми восхищаются и которых боятся. Большая часть из этого, конечно, правда. Те красивые и смышлёные птицы, привлекающие к себе внимание каждого, перед кем те появятся. Но есть кое-что ещё, куда более важное, нежели всё остальное, потому что именно на этот факт начинаешь обращать внимание, живя с ними. Вороны ебанутые. Эта их суть не меняется ни в каком случае. Не важно, привыкли ли они жить с человеком, птенцы они ещё или же уже взрослые, обычные птицы или на самом деле фамильяры. Даже умение говорить не спасёт от подобных выводов. Потому что они заставят всполошиться всех и вся вокруг себя и принудят окружающих жалеть об их собственном существовании. Всё это Антон понял уже на второй день официального знакомства с Арсом, издали казавшимся таким спокойным и загадочным. Всё потому что реальность куда более прозаична, чем кажется на первый взгляд.

***

Ещё не взошло солнце, как к мальчику и фамильяру спустя около часа, проведённого в тишине, вышли Анна Алексеевна с Ирой. Ворон тут же вырвался из объятий, раздумывая над тем, стоит ли тут же улететь, а Шастун просто не знал, как объясниться, что он ночью делает на кухне, да ещё откуда тут незваный бабушкой гость. Казалось, что им обоим должно достаться, но даже Ира казалась благосклонной, стоя у стенки и чуть ухмыляясь с увиденной картины, за которой безусловно ещё час назад начала подсматривать и подслушивать. — Тише-тише, всё в порядке, — произнесла пожилая женщина, аккуратно подходя ближе, обращаясь к всполошённому Арсу, спрыгнувшему на пол с шумом бьющихся крыльев, с которых разве что перья не летели во все стороны. — Мы все тебя очень ждали и будем так же рады, если ты останешься. Если хочешь, конечно, — голос у той мягкий, в светлых глазах даже в темноте можно разглядеть спокойствие и теплоту, из-за которой Антон тут же перестал обо всём волноваться. Всё же старая яга прекрасно умела влиять на всех имеющих разум существ не магией, но волей, не страхом, а лучащимся от неё доверием. Потому неудивительно, что вставшие дыбом перья потихоньку опустились, а взгляд из опасливого и настороженного стал заинтересованным. — Ничего страшного, что я пригласил Арса? — спросил, удивившись, мальчик, не зная, стоит ли ему сейчас начинать извиняться, объясняться, стоять на месте или же подойти ближе к насупившемуся ворону. — Ничего, — кивнула та, тяжко присаживаясь на стул. — Вижу, вы уже отужинали, — кинула взгляд на то, что осталось от чёрного принца, из-за чего Антон чуть виновато отвёл взгляд в сторону. — Мне не жалко, но пока ты в обличии птицы диеты лучше придерживаться соответствующей, но разок можно, — обратилась Анна, глядя в глаза ворону, начавшему дёрганно переступать с лапы на лапу в нервном ожидании дальнейших событий. — Надеюсь, ты не будешь против, если мы закроем балкон? А то не ровен час заболеть. Арс лишь раз обернулся в сторону двери, но в итоге показательно вновь запрыгнул на спинку стула, чтобы быть вровень с теми, кто к нему обращается. Быть меньше ему решительно не нравилось. Слишком уязвимая позиция. Будто бы он правда какая-то птица. Но нет. Он не был намерен отсиживаться на полу. Его всегда вверх тянуло. На ветки, на крыши, на перила. Потому так гораздо комфортнее, уцепившись в дерево лапами, острым зрением охватывать сразу всех присутствующих. К примеру, Антона, вновь казавшегося ниже, который всего пару минут назад прижимал его к своей костлявой детской груди, сквозь которую рёбра на раз прощупывались, в чьих объятиях было уютно, приятно, хорошо, безопасно. Так, как нигде больше в этом мире за прожитые годы. К нему всегда тянуло, но к совсем уж ребёнку подлетать не хотелось. Дети часто оказываются весьма неприятными созданиями. Потому приглядываться пришлось долго. Так однажды он и попался на глаза мальчику и сидевшей вместе с ним канарейке. Та ему не нравилась уже давно. Слишком мелкая, слишком наглая, да к тому же домашняя птица, которая слишком часто бывала вместе с Антоном и всегда отсылала в сторону Арса раздражённые взгляды, постоянно произносила что-то неприятное намеренно громко, чтобы он всё услышал. И вот сейчас та стоит в своём человеческом обличии, чуть усмехнувшись, закрывая позади прозрачную балконную дверь, за которой всё ещё сияла тьма. Выход захлопнулся, бежать некуда, но, честно сказать, как бы ни страшилась происходящего его оболочка, душа, особенная, разумная, похожая на человека, напрочь лишившегося всех воспоминаний, с одним лишь странным именем в голове, хотела просто остаться в этой самой квартире. Потому что ничто иное в целом мире не нужно было так же сильно, как один из её обитателей. А кроме того, на него смотрели может быть не как на равного, но как на человека, скорее даже человечка, сильно младше старой женщины, которая явно не хотела ему навредить. Арс чувствовал себя в безопасности. На правильном месте. Рядом с правильным человеком, который всё ближе пытался к нему подобраться. Из-за интереса, из-за притяжения, которое почему-то существует в виде необъяснимого феномена, как и он сам. Какой-то не человек и не птица, который завидовал стоящей на двух ногах канарейке, которая могла обращаться в любой момент в любую свою форму. — Антон, ты тоже присаживайся, этот разговор вас обоих касается. Арс был готов слушать внимательно. Всё потому что он никому бы не признался, да в общем, на самом деле, было и некому, но он многого не понимал. Не в плане слов, а скорее в том, как работает этот сложный мир и кто он в нём. В то же время мальчик, за которым тот приглядывал, осознавал — ему наконец раскроют до конца тайну, к которой тот сегодня приблизился, точно человек, дорвавшийся до книги, но не умеющий читать. Потому Антон прополз к стоящим у стены стульям, стараясь не потревожить ворона, и сел ровно, не чувствуя в себе ни капли усталости. Только бурлящий интерес, что ещё не дошёл до стадии активного кипения. — Ты не раз спрашивал о фамильярах, откуда они появляются у ведунов и егерей и почему у тебя его в таком случае нет, — произносит Анна, скрещивая узловатые старческие пальцы на столе и склоняясь ближе к своим малым слушателям, для которых эта информация была заветна, и каждый из них её внимал, чувствуя — это правда и никак иначе. — Всё потому что их находят со временем. Иру я встретила в детстве. Наш сосед был птичником, отец часто к нему захаживал в гости, беря меня с собой. И как-то раз он мне показал, что у его пары канареек в гнезде лежали яйца. Казалось бы, ничего такого, но как сейчас помню, что потребовала одно «самое красивое» себе, — усмехается та, поглядывая на стоящую у стены девушку, по которой так и не скажешь, что родилась она, не будучи человеком. — Твой прадед тогда договорился, чтобы, как только появились птенцы, их тут же показали мне. К несчастью, одно из яиц случайно разбилось, но вторым оказалась Ира, — улыбнулась женщина, вспоминая далёкое прошлое, столь бережно хранимое в памяти, что даже спустя десятилетия то не покрылось налётом искажений. — Паша же встретил Лизу, когда мы выехали за грибами, а тот нашёл нору с одиноким лисёнком. Конечно же, у него не было ни единого сомнения, кто она такая, да и объяснять ему ничего не нужно было. Уже тогда начал вспоминать прошлые жизни. Но вот вам я расскажу то же самое, что мне когда-то поведал отец. Что-то из рассказанного бабушкой в ту ночь Антон не знал, а что-то явно было предназначено Арсу. К примеру то, что у мира, подобно аверсу и реверсу монеты, существует две стороны — Явь и Навь, а то, что где-то между, похожее на кант, зовётся эхом, и его видят ушлые и чуждые, одни из немногих обитателей обоих миров. И, если ушлые все поголовно раньше были людьми, самыми простыми слепыми, случайно прознавшими о Нави и решившими в неё сбежать без возможности вернуть жизнь, в которой их помнят и знают, то чуждые бывают разными, но их объединяет одно — память о них не стирается из людских голов, они существуют подобно эху где-то между. Однако среди них есть свои уникумы, способные переносить людей, предметы и что угодно по собственному желанию из стороны в сторону. Это яги и егеря. Ни ушлые, ни ведуны, ни кто-либо ещё на подобное не способен, потому-то они так важны. Без них пройти с одной стороны на другую можно лишь по норам. А те ведут столь глубоко в Навь, что мало кто способен потом оттуда выйти. Ведь вход и выход находятся всегда в разных местах, а кроме того, там может быть опасно. И мало есть людей, способных подобным опасностям противостоять. Даже яги в сути своей противостоять ничему не могут. Потому им, как и ведунам, помогают фамильяры — их вечные спутники. — Души людей остаются в Нави, иногда просачиваются в эхо. Они гниют и разлагаются, пока не теряют индивидуальность, пока не становятся безымянными. — Как тот, да? — боязливо спросил мальчик, поглядывая на Арса, которому до сих пор благодарен за спасение от жуткого фантома. — Да, как тот. Обычно они, уходят дальше в Навь, глубже, где становятся единым целым с остальными, но иногда случается и подобное, — устало вздохнула женщина, вспоминая, что за тем призраком пришлось погоняться, чтобы вернуть его на положенное место далеко и глубоко на той стороне, куда соваться в её годы уже затруднительно. — Но души ведунов и егерей — другое дело. Мы перерождаемся. Почти все забывают своё прошлое, но есть и такие, как твой дядя — помнящие. Но ты, я, Арс и Ира ничего не помним, но продолжаем чувствовать связь. Ты ведь не просто так следил за Антоном, да? — обратилась та к задумчивому ворону, замеревшему статуей в своих размышлениях об услышанном, и продолжила лишь с коротким, едва заметным кивком его клюва, с каждой минутой всё активнее и активнее устремляющегося в сторону пола вместе с тяжелым взглядом. — Но почему ты не сказала раньше, тогда бы мы с Арсом наверняка были бы вместе ещё с весны, — не понимал тогда Антон, для которого всё казалось очевидным. Раньше узнал — раньше всё случилось. Но другая же крайность прекрасно была осознаваема вороном. — Я бы не стал тебя слушать. Тяжёлый голос, будто бы принадлежащий человеку не просто зрелому, но ещё и молчаливому, грузному, пугающему, прозвучал в темноте. По ощущениям совершенно лишний, неподходящий ни одному из присутствующих, потому Антон, даже уже слышавший его единожды, всё равно пошёл мурашками. Потому что жутко. Даже понимая, кто это говорит, всё равно сложно отделаться от мысли, что он принадлежит не кому-то неизвестному из самых глубин Нави, а сидящему рядом Арсу, тут же чуть отворачивающемуся в смущении от неприятного тому внимания к его голосу. — То есть ты серьёзно всё это время просто молчал?! — привлекла к себе внимание стоящая у стены Ира, для которой подобное казалось абсурдом. «Не всем же болтать, как тебе, без умолку», — размышлял тот уже про себя, не собираясь больше за сегодняшний день больше ничего произносить вслух. Однако для Анны Алексеевны это явно не стало новостью по её весьма спокойному виду. Предполагала подобное. В конце концов смышлёный ворон точно разберётся, как использовать свои голосовые связки, способные копировать не только других птиц, но и голоса людей. Прямо как попугаи, но это всё же случай уникальный, потому что даже старой яге до того не приходилось встречать способных на то фамильяров. — Верно. Всё должно идти своим чередом. Он бы тебе не поверил. Кроме того, об этом не рассказывается, чтобы дети не таскали всех увиденных бездомных животных в дом, — улыбалась та, поглядывая на внука, всё ещё не знавшего, дуться ли ему по поводу услышанного или же наоборот радоваться. — Но как Арсу стать человеком? Вот как Ире? — обернулся тот, ожидаемо встретившись взглядом с девушкой. — Рано ему ещё пока такое, — произнесла та, чуть ухмыляясь, из-за чего со стороны ворона послышалось недовольное ворчание, тихое, но утробное. Первое, чего желают фамильяры в своей животной сущности — вернуть образ из прошлой жизни. Своё тело, которому принадлежит душа. То, в котором нет противоречий, в котором не нужно жить по законам природы. У Арса будто бы по всем перьям дрожь прошла от представления того, что это возможно. Что вместо лап могли быть ноги, вместо крыльев — руки, которыми сделаешь гораздо больше, нежели клювом. Можно перестать быть меньше окружающих, можно было бы сидеть за этим самым столом, можно было бы гулять с мальчишкой вместе. Столько возможностей, что от произнесённого канарейкой «рано» когти сильнее вцепились в дерево спинки, оставляя в ней несколько крохотных, но заметных углублений, на которые Анна Алексеевна посмотрела столь спокойно и ровно, что Арс не мог не почувствовать себя неправильно и не расслабить хватку. — Есть два способа… — расставила та пальцы, указывая на них указательным другой пятерни, чтобы привлечь к себе больше внимания. То была долгая ночь, за которую было многое сказано. Нового и старого, интересного и скучного. Того, с чем Антон всю жизнь жил, и того, что врезалось в Арсову огромным айсбергом, который, однако, не тащил на дно, а сам стал кораблём, на котором можно отправиться в далёкое плаванье, даже если у того руля нет. Потому что течение унесёт с собой по нужному маршруту, каким бы он ни был. Однако первое, что ожидало ворона после долгого внимания словам старой яги, было отнюдь не срочное обучение обряду, чтобы стать человеком, или же торжественное приветствие как нового члена семьи. Нет. Первое, что его ждало, это ванна. С воплями, криками и недовольством от того, что Ира сказала, что от него «воняет помойкой», что Анна Алексеевна пыталась его обмыть, а он наверняка как-нибудь и сам справился бы, а ещё мальчишкой, который не знал, куда себя присунуть, и потому просто бегал вокруг, пока его не попросили полотенце принести. Тогда-то он и замер с распростёртым жёлтым махровым полотном, во все глаза рассматривая то, как перед ним в кокон мокрого, недовольного и нахохленного Арсения заворачивали в четыре руки. В этот момент его уже назвать загадочным и готичным нельзя было. Два голубых глаза смотрели из своего гнезда со взглядом ребёнка, которого насильно заставили есть кашу. Но именно в этот момент Шастуну стало проще. Потому что тот оказался не недосягаемым, вот, в руках его держит, пыхтя из-за немалого веса. Но кроме того — ни разу до того ворон в нём не вызывал чистейшего умиления. Хотя нет. Не просто ворон. Именно Арс. В итоге новогодняя ночь затянулась достаточно, чтобы перерасти в утро, когда небольшие окна укрыли плотными шторами, едва пропускающими свет. Антон заполз под тёплое одеяло своего разложенного дивана, краем глаза наблюдая за тем, что происходило в том углу комнаты, где стояло одно из двух широких кресел, уже переживших на своём веку достаточно, чтобы сиденья прогнулись, образуя в каждом по ложбинке. Может быть, мебель от того выглядела не слишком презентабельно, зато идеально подошла под появившуюся задачу — обеспечить новоприбывшего сожителя собственным личным пространством. Материалов для постройки своего «гнезда» тому притащили достаточно: шарфы, из которых тот самые колючие выкинул на пол, флисовый плед, парочку тонких подушек и отдельно наволочки, в которые Арс в итоге зарывается, решая, что подобное достаточно удобно. И всё молча, лишь иногда издавая странные поскрипывающие и булькающие звуки, не имеющие ничего общего с человеческим голосом, которым за вечер он обмолвился всего двумя фразами. Антон долго наблюдал за кучкой тьмы, вдруг поселившейся в его комнате и в голове всё крутились волчком мысли о том, что вот он — его фамильяр, о котором он нередко думал, не понимая, откуда они берутся и гадая, кто должен был стать его. Кошки и собаки в первую очередь приходили на ум, потому что мальчик их искренне любил, а о птицах думал лишь мельком. Да, у бабушки была Ира, но птицы всегда казались слишком хрупкими. Вот Лиза у дяди Паши словно и впрямь могла при желании защитить, у неё же острые зубы, да и когти на лапах не только для красоты. Вот всякие голуби, воробьи, сойки и канарейки точно на такое не способны. Это скорее ими закусят. Но вот вороны… о них год назад Антон не думал. Слишком редко на глаза попадались. Но в том, что Арс его защитит, мальчик был уверен. Потому что уже сделал это однажды. — Не хочешь сюда перебраться? — предложил Антон, сдвигаясь на другой край кровати и хлопая по одеялу сбоку от себя. В ответ на него лишь на мгновение глянула пара голубых глаз, перед тем, как показательно зажмуриться и зарыться глубже в ткани, кажущиеся огромной тёмной мешаниной, но даже на их фоне случайно выглядывающий наружу бок казался какой-то чёрной дырой, в которую чудом не засосало всю комнату. Только Шастуна, не переставшего вглядываться. — Ты обиделся, что тебя искупали? — спросил тот, предполагая, что ничто больше не могло так повлиять на резко изменившееся настроение ворона, хотя велика беда — ну намочили мыльной водой и что с того? Люди вот каждый день моются, Антону это занятие даже нравится. Набрав целую ванну, можно представить, что ты на речке или в озере. Где-то, где воды много, но куда его никогда не пускают купаться. Чернота под кучами тканей лишь пошевелилась, из-за чего какая-то бабушкина пуховая шаль соскользнула на пол к шарфам и вот наконец стал виден горящий голубой глаз, в котором эмоции считывать сложно, всё потому что лицо одно и то же всегда, и только по ныне влажным перьям можно было бы понять настоящее настроение Арса. — Нет, — раздалось в потёмках, но в этот раз Антона звук голоса больше не пугал, совсем наоборот. Будто бы каждое выуженное слово можно было считать крохотной победой. Однако даже верилось этому «нет» с трудом. А оно и правильно. Потому Арс умел обижаться, как никто другой, только осознать мальчику довелось это чуть позже, а вместе с тем пришлось начать мириться со скверным характером своего фамильяра. Они спорили из-за того, должно ли быть окно всегда открыто, потому что Антон мёрз, особенно зимой, а Арсу могло вздуматься полетать в любую минуту, а дома не всегда был кто-нибудь, чтобы его открыть. Он закатывал птичьи истерики, когда баб Аня приносила полезные для ворона, но мерзкие для людей субпродукты по типу куриных шей и настаивала на том, что тот должен съесть сперва их, прежде чем приступать к нормальной, но более вредной еде. Антон на самом деле его даже понимал, потому что смотреть на эти куски жил с мясом и костями было отвратительно, даже хуже варёнки, которую делала Ира. Зато на Рождество их обоих поздравили Паша с женой и Лиза, притворяющаяся в присутствии Ляйсан их дальней родственницей. В каком-то смысле это правда, все ведуны и фамильяры друг другу кем-то приходятся. В попытках разобраться с родословной можно переломать все извилины мозга, даже самого изощрённого. Тогда Арс стал чуть тише, видимо из-за влияния лисицы, которую зауважал куда больше канарейки. Слушал и слушал истории из жизни фамильяров, пока остальные собирались за праздничным столом, к которому с большим запозданием присоединилась и Майя, которой тому было строго-настрого запрещено показываться. Всё, что он делал, так это из-за угла подсматривал за женщиной, бывшей в этой квартире слишком лишней. Даже в сравнении с женой Паши. Потому что его ориентиром был Антон, сидевший на одной из соф и уминавший фаршированную курицу. Он с той женщиной едва ли разговаривал, сидя между бабушкой и дядей. Отвечал на её стандартные вопросы про учёбу односложно, чуть взгляд отводя в сторону. Да и она сама не больно рвалась к сыну. — Просто сделай вид, что её не существует, как и тебя для неё в общем-то. Такие, как мы, и такие, как она, должны пересекаться только в Яви, позабыв о Нави. Иначе всё выльется в непредвиденную катастрофу, — произнесла Лиза, поглядывая на глядящего через щель ворона. Не слишком старого, не слишком молодого. По птичьим меркам — взрослого, по людским — юного настолько, что можно назвать ребёнком. И обе эти черты всё время переливались, сменяясь одна другой. Потому что внутри душа старая, повидавшая многое, но жизнь новая, с чистого листа, с багажом из знаний, точно у человека с амнезией. Арс её послушал и от двери отошёл, решив, что будет правильно забыть о существовании какой-то там женщины, которая слишком редко наведывается в жизнь своего сына, а получается вместе с тем и его собственную. Потому что связаны крепко, как могут только такие, как они. Однако связь связью, но Арс не переставал быть Арсом, особенно после новогодних праздников, когда у мальчика началась школа, а привыкший чуть больше, чем за неделю к его обществу ворон стал оставаться один наедине с азбукой, которую тот, кажется, и так знал, а вместе с тем навязчивым желанием что-то поделать. Как оказалось, Антон со своими вечными вопросами и желанием приблизиться, поиграть и погулять вместе его немало развлекал. Тишина же начинала душить, прямо как запах лака для волос, который на себя выливала Ира перед походами куда-то, особенно по вечерам. Ему очень быстро и легко становилось скучно, а просматриваемые женской частью семейства Шастунов сериалы на Первом канале и Домашнем казались слишком скучными, не лучше, чем подслушивание чужих семейных ссор, сидя у соседских окон. Потому, однажды придя со школы, Антон обнаружил, что Арс сдуру выпотрошил его шкаф, разбросав все вещи по комнате, кажется, лишь смеха ради. Ещё через несколько дней его ждал сюрприз в виде разобранного конструктора. Каждая деталька была отсоединена от всех остальных и бережно собрана в кучку на подоконнике. Тогда у Антона не было слов, видимо, в силу незнания матерных, чтобы на того наорать хорошенько, оставалось только обиженно прокричать «Баб!» и пойти жаловаться на Арса, бывшего крайне гордым проделанной работой. На него можно было глянуть и тут же заметить, как засранец прямо ластился и блестел довольный, всё потому что знал — ему ничегошеньки не будет. Кроме, конечно, приготовленной Ирой варёнки, в которой с крупой понамешано и мясо, и хрящи, и вообще всё на свете. Но это ничего. Потому что самое главное ему было — обратить на себя внимание. Особенно Антоново, каким бы оно ни было. И он его в итоге добивался. После объяснений Анны Алексеевны о том, что Арс — это его теперь ответственность и по большей части его личное дело, к которому нужно обращаться не только с душой, но и с головой, через несколько прошедших месяцев и не один десяток конфузов лишь только с несвойственной детям усталостью оглядывал то, что в его отсутствие натворил фамильяр, после чего предлагал: «Пошли смотреть мультики?». На это Арс лишь удовлетворённо каркал и прыгал в сторону зала, где мальчик на полу устраивался с тетрадками и учебниками, а после включал то Смешариков, то Черепашек-ниндзя, что Человека-паука. Не то чтобы фамильяр был сильно в них заинтересован, но ему нравилось сидеть рядом, изредка поглядывая, что именно Антон пишет в своих тетрадках. Хотя иногда тот внимательнейшим образом смотрел некоторые фильмы, чуть ли не пригвоздив клювом Антона за домашние штаны к ковру, потому что там показывали что-то и впрямь захватывающее, а не просто детские мультики. К примеру, после случайно просмотренного «Титаника», Шастун рыдал почти в голос, шмыгая носом на всю квартиру, пока Ира с бабушкой пытались тому объяснить, что «это всего лишь выдумка, вот, Дикаприо уже в куче других фильмов снялся», а Арс с ним потом всю ночь провёл рядом, укутавшись в одеяле, потому что ему тоже было жаль Джека, но только лишь полное молчание выдавало всех скребшихся на душе кошек, которых прогнать удавалось лишь шмыгающему рядом мальчику, обвившему его гнездо одной длиннющей и худющей рукой. После просмотра «Битлджуса» Антон и вовсе с выключенным светом боялся спать, и тогда Арс, не понявший, почему те кривляния, несоответствующие настоящему «миру мёртвых», так сильно испугали Шастуна, тоже устроился рядом на ночь и даже позволил себе произнести одну фразу, заставившую того успокоиться. — Не бойся, я с тобой, — витало до самого рассвета, убаюкивая Шастуна и оставляя ворона наедине со своими мыслями о том, что, если бы на них правда надвигалась беда, он бы всеми силами защитил бы лежащего рядом мальчика. В этот раз совсем не задумываясь о возможной опасности для себя, как было с безымянным. Потому что теперь они друг другу не просто «не чужие». Что его в последствии увлекло гораздо сильнее большинства фильмов, так это книги. Их было в квартире достаточно. Любых жанров, для любых возрастов. «Алиса в стране чудес», «Властелин колец», Агата Кристи и даже выбивающаяся из этого ряда Донцова. Впервые Арс заинтересовался литературой, наблюдая за тем, как Анна Алексеевна читала какой-то детектив, полулёжа на софе в гостиной. Тогда он подстроился под бок, будто бы невзначай, и утонул в истории про легендарного Шерлока Холмса. После этого случая у многих книг появились царапины на обложках и рваные страницы внутри. Даже не со зла, просто пытаться управиться с бумажными томиками было весьма сложно. Тяжёлые и неповоротливые, те никак не хотели поддаваться клюву и лапам. Это Арса раздраконивало до той степени, что как-то раз он порвал обивку своего кресла, пока Антон рядом ворошил колоду таро. — Давай сюда, — только и произнёс мальчик, забирая себе на диван томик Эдгара По и освобождая полностью одеяло, — у вас, графьё, лапки, потому я изволю помочь. Голос был детским, даже в какой-то степени писклявым, но вот тон… Язвительный, чуть усталый, но с толикой заботы, он будто бы мальчику принадлежать не мог. Будто бы лез из Антона, но не совсем Шастуна. Подобный не мог не удивить, потому вместо очередной вспышки ярости, которой зачастую казался недовольный Арс, тот лишь замер на несколько секунд, вглядываясь в ожидающего мальчика с большими глазами, которые по невнимательности можно обозвать карими. Но нет. Фамильяр даже не заметил того, как в пару резких и шумных взмахов крыльями оказался рядом на кровати, вглядываясь в пару зелёных болотных омутов. Эта трясина его уже давно засосала. — Ты ведь ещё не начинал, да? — развеял тот наваждение одним лишь своим вопросом, заставив Арса отвести взгляд на чёрный томик Эдгара По. — Да, — всё, что он сказал, перед тем, как рядом с ним тяжко вздохнули и открыли книгу на первой странице, но предоставили обязанность удерживать ту когтистым лапам. Потому что мальчика ждали карты, к которым нужно было сильнее притереться, потому что хотелось уметь гадать не хуже бабушки, непонятно, правда, зачем. И пока тот то тасовал колоду, то рассматривал арканы, то задавал простые вопросы с односложными ответами, раз в десять минут его аккуратно клевали то предплечье, то в бедро, прося перевернуть страницу. Всё безмолвно. Потому что Арс слишком не любил говорить. Такова уж была его особенность — не любить свой голос. И её оставалось лишь только смиренно принять. Однако бывали случаи, когда пользоваться тактикой «словами через рот» было бы крайне уместно. Годы шли неспешной чередой, и Антон прекрасно понимал Арса, даже научился мириться с вороньими заскоками, его жаждой внимания, но не из-за отношений егерь-фамильяр, а из-за кое-чего куда более банального, присущего слепым, ушлым и им — чуждым. Дружбы. Крепкой, взращённой перебранками и недовольствами из-за недостатка внимания, разговорами денными и ночными под одеялом, с фонариком, когда Шастун безуспешно пытался предсказать, когда они с Арсом дадут клятвы, играми, которые, оказывается, подходили им обоим, если речь шла о постройке чего-то или же наоборот разрушении, совместным просмотром фильмов, помощи при чтении книг, взаимовыручке, когда Антон случайно рассыпал что-то на кухне или случайно ломал, а ворон брал вину на себя, зная, что к нему отнесутся куда с большей лояльностью и наказание в итоге они разделят пополам, совместным подглядыванием за гостями бабушки и обсуждением того, кто же это такой только что к ним приходил, прогулками по Яви, во время которых иногда можно было встретить их соседа-сторожа кладбища и вовсе переставшего в итоге пугать, а кроме того странного пса, иногда к нему наведывавшегося. Они и в Навь выходили, только уже всем семейством, сперва лишь по подъезду прогуливаясь, а после и вокруг дома, выглядящего на другой стороне совсем иначе. Они проводили достаточно времени вместе, но даже так услышать от Арса хоть один человеческий звук было затруднительно, оттого крайне ценно. Но одно из сокровищ жизни Антона, как ни странно, обрело вполне физическую форму. Осенью того года, когда Антону было девять лет, тот сидел за рабочим столом с целой сваленной горой учебников, срезы которых были разрисованы, а углы сбиты. Этим явно были недовольны многие рисунки, которым ещё предшественники Шастуна самолично добавили усы, очки, а порой и сигареты. Но учебник по математике был особо жесток и бездушен, потому корпеть над его задачами казалось настоящей пыткой. Особенно когда рядом, устроившись на грядушке дивана, Арс издавал звуки, которым в мире равных нет и не будет. Свист, треск и стрекотание, резавшие барабанные перепонки с такой тщательностью, что казалось из них во-вот начнёт вытекать мозг и так перетрудившийся с ненавистными цифрами. Всё потому что кое-кому в голову взбрело отвлечься от неудач в обучении ритуалу. Арсу уже больше двух лет не удавалось обратиться в человека как бы тот ни пытался, и навряд ли вина лежала на Анне Алексеевне, готовившей зелье из жженых перьев, из-за которых у него, казалось, скоро вообще проплешины пошли бы. А за свой внешний вид он беспокоился не меньше. Потому в очередной раз видя и слыша то, как Ира умело подпевала музыке эха, в том вскипела крохотная, но крайне въедливая зависть, которую под контроль нельзя было взять — из лап ускользала. Потому Арс издавал адские звуки, к которым привыкнуть невозможно при всём желании, а при отсутствии наушников — и сбежать от них невозможно, даже на кухне настигают, Антон уже пробовал туда ретироваться. — Ты же знаешь, что вороны — не певчие птицы? — в итоге не выдержал тот, посылая раздражённый взгляд в сторону причины того, почему у него никак не удавалось сосредоточиться на домашнем задании, с которым ему бы никто не помог, ведь бабушка с Ирой должны были вернуться только к вечеру после своих дел в Нави. В ответ на него лишь посмотрели обиженно и во весь голос гаркнули перед тем, как продолжить истязать Антоновы уши. Будь у них соседи с этой стороны дома, то уже наверняка стучали бы по батареям, надеясь, что кто бы там ни был одумается и выключит работающий на полную мощность магнитофон, в котором уже битый час играла испорченная плёнка, от которой не было спасения. Арсовы завывания и стрекотания будто прямо в душу лезли, заставляя ту неуютно ёжиться, но заставляющую чувствовать себя подобным образом сторону своего фамильяра Шастун научился игнорировать даже в таком юном возрасте. Видимо, остатки прошлых жизней оставили в нём свой след. — Давай ты хоть на кладбище будешь призраков пугать, у меня завтра самостоятельная, мне готовиться нужно, — попытался надавить он на жалость, но Арс не был бы Арсом, если бы не продолжил из чистейшей вредности, которая кажется из него сочится. Возможно, тот дымок, что у него из-под перьев валил, и есть его почти физическое воплощение. — Мы с тобой вечером выйдем, если хочешь, я даже с Сашей и Макаром гулять не пойду, но, пожалуйста, прекрати, — вероятно, на этом и стоило закончить свою просьбу, потому что в голубых глазах ворона проскользнул заинтересованный огонёк, но Антон совершил фатальную ошибку, решив озвучить все свои мысли. — Не надо завидовать Ире, ты умеешь говорить, а она — петь, всё по-честному, — пожал тот плечами, разворачиваясь обратно к столу и не замечая, как только что за живое задел. Арс правда завидовал, а что его бесило ещё больше, так это то, что он её, в отличие от Лизы, не уважал. Не сложились взаимоотношения на уровне видов с одной стороны и характеров с другой. И потому завидовать ей было особенно неприятно. Тому, что может обращаться в человека, хотя свою вторую жизнь она будто бы прожигает совершенно бездарно, свободна ходить куда угодно, умеет петь красиво, так, как никто больше из виданных им в Яви и Нави существ. А ещё она в своём втором облике весьма симпатична, по человеческим меркам уж так точно. Светлые волосы, тонкое телосложение, пухлые губы, прямо как девушки из тех иностранных фильмов, которые Антон постоянно по телевизору вечерами смотрел. А он же сам без понятия каким будет. Может быть, коротышкой пухлым или же уродом с ассиметричным лицом и ногами-шинами. Да и вообще неясно, когда он сможет стать человеком. И сможет ли вообще осуществить свою мечту, если уже два года как с ритуалами проваливался? Однако самому себе этого всего признавать не хотелось. Потому перья сами как-то под бурлящим потоком злости встали дыбом, делая ворона раза в полтора больше, и уже через пару секунд тот оказался на столе, заставляя Антона выронить ручку, случайно черканув ею через все клетки и поля разом, потому что перед ним своим полутораметровым размахом крыльев воздух хлестал раздражённый Арс, которому было как всегда плевать на всякие там книги и учебники. В тот момент его лишь задетое эго волновало. — Эй! Да хватит уже! — крикнул мальчик, тут же рефлекторно попытавшись того со стола подвинуть в сторону кресел, на которые ворону точно было бы не больно падать. Но лучше бы тот, как многие другие на его месте, для которых Арс был лишь незнакомой страшной и пугающей птицей, руки крест-накрест сложил в защитном жесте. Потому что возмутившись желанию спихнуть его в сторону, фамильяр, не задумываясь ни о чём, на совершенно птичьих инстинктах подался вперёд с искренним желанием тоже вступить в перепалку. — Ай! В чувство его привёл и заставил на стол, замерев, осесть громкий вскрик, после которого воздух пронзило детское непонимающее происходящего болезненное шипение, а вместе с ним — ощущение влаги на самом-самом кончике клюва, которую тут же захотелось не просто вытереть, а смыть, чтобы ни в коем случае не почувствовать во рту терпкий, сладко-солёный, железистый вкус. «Кровь», — пронеслось испуганно в обоих головах. У Антона, когда тот дотронулся до ранки чуть выше брови, оставившей на пальцах алый след, пугавший неимоверно, вводивший в панику от непонимания — что делать? Разбитые коленки и сбитые локти должны быть одним, а лицо совсем другим, разве нет? Его же ведь обычно никто не ранит, а если такое и случается, что швы накладывают, он видел, у Макара такое было однажды, когда он в школе случайно себе балуясь циркулем кожу на щеке распорол. Арсений еле осмелился взглянуть на то, что только что натворил. Случайно, а вместе с тем и нет. Потому что злился. Глупо и необоснованно. Хуже ребёнка, честное слово. У Антона кровь стекала по светлой брови, а тот её стирал, чтобы в глаз не попала, один из той пары, что смотрела огромными непонимающими глазищами на алую жидкость, которая продолжала течь из небольшой, но глубокой ранки. Однако, как известно, у страха глаза велики. Потому Арс был в ужасе. Таком, от которого хочется от себя самого сбежать. — Это… — чуть заторможено произнёс Антон, поднимая на ворона растерянный взгляд и встречая почти такой же в ответ. — Арс… Договорить не успел, да и нечего было. В голове только лишь эмоции бессловесные, скомканные, но слишком яркие бились друг о друга, эхом разносясь по пустой голове, понимающей только, что над бровью больно тянет и жжётся, а кровь течёт, не останавливаясь. Пришлось стереть, глаза прикрыв, явно ту ещё по половине лица размазав липкими красно-бурыми разводами. Но стоило на мгновение в ступоре на это отвлечься, растерянно Арса зовя, как послышался шелест перьев, а рядом крохотная буря воздух потревожила, уносясь куда-то в сторону. — Арс! — тут же устремил взгляд в ту сторону мальчик, видя лишь то, как беспокойная чернильная тьма в открытое окно устремилась, оставляя за собой дымный след. Даже тут же вскочив со стула, нельзя было ничего сделать. Улетал, сбежал, испугавшись сам произошедшего, оставив Антона у подоконника смотреть на растворяющиеся тёмные завитки, ведущие куда-то наверх, а там уже и неизвестно куда. У мальчика сердце билось часто-часто. То ли из-за боли на лбу, что всё не прекращаясь, телу сигналы что-то делать посылала, то ли потому что Арс оставил одного. Вот так вот просто. Это обидно и тягостно уже в груди. И вроде бы понятно было, что тот нечаянно это сделал, совсем не как в тех случаях, когда внимания к своей персоне хочет и терроризирует изворотливо, но от того лучше не становилось. Вжимая пальцы в подоконник, Антон надеялся лишь о том, что вот-вот сейчас ворон вернётся, а дальше… А дальше они бы вместе с ранкой разбирались, но вместо чужого, низкого, замогильного голоса о ней напомнила лишь стекшая на веко кровь, вот-вот грозившая в глаз попасть и тот своею липкой пеленой застелить. Так что бежать со всех ног в ванную и спешно искать что-то, чем обычно обрабатывают, пришлось одному, пробираясь сквозь кучи странных баночек и тюбиков, нужды в которых он точно не видел. Нужный коробок из-под обуви обнаружился под мойкой, да только внутри лежала не пара сандалий, а бинт, вата, йод и зелёнка. Все слишком необычные в собственных руках, потому как Антон никогда ими сам не пользовался, оставляя взрослым заботу о стёсанных коленях и локтях. Сейчас нужно было всё сделать самому. Одному. Потому что бабушка с Ирой придут не скоро, через несколько часов, а Арс испугался и сбежал. Размышления об этом куда больше боли доставляют, чем ранка, потому что порезы, пока их ничего не беспокоит, пока они чисты и ничем не заражены, лишь ноют, не давая о них позабыть. А вот та царапина, что в душе оставлена его побегом, как раз кололась до той степени, что когда Антон встал с пола вместе с коробком и заглянул в зеркало, то почувствовал, как глаза стало жечь, как горло, как нос. И этот пожар затухать не хотел даже когда слёзы полились, смешиваясь с кровью на одной из щёк. Обидно. Было слишком обидно, что произошла какая-то мелочь, о которой уже сейчас едва вспомнишь, та переросла в банальную крошечную ссору, которая у людей бы закончилась без единой царапинки и даже синяков наверняка не оставила бы. Потолкали бы друг друга, один бы другого на диван повалил бы, за одежду бы потаскали, как оно бывает, к примеру, в классе, когда они с пацанами балуются, а девочки на это смотрят недовольно и с презрением. Тут же сантиметр мяса оказался зажеванным, чуть болтается, выглядя непонятной крохотной личинкой, до которой дотрагиваться было мерзко, но Антон это чувство в себе давил вместе со всхлипами, пока умывался, пытаясь кровь смыть, что никак не желала останавливаться. Больно телу стало по-настоящему лишь тогда, когда он себе ранку пытался зажать бинтом и ватой, смоченными в йоде. Режущая, въедчивая, с резким запахом, та помогла всё ещё катившиеся из глаз слёзы обиды на новые подменить. Менее солёные, более чистые, прозрачные и незамутнённые мыслями об Арсении и о том, когда же тот наконец вернётся. Потому что это была крохотная передышка перед оставшимся днём и вечером, проведённых с опухшими красными глазами, забитым носом и обветренными искусанными губами в ожидании вечера. Было одиноко, и это чувство было первым отрицательным из тех, что Антону довелось прочувствовать с такой силой. Потому что оно застилало обиду. Застилало злость. Оставаться одному никогда не было проблемой. Одному делать уроки, пока Арс разминает крылья где-то под небосклоном, одному зимой ждать, когда Саша с Макаром выйдут гулять, пока все остальные дома попивали чай, одному идти по проторенному пути в школу. В этом не было ничего страшного. Потому что всегда знал — это не навсегда. В худшем случае на пару часов, а там дальше всех встретишь, и они даже раздражать своим шумом начнут. Но этот раз другой. Арс ломанулся на улицу так, будто бы готов был путь назад забыть и никогда не вспоминать. А у Антона сердце сжималось в груди от боязни, что так и будет, что не вернётся. «Нас же даже клятвы не связывают», — размышлял мальчик на софе, прижав над бровью вату с бинтом и угомонив слёзы. Раздавшийся щелчок двери заставил вздрогнуть и устремить взгляд в тёмный коридор, чувствуя в груди сойкой бьющуюся надежду, заставляющую тут же подняться на ноги и побежать навстречу. Только вот к кому? «Арс?!» Из раскрывшейся двери, за которой подъезд выглядел мрачным, полуразрушенным, таким, что противоположной двери и вовсе не было, там лишь вид на окрестности простирался, покрытые сумраком, точно осьминожьи щупальца, вьющиеся, живые, но безликие, показались двое. Молодая и старая женские фигуры. И потому все глупые надежды увидеть там откуда-то ворона ухнули в пропасть, оползнем туда сорвавшись. Их же место занял шум и гам, стоило Анне Алексеевне свет включить и сперва со внуком поздороваться, а затем заметить, что у него со лбом. Тут же начали спрашивать, что произошло, убирать прилипшие кусочки ваты, вновь тревожа тем самым рану и заставляя шипеть, жмуря опухшие глаза. Но Антон отвечал почти честно — случайно вышло, ничего страшного. Только спустя десять минут увиливаний утаённое признал — с Арсом поссорились и тот случайно на эмоциях клюнул. — Эта помойная птица тебе глаз могла выбить! — ругалась Ира, приклеивая пластырь над бровью и тщательно проверяя, чтобы точно приклеился правильно и ровно, будто бы сдвиг его на пару градусов в ту или иную сторону доставил бы ей лично неудобства.— А так ещё и шрам останется, — цыкнула та языком, напоследок любовно погладив бровь, явно сожалея о подпорченном лице мальчика. — Но если отрастить чёлку… — Не обзывай его, — тут же возразил тот, уверенно глядя в чужие глаза таким взглядом, что игнорировать было невозможно. — Арсений — мой фамильяр. — Арсений? — спустя пару секунд переспросила Анна Алексеевна, убиравшая коробку с лекарствами, стоявшую на далёкой и неизведанной полке кухни, в которой оказался пластырь. Сперва Антон и сам не понял, о чём его переспрашивают. Потому что сказал рефлекторно, потому что Иру нужно было заставить замолчать, ведь она говорила о том, за кого он сам бы вступился без раздумий в любом случае. Говорила с пренебрежением, с которым к Арсу обращаться нельзя даже близким людям, что бы тот ни сделал. — Не Арс, а Арсений? — переспросила бабушка, подходя ближе и рукой плавно отодвигая девушку в сторону. И тут в голове наконец клацнуло что-то ещё, крохотное, но важное. Именно оно несколько секунд назад подкинуло имя, которым как будто бы в окружении Антона никого не зовут. Однако вместе с тем оно прилипло осиновым листом к знакомому образу чёрных перьев и голубых глаз, тому, кого он долгое время только по первым трём буквам называл, потому что так представились в первую встречу, а после клюв себе вечно затыкали в любой ситуации, какой бы та ни была. — Арс — то ведь его сокращённое, да? — неуверенно переспросил мальчик, будто бы бабушка в мире всё знала и на этот вопрос у неё тоже должен был быть точный ответ. — Если ты так чувствуешь, то так и есть, — потрепала та русые волосы, всё так же оставаясь спокойной. Она даже разрешила окна в зале на ночь оставить открытыми, чтобы мог вернуться в любое время. Потому что должен был, иначе никак. По крайней мере так Антону казалось, так сердце выстукивало ритм неспешный, но звучный, не дававший спать в ожидании. Потому, когда все наконец уже если и не легли спать, но погасили свет в квартире, он не стал надеяться на окно в гостиной, а своё открыл, силясь быть тихим, не скрипеть пружинами дивана и механизмами окна. Те, кажется, его желанию быть тихим поддались, дали таки впустить в комнату холодный осенний воздух вместе с клубящимися завитками ночи. Залезать на подоконник было банально страшно, потому мальчик подтащил к тому стул, чтобы только на самый край его сесть, имея под собой ещё опору под ногами. Потому что вознамерился ждать долго. Столько, сколько потребуется, ведь быть одному, без зарывающегося в шали и наволочки на кресле Арса, слишком непривычно. Он же там уже не один год практически каждый раз ночевал, если, конечно, не под боком у Антона. Теперь же к нему тянуло так, как не тянуло до знакомства. Только вот куда именно — неясно. Их не связывали ни магические нити, ни чудесные компасы, ничего кроме пульсирующего внутри «НУЖНО», почти гонящего на улицу. Да только сопутствующее тому одиночество под собой таило ещё одно чувство, раскрывшееся лишь при мыслях просто взять и сбежать из дома искать Арса, где бы тот ни был. Страх. Сковывающий и прибивающий к месту длинными коваными гвоздями, по форме скорее колы напоминающими. Именно из-за него он лишь сидел, рассматривая редко проезжающие мимо машины, парочку разбитых фонарей, полуоблетевшие ветви кладбищенских вязов и редкие блеклые тени, под ними блуждающие. Только раз среди них мелькнула точно человеческая, высокая и чуть знакомая. Видимо, сторож Эдуард совершал свой обход, как и всегда, смотря, чтобы среди новеньких вполне вменяемых душ не оказалось очередного безымянного. Но стоило тому скрыться в сторожке, чей бледный свет из треснувшего окна едва просачивался сквозь надгробия, кусты и деревья, как вновь жизнь там полностью испарилась. Хотя даже с Выграновским не то чтобы там её было много. Суммарно штуки полторы бы наскреблось. Антону казалось, что он провёл так целую вечность: искал два крохотных голубых огонька, словно те могли появиться прямо перед ним в любую секунду. Только вот на самом деле он искренне надеялся, но там, в глубоких потаенных закоулках мозга, не верил. Потому что не представлял, как испугавшийся своих действий Арсений отошёл бы спустя всего какие-то несколько часов. Не в его характере. Это Шастун среди них двоих умудрялся отпустить всё быстро, с одним лишь горьким осадком, о котором не забывал, но тоже внутрь себя отправлял. Дождаться всё же оказалось невозможным. Слишком хотелось спать, слишком устал вечером, и даже бушевавшие разгоняемой кровью эмоции не могли так долго его удерживать бодрым. Сперва лишь зевнул несколько раз, но затем и тело расслабилось, и глаза начали безжалостно сохнуть. Приходилось моргать часто-часто, потом — оставлять веки закрытыми дольше, притом упорно брови наверх вздёргивая, потому что иначе в расслабленном состоянии только пара щёлок для зрения неудобных оставалось. Только вот завязывать с этим пришлось быстро — почувствовал, как со лба стал медленно, но верно пытаться пластырь отклеиться, а сама ранка начала колко болеть, напоминая о себе. Последним шагом стало заверение себя в том, что он лишь приляжет на самый край дивана совсем ненадолго. Только вот стоило это сделать, как он провалился в сон, пустой и беспокойный. Ведь нет там никаких царств Морфея, ибо богов не существует, или же те так глубоко в Нави сидят, что до них и не доберёшься ни через норы, ни донырнёшь. Там не слышно молитв и не бродит чуждых. Там покой, куда более тихий, чем мёртвый, там тьма, тёплая, прохладная и пушистая, там прошлое свалено точно в выгребную яму, и гниёт, гниёт, пока из его перегноя не вырастает Навь.

***

Антон весь следующий день просидел дома, хотя ему искренне хотелось пойти на поиски, ради которых он может быть и из школы попытался бы сбежать, но именно по этой причине его туда не отправили. От того он чувствовал себя каким-то узником, который всё ждёт и ждёт удачного момента, чтобы улизнуть. Один раз он даже к двери пробрался, полностью в уличную одежду облачившись, да только та оказалась заперта, а такое редко случается, если все дома. Писавшая что-то в пухлых записных книжках Анна Алексеевна и напевавшая себе под нос Ира точно предусмотрели подобную возможность. Понимали — Антону тяжко, да только лучше тому на месте оставаться, а не дёргать себя по всему городу, не имея понятия, где именно его цель. Только вот, если её не знаешь, то не зазорно спросить у тех, кто в помощи специально никогда не отказывает. Верно? До осознания этого он дошёл лишь только к раннему вечеру, когда почувствовал, как руки чесались от того, как сильно хотелось прикоснуться хотя бы к чему-то близкому, ощущающемуся живым. К таким предметам, к примеру, относились потеряшки, да только их истории, их прошлое было совсем чужим, в отличие от колоды, с которой успел за несколько лет сродниться, хотя она и пока не отвечала на точные вопросы. Потому что те лишь следуют за мастерством ведуна. Однако вместо таро тот взял другую. Ту, с помощью которой во дворе можно с ребятами в дурака перекинуться, если заранее отсортировать. Самая простая, игральная. Пятьдесят две атласные карточки, которые можно в любом ларьке было найти в одном ряду с наклейками и ручками. Красные и чёрные, те, про которые старушки на лавочках страшилки рассказывали о том, почему в них играть грешно. Антона они не касались и не задевали, они оставались для него стайкой крошечных помощников, более бездумных, нежели слишком мудрёные арканы таро, любившие заболтать на долгое время и ответ в итоге дать не весьма ясный. Те были высокопарны и многогранны, а всё, что требовалось мальчику, это понять «когда?». Бабушка такими не пользовалась никогда, но именно их в первую очередь чуть ли не в младенчестве в руки вручила, сперва лишь веселья ради, потому эта не первая колода. Может быть, третья, но Шастун с ней уже достаточно долго, чтобы руки под её изгибы подстроились и тасовать начали изворотливо. Эти было не особо жалко помять, они такое фамильярное отношение к себе наоборот искренне любили. И пускай кто-то грозится однажды пустить махровые кружева по краям, зато прикипали быстро. Под жёлтым светом лампы тот сидел на красно-зелёном ковре, морщившемся десятками рожиц воображаемых монстров, завернувшись в свитер и шарф, едва ли к ним шапку ещё не добавив, Антон в руках тасовал колоду, в мыслях проматывая только лишь вопрос «когда?», хотя слишком сильно хотелось бы задать «где?». Только они бы этого рассказать не смогли. Языки бы узлами заплелись, мышиным королём сцепились, выдав одну лишь панику, рассыпавшись по полу клетчатыми рубашками кверху. Но вместо этого руки лишь перестали в мгновение шелестеть картонками, чувствуя: вот здесь нужно остановиться. Не иначе. Смотреть даже как-то не хотелось. Ожидание болезненно. Всё время от одного момента до другого становится бессмысленным, ненужным. Его хочется из жизни вырвать, себя в беспробудный сон погрузить, лишь бы не заметить всего пути до цели. И вот предстояло понять — сколько же захочется от себя выкинуть в урну, да только не получится. Каждое мгновение растянется, душа и сковывая, мучая и пытая. Только знать иногда всё равно хочется куда больше, нежели оставаться в неведении. Рука выцепила крайнюю карту, как оказывается — меченую. Случайно, конечно, но жирный ляп на ней всё равно отчётливо виднелся, выдавая во время игр весьма значимую фигуру. Мимо Антона смотрел кудрявый русый мужчина в алом берете и секирой в руках, которому снизу вторил точно такой же безногий. Бубновый валет. «Радостные новости», — промелькнуло в голове значение перед тем, как Шастун стал вглядываться в рисунок, будто бы пытаясь найти в нём нечто новое и неизведанное, хотя рассматривал тот не раз и не два, чувствуя, что это его карта. Да только потому странно было обнаружить её в ответе на вопрос «когда?», да ещё и задаваемый про того, кому бы пики или крести подошли. Хотелось уже вновь ту в колоду забросить, чтобы перетасовать хорошенько и понадеяться, что в этот раз точно получится правильно, но от этого действа его отвлекло клацанье. Тихое, знакомое, только лишь птичьи когти такое могут издать, встретившись с пластиком, из которого как раз сделан подоконник, по которому скользил мягкий сквозняк, в чей поток без спроса вмешались. Скрёбся аккуратно лапой, чтобы не испугать, почти стыдливо, хотя… наверняка так и было. Потому что не решался в комнату самовольно влетать. Разрешения ждал, хотя оно ему не было нужно. Но Антон в свою очередь лишь смотрел снизу-вверх, молча, только телевизор где-то в гостиной играл, а на кухне стучали тарелки и лилась вода из крана. Без них наверняка было бы слишком тихо, настолько, что в ушах стоял бы тонкий писк и оглушающий звон. — Ты поздно, — произнёс Антон ровно и спокойно, хотя на последнем слоге всё же голос надломился. Не выдержал веса рождавшихся внутри эмоций. Не эйфория, не радость, даже не злость и обида. На него накатывалось умиротворение, спокойствие, счастье. Тяжёлые настолько, что давили огромным валуном, под которым хотелось остаться так и замерев. Впервые Арса можно было увидеть таким неуверенным, застенчивым и просто-напросто стыдливым. Лапами на самом краю подоконника перебирал, опустив взгляд, иногда крыльями чуть дёргая, чувствуя себя явно не в своей тарелке впервые за очень долгое время. Антон это видел и по старой, почти забытой привычке спугнуть боялся, вдруг сорвётся и улетит ещё на несколько дней, оставив его одного с тяжким ожиданием, ноющим по всему телу одиноким волком? — Я тебя ждал, — честно признаётся мальчик, надеясь, что это поможет, и ворон наконец переместится со своего слишком близкого к окну места к нему на ковёр или хотя бы на кресло. Этого не случается, тот лишь чуть ближе ко внутреннему краю подступает, слишком сильно голову к полу опуская, так будто бы стремиться взглянуть на него исподлобья или же почти кланяется в извинениях, что не в его характере. Так и получается, ведь через секунду становится понятно — у того в клюве был крохотный ремешок, который Арс только что почти беззвучно перед собой положил и чуть разогнулся, начиная смотреть выжидающе. Словно бы тоже боится исчезновения мальчика, того, что сейчас убежит в другую комнату, громко дверью хлопнув, напрочь позабыв о только что произнесённых словах. — Вернулся спустя день, но всё равно молчишь, — вздохнул Антон, оставив карты лежать неровной колодой и вставая с пола, чтобы подойти ближе, предполагая по чужому взгляду, что как бы тот ни хотел вот-вот сбежать, Арс себя на месте удерживает силой воли, потому что иначе никак. — Это мне? — спросил он, подобравшись ближе, из-за чего ворон таки шаг назад один сделал, но уже спустя мгновение нерешительно в глаза исподлобья глянул и чуть кивнул большим болванчиком, которому не видано спокойствие, всё трясётся и трясётся, то лапой, то крылом дёргая. — Прости. Вероятно, это должна была быть самая ожидаемая фраза. Банальная до невозможности, ученная детьми в глубоком детстве наравне со «спасибо» и «пожалуйста», только вот сие по-настоящему волшебное слово, произнесённое не устами, а голосовыми связками далеко за клювом, Антон от Арса никогда не слышал, оттого замирает, на полпути протянув руку к небольшому чёрному кожаному браслетику, который тот откуда-то достал. Гордец, которых сыскать было сложно, наглый разрушитель его комнаты, неугомонное создание, наполненное стружкой зависти и крошками ревности, никогда не извинялось. Только клюв высоко задирало, заставляя одним лишь своим видом мириться с таким положением дел, пропускать эти все заскоки мимо с одним лишь осадком усталости внутри, стираемым одним фактом — в мире не было ничего более ценного, чем его фамильяр. — За это, — чуть отойдя от удивления, показал мальчик пальцем на заклеенную ранку, — я тебя и не винил. Ничего страшного не произошло. Подумаешь — поцарапал! — улыбнулся Антон светло. Так, что Арс даже перестал мяться на подоконнике, продуваемом прохладным сквозняком. Под чёрными перьями и даже полыми костями стало тепло даже тому, кто весь день закапывался внутрь себя, будто бы на три метра уходя в прохладный грунт. — Но то, что ты улетел и так долго не возвращался, вот это вот было гораздо хуже, — в некогда лучистой улыбке заскользили грустные аккорды, которые скрыть можно было бы лишь искусной ложью, такой, которой он учиться не собирался. Но именно эта смена настроения заставила ворона отвлечься от созерцания чужих болотных глаз и подтолкнуть ближе безделушку, чтобы её наконец взяли, чтобы центром внимания стало нечто более радостное, нежели размышления о недавней глупости. Та выглядела совершенно обычно — небольшой чёрный кожаный браслет с нехитрым плетением, которое, однако, мальчик понятия не имел, как повторить, только и мог что вглядываться в текущие каждый своей дорогой шнурки, создающие узор. Только вот Антон, у которого ни единой подобной вещи никогда не было, спустя несколько мгновений уже смотрел на ремешок почти любовно, с таким восхищением во взгляде, что, кажется, ничего в мире вообще не могло сравниться с этим подарком. — Откуда ты его взял? — спросил он, еле оторвав взгляд и переведя тот на ворона, наблюдающего и ловящего каждое движение, чтобы точно в правильности своих выводов на их счёт убедиться. Что все те его беспокойства были напрасны, и Шастун на него не просто не злился, он ждал, он хотел, чтобы Арс вернулся, а теперь браслет крутит в руках так. Будто бы ничего и не было. — Не беспокойся, он твой, — пояснил ворон, понимая, откуда интерес: краденные вещи среди чуждых и ушлых никогда не остаются и даже прибыли или пользы принести не могут, ускользают из рук воришек, которым будучи незаметными, казалось бы, только подобным и заниматься. — От кого? — тут же забеспокоился Антон, сам уже ладонями на подоконник опираясь, чтобы ближе быть, но в этот раз Арс не пошатнулся, оставаясь на месте. — Это может быть опасно. Бабушка всегда говорила, что с долгами нужно быть аккуратным. Отказаться от выполнения какой-либо задачи ты, конечно, можешь, но не факт, что сразу поймёшь, что та была подозрительной. Потому главная услуга, которой торгуют и обмениваются егеря — переходы, с которыми мало шансов попасть в невыгодную для себя ситуацию. — Всё нормально, — произнёс тот так, что было ясно — не хочет тему продолжать, не хочет объясняться и говорить. И так слишком много слов за последние несколько минут произнёс. Антону, конечно, хотелось расспросить, вытянуть все ответы, но он решил отложить это на потом, каждый день копая всё глубже и глубже, пока не узнает о прошедших сутках всё до конца. Сейчас же, однако, он лишь надел на костлявую руку браслет, чуть подрастянув весьма короткие завязки, а после вновь посмотрел на Арса. Всё ещё со слишком прижатыми к телу перьями, из-за чего тот казался непривычно меньше, с голубыми глазами, которые говорят сами по себе зачастую гораздо больше, нежели всё его птичье лицо, остающееся безэмоциональным, пока того потряхивает от волнения. — Арсений, иди сюда, — не то предложение, не то просьба прозвучала. Нежная, добрая, тёплая, такой даже Арс отказать не мог. Наверное, потому, что за последние сутки слишком соскучился неожиданно для себя самого по мальчику, сперва кажущемуся вездесущим в его жизни, но тому, чьё внимание хотелось красть каждую возможную секунду, отобрав его у школы и дворовых друзей для себя. Чтобы вот эти вот самые объятия человека, вспомнившего его настоящее имя, только ему всегда открывались. Арс почти упал в распростёртые руки, тут же его уверенно и крепко подхватившие, прижавшие к груди аккуратно, чтобы случайно хрупкие птичьи кости не повредить. Антон тёплый во всех смыслах — у того широкий свитер, чуть подрастянутый, но очень уютный, такой, что в Арсении тут же появилось навязчивое желание утащить его в свою гору вещей на кресле. Однако без того, кто бы его к себе прижимал, в тряпке не так много смысла. Шастун сделал пару шагов вбок, чтобы на диван сесть, всё так же своё сокровище к себе прижимая и надеясь, что они друг друга из-за недопониманий или ссор не будут в будущем бросать. Потому что даже один день оказался болезненным настолько, что ворон, к которому прикоснуться всегда редкость, льнул к груди, будто бы стараясь глубже в объятия зарыться, восполнить все те часы, проведённые в самотерзаниях, от которых так легко избавили родные тонкие руки, на одной из которых теперь красовался его собственный подарок. И может быть не он его сделал, но Антон бы точно сказал в ответ на это замечание что-то вроде «Естественно не сам, у тебя же лапки», называя нежно когтистые конечности, от которых хотелось избавиться как можно скорее, променяв птичий облик на человеческий. Чтобы не царапать, не клевать, а обнять в ответ крепко и нормальным голосом сказать «спасибо». Полностью узнать историю того, где пропадал Арс и откуда он взял браслет, который мальчик носил с тех пор не снимая, у того удастся лишь через пару недель, когда к его бабушке зайдёт по делам Эдуард, к которому Антон обратится, особо не думая, «дядя Эдик», из-за чего где-то в соседней комнате в голос рассмеётся Ира, а сидящий на серванте ворон тоже не выдержит и, крылом прикрываясь, будто бы так никто его не увидит и не услышит, прокаркает. Всё, что останется Выграновскому, так это окинуть его осуждающим взглядом, а мальчику сказать, чтобы просто Эдом называл. — А я посмотрю, браслет ты таки носишь, — подметил парень, уже собираясь в скором времени уходить, но предложенная ему чашка чая всё ещё требовала к себе внимания из приличия. — Да… — глянул Антон на руку, после на всё ещё не слезающего со своего места Арсения, ставшего каким-то задумчивым, а после вновь на гостя, которому так не подходит изящная фарфоровая чашка с серебряной каёмкой, которую тот всё крутит, рассматривая то, как покачиваются на дне ускользнувшие их чайника чаинки. — А это вы его Арсу дали? — догадался мальчик и даже ответа Выграновского ждать не надо было, ибо недовольный, гаркающий, вороний звук и так делал всё предельно ясным. — А он всё в молчуна играет, да? — усмехнулся Эд, решая взять всё же одно из предложенных ушедшей в свою спальню Анной Алексеевной печений и мокнуть его в остывшие ополоски. — Ничего подобного, — решил доказать обратное Арс, слетая вниз и садясь на спинку Антонова стула. — Да, конечно, — съязвил тот, оглядывая решившего присоединиться Арса. — Могу поспорить, что это последнее, что мы услышим в ближайшие полчаса, даже если я сейчас всё, как есть, расскажу.

***

Кладбище в любое время года является местом весьма унылым. Серый цвет будто бы проникает в каждую его составляющую, будь то цветастые венки на могилках или деревья, которым в пору сверкать золотом готовящихся опадать листьев. Наверное, всё из-за блуждающих по нему фантомов, которых к вечеру становится больше. Просачиваются из Нави, желая видеть перед собой жизнь, боясь принять всеобщую судьбу стать ничем. Кучкой грязи, из которой однажды появится нечто новое, то, в чём от них самих не останется ни следа. Арсений и до того, как начать жить с Шастунами, не больно любил проводить здесь время, но сбежав в тот день от Антона, решил драматично присесть на одном из вязов, чтобы утонуть в мыслях о том, что он тому кровь пустил, дав волю раздражению и птичьей неосторожности. Возвращаться было банально страшно. Возможность того, что на него будут справедливо злиться, угнетала наравне с самим собой и окружающей атмосферой, напоминающей не то кладбище, которое люди изображают в фильмах, на которое люди приходят поплакать над могилами родственников, не то дом престарелых, каждый из которых настолько недееспособен, что не может ничего взять сам в свои руки, оттого им в этом нужна чужая помощь. Недалеко от того дерева, у одного из крестов с чёрно-белой посмертной фотографией, сердобольными родственниками был из досок сколоченный стол и спаянные из металлолома крашеные зелёной краской скамейки. В этот час ворота должны были быть уже закрыты, не пуская никого вовнутрь, хотя, конечно, кто хочет, тот и через забор перелезет. Однако все собравшиеся у той могилки точно не были незваными гостями в царстве смерти. Хотя бы потому что ей самой принадлежали. Серые, прозрачные старушки и дедки, среди которых молодых силуэтов почти не было, увлечённо наблюдали за разыгрываемой на столе партией в шахматы между чуть поплывшим в своих чертах мужчиной лет пятидесяти и чуть более сохранившейся полной женщиной за шестьдесят, вероятно, скончавшейся на пару десятков лет позже. Каждый из них мог думать над дальнейшим ходом весьма долго. Так, словно бы на кону стояла как минимум жизнь, хотя, вероятно, всё, что у них осталось, так это достоинство, которое проиграть бывшим шахматистам отчаянно не хотелось. Только вот деревянные пешки, кони и ладьи им поддаться никак не могли. Тени на этот мир едва ли влияют, потому вместо того, чтобы безуспешно пытаться схватиться за фигуры, те лишь указывали на них и вполне обычными для людей голосами говорили то «пешка на Е4», то «слон на В3», и чужие бледные пальцы под усталый вздох переставляли их на нужные клетки. Местный сторож всегда казался Арсу странным сразу по нескольким причинам. Во-первых, ещё до их непосредственного знакомства, когда ворон лишь мельком того замечал бродящим по кладбищу днями и особенно ночами, его татуировки не могли не бросаться на глаза. И вот вроде бы легко можно было предположить, что тот просто бывший зек, что на незатейливую и будто бы даже весьма маргинальную профессию идеально ложилось, только вот изображения точно купола с крестами не напоминали, хотя спину, конечно, не доводилось видеть. Вторым же странны фактом, осознанным уже после непосредственного знакомства, краткого и скорее даже заочного через Анну Алексеевну, стал тот, что этот парень точно был не слепым, что было видно и раньше, но и не ушлым. Старушки, приходившие на кладбище, его шугались, за километр замечая, а призраки всё время приставали с просьбами сделать то или иное. Видимо, в этот вечер Выграновский как раз поддался на уговоры и помог устроить для многих живых скучное, но для мёртвых крайне увлекательное шоу. Как известно, на кладбище особо нечем заняться, кроме как найти ещё не совсем запершегося в себе собеседника, не готового наконец уйти глубже. Арсений наблюдал за происходящим как будто бы невзначай, не собираясь показываться. Какая в общем-то разница, если игра, можно сказать, происходит и так на всеобщем обозрении? Тем более его скорее интересовал процесс, в котором принимал участие один живой человек, своей цветовой гаммой отличавшийся от мертвецов. Именно совершавшиеся действия захватывали взгляд, пока в голове создавался приятный вакуум, в котором исчезало до того раздражавшее беспокойство. Даже поднявшийся прохладный ветерок, перебиравший перья, не так сильно беспокоил, хотя и заставил нахохлиться с непривычки. Давно он не испытывал на себе возможность замерзнуть, ведь раньше в любую секунду, решив, что на улице находиться уже дискомфортно, тот мигом возвращался домой, где было тепло и телом, и душой. Где-то там внизу начался тихий галдёж, видимо, спустя столько времени Роза Вальдемаровна таки выиграла партию, из-за чего все потихоньку начали расходиться, а деревянные шахматы застучали друг о друга, медленно, но верно собираясь обратно внутрь доски. Стало даже как-то обидно, что всё закончилось. Ведь в таком случае провести остаток уже наступившей ночи придётся одиноко, издали взирая на тусклым светом горящие окна дома, в который тянет, вернуться хочется, да только боязно. — Ты уже который час сидишь здесь, — послышался мужской голос, выведший Арса из транса, из-за чего тот тут же встрепенулся, задевая окружающие листья, тут же полетевшие грязными и корявыми самолётиками вниз. — А что, нельзя? — ответ вырвался как-то слишком легко, без единой толики неприятия к своему голосу, слишком хриплому и низкому, вероятно, всё потому, что у Эда похожий, только тот ему идёт и контраста с внешностью не вызывает. — Да мне до одного места, если кто-то ещё приходит посмотреть на то, как старики друг друга развлекают, но ты что-то задержался, пацан-то твой разве волноваться не будет? — подобрал тот доску, собираясь уже уходить, но и оставлять сидящего ночью на дереве одного фамильяра, у которого партнёр точно уже давно найден, не желая. Выглядел тот каким-то сбежавшим из дома ребёнком, не знавшим, как лучше вернуться. В ответ же Арс ещё сильнее перья распушил, будто бы пытаясь сбежать от неприятного вопроса, на котороый так и хотелось буркнуть «Нет!», но в глубине души понимал, что всё как раз наоборот и от того, что он здесь сидит и мучает тем самым себя и окружающих, ничего не изменится, кроме возрастающего желания сделать что-то из того, чего он боится. — Посрались, что ли? — спросил тот, вглядываясь чёрными радужками в комок тьмы, сверкающий где-то меж ветвей голубыми глазами, в которых можно было бы прочитать осуждение за ненормативную лексику, если бы тот решил опуститься на пару метров ниже. Но вместо этого тот лишь поёжился и отвернулся. — Ой, давай только со мной в молчанку не надо играть, я же не Антон, чтобы вот это вот всё понимать, — пожал карикатурно Эд плечами и голову почти на сто восемьдесят развернул, из-за чего могло показаться, сейчас на кладбище одним трупом больше станет, но нет, всё на свои законные места вернулось. — Я бы сказал, что это всё не моё дело, но ты же как был упрямым бараном, так им наверняка и остался, так что у вас там точно не всё так плохо, как тебе кажется. Если надумаешь всё же обсудить, где меня искать, сам знаешь, — в итоге напоследок бросил Выграновский, зашагав по узким дорожкам меж могилок с крестами, камнями и плитами, рядом с которыми на холмиках иногда встречались бледные тени, решающие, чем бы им заняться, помимо прогулок внутри их тюрьмы размером в несколько десятков гектар. Много, если ты жив и наведываешься сюда раз в год, и чертовски мало, когда это весь твой мир, за пределы которого не ступить. Тот уходил всё дальше, но следившего за Эдом Арса не покидало чувство, будто бы тот сказал что-то не то, помимо обзывательства его «бараном», за которое хотелось ответить. Но, пропуская половину слов мимо, так сразу понять, что именно, никак не удавалось. Парень даже успел скрыться из виду, исчезая в темноте, окутывающей кладбище, на котором не стояло ни одного фонаря. Единственным источником освещения был и остаётся только лишь крошечный огонёк за треснувшим окном, появившийся спустя несколько секунд после того, как бормочущую тишину нарушил пронзительный скрип двери, а ещё через мгновение — её громыхание при закрытии. В первый раз подобные звуки могли бы быть жуткими, особенно если не знать, кем и как они издаются, но Арсу доводилось слышать их раньше довольно часто, как и наблюдать за местным сторожем, который не казался плохим человеком, тем более Анна Алексеевна с ним общалась скорее как старая знакомая, знающая того не просто не первый год, а целые десятилетия. Наверное, именно потому сидению на ветке неуютного вяза ворон предпочёл расправить крылья и подняться в воздух, чтобы миновать пару сотен метров, сев на скамью, ту самую, у которой однажды безымянного прогнал, сам не понимая особо, как именно. Просто за Антона, испуганно замершего на месте, в итоге стало слишком страшно, настолько, что попытался на призрака напасть. И может быть крылья и когти проходили насквозь, ощущение тогда было неприятным. Точно попасть в ледяной пузырь, взявшийся неизвестно откуда. После той стычки по коже под перьями озноб разливался ещё несколько дней к ряду, видимо, делал всё же что-то не совсем правильно. Может быть, не нужно было всем телом вляпываться в блеклую тень. Зато Антон точно лишь испугом отделался. «А в этот раз навредил уже я», — крутились волчком мысли в голове, заставляя застыть на лавочке под окном, не зная, постучать или же провести ночь птицей общипанной на крыльце, в гордом одиночестве. Однако планам помешала заскрипевшая дверь, притянувшая к себе всё внимание. — Резче надо быть, залетай давай, — из сторожки в потрёпанных тапках выглянул никто иной, как Эд, явно уже стянувший с себя верхнюю одежду и оставшийся лишь в каком-то таком же невзрачном спортивном костюме с лампасами. Обычно детей взрослые учат не доверять незнакомцам, а кроме них даже знакомым их родителей, потому что мало ли что может произойти. Арсений же, смотря на подозрительную личность рядом с собой, раздумывал секунды три. В первой вспоминая вышеуказанную мысль, во второй думая, что если это какая-то ловушка, то его поймают даже не на конфетку, а на его внезапном желании не то поговорить, не то помолчать не в одиночестве, а на третьей тот уже шевелит крыльями, чтобы оказаться внутри. Потому что уверен в том, что здесь ничего не заставит чувствовать хуже того состояния, до которого он уже себя довёл. Внутри было мало места, будто бы даже меньше, чем в отдельной Антоновой комнате, хотя, возможно, то была иллюзия, созданная обилием вещей в одном месте: старый советский диван-кровать, о таких ходит легенда, что они разбираются, но кажется будто сразу после девяносто первого все они замерли в одном положении, а внутри них появилась своя новая жизнь, о которой лучше не думать, идеально подходящие к ним древние кресла, в которых нет и капли той статности, что ощущается в домашних, меж ними небольшой столик, слишком высокий, потому каждому сидящему до него буквально тянуться пришлось бы, крохотный холодильник шумел где-то в углу, оповещая о своей работе и, по видимому, заменяя собой радио, ибо его грохот больше походил на бит от какого-то непопулярного рэпа, там же была свалена груда садовых инструментов, из-за чего сторожка больше на гараж походила, но, с учётом того, что Выграновский был их соседом с первого этажа, не удивительно, что тот использовал это помещение в качестве склада для барахла, не нашедшего места дома. О том можно было судить по затаившейся на полке керосиновой лампе, уже отчаявшейся однажды вновь почувствовать огонёк внутри. Только лишь тонкие оранжевые блики воспоминаний, точно слёз, мелькали на запылённом стекле. Не церемонясь с окружением, Арсений по привычке уселся на спинку дивана, наблюдая за тем, как Эд кинул в стоящий на холодильнике сотейник небольшой чуть поржавевший кипятильник и грохнулся на диван, тут же натужно проскрипевший не то пружинами, не то живущими где-то глубоко в его конструкции мышами. — Чаи пришёл гонять или расскажешь, что случилось. Вы ж ещё мелкие, так что точно не что-то непоправимое. Хотелось на мгновение недовольно клюнуть того в уж больно удобно расположенную рядом голову, потому что ребёнком себя Арсений не чувствовал несмотря ни на что. Скорее даже тот только пару лет назад понял, каково быть тем, о ком заботятся, потому что ты до конца недееспособен, многого не знаешь и пока не готов столкнуться с настоящими трудностями. Всё потому что те годы, прожитые «вольной» птицей, всё было слишком очевидно и просто. Нужно было обеспечивать себя едой и безопасностью, а ещё пореже встречаться с другими воронами, с которыми скорее на драки можно было нарваться. Потому что был человеком в животном обличии, изгоем в любом случае. Взрослым с того самого момента, как человеческий разум начал проклёвываться из-за отступавшей потихоньку амнезии. Вероятно, той самой точной осознанностью стало понимание человеческого языка, не важно даже какого. А ещё появившееся в голове имя — Арс. Странное с одной стороны, родное с другой, с той, которая звала его найти кого-то в этом мире, неясно кого и почему. И нашёл ведь, спустя долгое время. И уже потом начал медленно, но верно подстраиваться под возраст своего компаньона, наконец почувствовав, каким может быть человеческое детство. Однако далеко не это заставило клюв оставаться закрытым, а понимание — человек перед ним и впрямь имел право называть его «мелким». Даже если предположить, что Арсу двенадцать птичьих лет, этот возраст точно ничто по сравнению с тем, что скрывалось за полностью чёрной гладью двух радужек. Там не старость, а знания и история, почти также, как и у Паши, только мрачнее и глубже. Хуже, чем, пролетая над рекой, вглядываться в её чернильную рябь, невидную слепым. Только вот эта тьма не была ледяной, а будто бы готовой вот-вот показать огоньки и солнечные блики. Глаза — зеркала души, и, с годами вбирая в себя прошлое, та становится всё более и более явной. — Я кровь пустил, — стыдливо признался Арс, желая спрятать голову под крылья и не высовывать её оттуда никогда, потому как вслух слова звучали в его представлении ещё хуже, чем в голове. Однако собеседника то даже на смех не вывело, Эд лишь вздохнул, закинув ноги без тапок на стол и руки на груди сложив, олицетворяя собой спокойствие, о котором Арсений в тот момент лишь мечтать мог. — Ебать ты королева драмы, — уже даже не пытался тот фильтровать речь, видимо, понимая, что без выражения своих эмоций привычным способом эта ночь уже не обойдётся, так что начать можно и пораньше. — Поцарапал, что ли? Знаешь, такое и домашние кошаки всё время с хозяевами проделывают, и нормальные люди их ссаными тряпками из дома не гонят. — Клюнул над бровью, у него шрам точно останется, — больше трёх слов за раз сказано, Арс сам своему внезапному рекорду удивился. Почему-то говорить с тем, на чьё мнение можно не обращать внимания, было гораздо легче, без какого-то чувства стыда за то, что голос звучит точно пропитый и прокуренный алкаш или бомж, а может быть всё вместе, простудивший горло и говорящий притом через дающую эхо стальную трубу. — Пф, знаешь, в этом, я уверен, твоя вина минимальная, — усмехнулся парень, будто бы это какая-то мелочь, — некоторые вещи остаются неизменными, сколько ни живи. Так что лапы в крылья и полетел обратно! — помахал он в сторону, кажется, веками не открывавшегося окна, в левом углу которого уже несколько месяцев плетёт свою паутину паук Геннадий, которому в правом конкуренцию составляет Евгений. — Или ты собираешься весь остаток жизни провести вот так вот, просто потому что ссышь извиниться? Именно этим Арсений и собирался будто бы заняться в свои оставшиеся годы, потому как чем сильнее ему хотелось извиниться, тем сложнее это казалось. Нельзя бросить язвительное «ну извини» или солгать «мне очень жаль». Те были бы легки, точно перо из его собственного крыла, но вот правда, маринованная в искренности и сожалении, точно вольфрам, который сколько в форме оперения ни отливай, никогда птице в воздух взлететь не даст. — Это нужно сделать правильно, — всё, что удалось из себя выдавить в попытке объясниться, почему прямо сейчас он не готов был влететь в ждущее его раскрытое настежь окно, за которым его точно ждут. Эд же глянул на него со взглядом человека, которому искренне не понять подобного мышления. Если чувствуешь, что нужно сделать что-то, то бери и делай. — Арсений, ты не ворон, ты заёбушек, — произнёс тот, вставая с места, чтобы вынуть кипятильник из сотейника и кинуть туда три пакетика дешёвого чёрного чая. — Ну просто прилети, постучись, скажи «прости меня, пожалуйста, я так больше не буду, а если и буду, то, как и в этот раз, случайно» и не кипишуй. Кстати, чай будешь? В итоге Арсений и чай, куда больше на чифирь похожий, пил, и выслушивал Выграновского, твердившего, что «жить надо проще», в итоге спросившего «Голодный?», на что Арсений лишь отрицательно пробурчал в ответ. Потому что гордость побираться не позволяла, даже когда за последние часов двенадцать ничего не ел. Однако его отказ не помешал подсунуть Выграновскому тому на ужин завалявшуюся где-то в ящике под окном банку тушёнки. Тот вообще оказался интересным. Разговаривал будто обо всём и ни о чём, вспоминая, каким было это кладбище в семидесятых, когда он только на работу сюда устроился, о том, что как только Арс человеком станет, то все вокруг будут на ушах стоять, чтобы сделать тому поддельные документы, и лучше бы ему тогда в таком случае сразу повзрослее выглядеть, чтобы восемнадцать уже могли дать. Не упустил также и рассказ про парочку татуировок, на одну из которых жаловался, из-за того, что неудобно было левой рукой на правой вверх тормашками бить, а другую вроде как на память оставил какой-то ушлый филиппинец, однажды каким-то раком перебравшийся в начале двадцатого века в США, а уже к концу того же столетия, оказавшийся на Базаре в этом самом городе. Потом рассказал о том, как иногда литьём занимается, мелочь всякую делает по просьбе зачастую всё тех же ушлых, которым нужен мастер, умеющий серебро и медь изменять так, чтобы они перестали быть простыми металлами, а приносили пользу своему владельцу. В общем, сторожем тот, как оказалось, работал не то чтобы по призванию, просто помогал с мертвецами, потому что мог. — Знаешь, — покосился тот взглядом на гору вещей в коробках, безуспешно пытаясь в них что-то найти, но понимая — более или менее ценного или же даже пригодного для использования там ничего не будет, — извинения с подарком всегда как-то больше подкупают. А Антон твой ведь цацки обожает. — Он не носит никаких украшений, тем более они обычно для девушек, — ответил ворон, за ночь явно уже успевший попривыкнуть разговаривать открыто, без единой толики сомнения в том, что следует промолчать, чтобы никому не пришлось его слушать. — Вот это предъява, конечно! — всхлестнул тот руками, вставая с места, будто бы готовясь бороться за обратное мнение, но вместо этого лишь накинул на себя куртку, готовясь на выход и выключая в сторожке единственную горевшую под потолком лампочку, погружая Арсения в мрак, в котором только его два голубых глаза горели ярко, с непониманием происходящего. — Ты ему потом такое только не говори, а то на такое точно обидится. А так у меня есть идея, с чем вместо букета завтра пойдёшь извиняться. И не надо на меня так смотреть, ты точно пойдёшь! Ну или полетишь, но сейчас только так это и сделаешь. Под таким оживлённым давлением отказать казалось невозможно, будто бы Эду правда было важно, чтобы Арс себя преодолел, даже если для того костыли, придающие силы воли, понадобятся. И именно для создания такового они вышли ночью с кладбища, отправляясь всё в тот же знакомый третий подъезд, только, вместо седьмого этажа, прошли всего два лестничных пролёта до жилого первого, чтобы отворить совершенно простую стальную дверь, за которой скрывалась будто бы сперва непримечательная квартира, в которой на самом деле можно было поковыряться и обнаружить вещи не от мира сего. Только всё, что делал Арсений — наблюдал как пара бледных, покрытых чернилами рук с ловкостью плела небольшой чёрный шнурок, чтобы в итоге прикрепить к нему замки и передать на рассвете в чужой клюв. Только вот так сразу он не смог собраться, и его скорее из окна просто вытолкали с наказом «не возвращаться, пока к Антону не вернётся». И, как оказалось, Выграновский был прав: на него не были в обиде, а подарок приняли практически с щенячьим восторгом. А после объятий уже и бежать никуда не хотелось. Только лишь чувствовать вездесущее приятное тепло, от которого оторваться едва ли возможно.