Аверс

Может быть Анна Алексеевна и не грабила фрегатов, да и с пиратами вроде как не водилась, но она точно была той, о ком маленький Антон мог подпевать Сукачёву с его «Моя бабушка курит трубку». Ибо та и впрямь покупала рассыпной горький табак на Базаре, от которого вился едкий плотный дым, пропускаемый через созданные из него же кольца всевозможными фигурами. Как она это делала, Шастун до сих пор понятия не имеет. Пробовал, а изо рта одни лишь осьминожьи тентакли лезут, не желая растворяться сквозняками и ветрами. Впору задуматься, не в трубке ли дело? Может быть, в дымовом канале происходят неведомые метаморфозы, мундштук имеет значение, или же наоборот — всё дело в особенном табаке, который ни в жизни не сыщешь в обычном магазине. Он не знает, и, даже держа в руках увесистую лакированную чёрную трубку без излишеств, всё, чем от неё веет, так это въевшимся в неё за десятилетия терпким, горьким ароматом да ностальгическими воспоминаниями. Кажется, стоит, даже не заполнив чашу, сделать глубокий глоток, как в голове возникнут картинки, похожие на раскрашенные вручную чёрно-белые фотографии того, как Анна Алексеевна летом могла вечерами сидеть на балкончике, золотыми зубами клацая по мундштуку в периоды тяжких дум о вещах, с которыми детям пока не нужно было сталкиваться. Только вот всё не так просто, прошлое не прочтёшь одним лишь символичным действием. Однако Антону то совсем не надо. На самом деле практически с самого утра он только и занимается тем, что по совету Арса роется в бабушкиных вещах. Находит зачастую, правда, не самые полезные и нужные для его ситуации, когда следует попытаться как-то самому нырять в Навь. К сожалению, в этом деле помощников, по-настоящему знающих толк, просто-напросто нет. Паша — ведун, хотя и помнящий, так что известно об этом деле ему лишь со вторых уст, а Арсений… Тот проснулся рано, явно за пару часов до Антона, и, как ни странно, не поехал в театр, а вернулся, будя захлопнувшейся дверью, от которой сердце спящее в мгновение сделало кульбит и подняло своего хозяина на ноги. В конце концов первой идеей было: «Опять решил свалить, не предупредив?», — однако вместо этого на пороге, стягивая с себя обувь, оказался Арсений с мешком продуктов, за которыми тот, похоже, ездил в более или менее нормальный магазин. — Подумал, я тебя кинул? — давил тот улыбку с издёвкой вместе, а отвечать особо нечего было, ведь в точку попал. Завтрак, в котором к очередному шедевру из яиц в виде приготовленной уже Антоном болтуньи прибавился Арсов салат из огурцов и помидоров. Всё так тихо, что хотелось начать болтать без умолку, как он делал прошлым вечером по пути из машины в квартиру, в которой они вновь замерли, точно слова могут душу высосать и оставить их пустыми. Хотя с учётом ворочавшихся внутри противоречивых эмоций предпочтительнее было бы познать спокойствие пустоты внутри, нежели между ними двоими. Вроде как и решили вчера главный вопрос, от которого обоих ворочало, но всё ещё не знают, как по-правильному быть друг с другом вновь после стольких лет. — Нужно ли мне спрашивать, сколько с меня? — кисло жуя кусок пересоленного огурца, залитого маслом, решил задаться вопросом Шастун. Скользившая в молчании неловкость от такого, кажется, и вовсе ножом обоих кольнула, заставляя выйти из анабиоза собственных мыслей, плясавших в голове хоровод, однако даже так неуловимых и сумбурных. — Ты уже спросил, — вздохнул Арсений, откладывая столовые приборы, в отличие от Антона, тот вооружился не одной лишь вилкой, потому его разрезанная на кусочки яичница меньше похожа на истерзанный кусок непонятно чего. — И вопрос это весьма тупой с учётом того, что из нас двоих работаю я, а тебе следовало бы озаботиться не поиском таковой, а понять, как своё предназначение выполнять. В этом уже на меня рассчитывать не приходится, сам понимаешь. — И много платят в местном театре? — вдруг не может удержаться Шастун. Всё же быть откровенным нахлебником у собственного фамильяра... Этот факт будто бы его самого ни во что не ставит. В конце концов зарабатывать он так-то может, дайте время, которого у него ни черта нет, на эту самую работу. К тому же у него в жизни был один главный пример того, как финансовые отношения строятся — все расходы Иры оплачивала Анна Алексеевна, не иначе. Платья, украшения, походы в места, о которых ребёнок знать не знал, но понимал, что она туда отправляется веселиться. Не иначе. Сейчас же он умудрился зайти в тупик, из которого можно выйти только лишь поняв, как нырять научиться и как людей переправлять на другую сторону. К сожалению, со смертью прошлой яги привычный для всех путь через её логово закрылся, а Антон не имеет понятия, как его вновь открыть. Но как только он это сделает, жизнь по идее на лад пойти должна, и за свою несостоятельность стыдно должно будет перестать быть. Как перед собой, так и перед Арсом. — Так, что концы с концами едва сведёшь, — фыркнул тот, будто бы ни разу не задетый язвительным тоном, но лишь потому, как у самого точно такой же. — Но ты за мой кошелёк не волнуйся, это скорее хобби, а за работу я примусь, — включил тот экран своего айфона, лишь только чтобы время проверить и смахнуть парочку оповещений, — минут через десять. Кстати, можешь заняться полезным делом и полистать записи Анны Алексеевны. Сам знаешь, никому не хочется оставлять дела незавершенными, — не дождавшись ответа Антона, тот вышел из-за стола и, поставив недоеденные тарелки в холодильник, скрылся в комнате, хорошо хоть дверью не ударив за собой. Кто из них встал не с той ноги, Антон так и не понял, возможно, они оба просто пара из левых сапог, каждый из которых считает себя правым. От того пересоленный салат и вовсе в горло лезть не хотел, но Антон, насильно тот в себя запихнув, заедая яичницей, всё же отправился делать то, что велено — просматривать старые и не очень записи. Однако в итоге он сидит и крутит в руках чёрную, лишь местами покрытую тонкими царапинами трубку, и думает о том, что было бы неплохо закурить. К вещам его манит, как всегда, сильнее, нежели к записям. Те впихивать в себя нужно, запоминать сказанное на листах и страницах, вникать, точно словам старого учителя, в то время как с вещами проще. Они всегда верят в свою молодость, от того, даже говоря на непонятном языке, который требует разбора, те делают это столь оживлённо, что прикоснуться к ним хочется куда сильнее. Трубка оказалась на полке вместе с записями, многие из которых подписаны пофамильно: Абросимова М. С., Высокова К. В., Котовская М. В. и другие. Тонкие и толстые томики тетрадей, точно медицинские карты в поликлиниках, трухлявые, почти разваливающиеся от их наполнения, и те, которые только-только начаты. Внутри исписаны аккуратным почерком лишь несколько страниц в клетку. Рядом с ними плотные, солидные переплёты, Антон уверен, что они выполнены не иначе, как из натуральной кожи. С детства притягивали взгляд особенно сильно, хотя трогать их было нельзя — внутри точно информация о ком-то важном, а сейчас — рассматривай не хочу. Хотя, правда, не особо хочется, особенно когда взгляд упирается в тяжёлый альбом, на корешке которого выведено «Шастун А. А.» По ползущей вдоль корешков руке вмиг мурашки разливаются, заставляя ту на месте замереть. Свои инициалы видеть на полке с краю весьма неожиданно, хотя и очевидно. Точно встретить их в списках поступающих или же любом другом, в котором по всей логике оказаться должен, но всё равно от того волнение ощущаешь. Однако стоит залипнуть на альбом чуть подольше, то становится ясно — под «А. А.» другие имя и отчество скрываются. Слишком уж стара обклеенная им обветшалая бумага, пошедшая бахромой по краям. Анна Алексеевна всегда была ответственной, Антон это хорошо помнит. После встреч клиентов, пришедших не ради услуг яги, а ведуньи, та садилась за записи, особенно в тех случаях, когда знала — к ней ещё вернутся. Однако собственный дневник прошлого и наверняка будущего в картину мира Шастуна не вписывается. По крайней мере, относительно себя. Всё, что нужно, и так остаётся в голове, а если из неё что-то исчезает напрочь, не оставив даже смутного следа, то это к лучшему. Люди созданы так, что зачастую забывают о плохом. Потому как иначе все бы страдали от вечных терзаний дурными воспоминаниями. Дневник жизни усопшего до сих пор ощущается слишком личным для того, чтобы даже задумываться о том, чтобы взять его в собственные руки и начать рыться в прошлом, о котором он точно знал не всё. У каждого есть свои тайны, и вдаваться в них нет никакого желания. Тем более… «И так ясно, какая запись должна идти последней.» Любой хороший ведун заранее знает дату своей смерти, если та наступила как в случае с его бабушкой — естественным путём. Инфаркт предсказать легко и смотреть на шесть цифр, попарно разделённых точками, было бы слишком больно. Не успел, опоздал, пропустил. Виноват. От пронизывающего всё нутро тонкой паутинкой чувства вины отделаться не так просто. Липнет настойчиво, и чем чаще вспоминаешь о нём, тем больше вязнешь. Потому альбом с его фамилией остаётся на месте, одиноко смотря с полки вниз, пока Антону на глаза не попадается другой выделяющийся из массы объект — записная книжка в этот раз уже из коричневой искусственной кожи, сделанной под крокодилью, а кроме того, прямо внутри неё чуть небрежно обычная шариковая ручка лежит. Видимо, в отличие от многих иных пылесборников, ею пользовались едва ли не ежедневно. На неё-то и переключает Шастун всё своё внимание, подбирая ту с края полки и плюхаясь вместе с нею на кровать. Каркас на мгновение заходится тихим жалобным скрипом, предупреждая о том, что следует быть чуть более учтивым, нежели валиться сразу всей тушей. Повод задуматься замене, или хотя бы своей аккуратности, однако Антон верит, что здешняя мебель ещё его переживёт. Читать начало кажется бессмысленным и скучным. Слишком много листов, сверху которых даты исправно выведены, исписано. Ежедневник и вовсе почти закончился, лишь с десяток страничек осталось в конце, однако те уже никогда заполнены не будут. Глядя на кучу макулатуры в комнате, Шастун в полной мере осознаёт, сколь прекрасны современные технологии, позволяющие вместить всё это в память одного лишь ноутбука или телефона. «Хотя в Нави их просмотреть в таком случае не получится, это, конечно, минус», — для кого не особо ясно, однако, вместо того, чтобы задумываться о форме и возможности ведения собственных, он наконец ныряет в мир линий, чисел и синей чернильной пасты. Большинство записей, разбавляемые редкими отметками навроде списка покупок, в котором имеются как продукты из супермаркета, так и «перчёный табак», оказывается заметками о том, что не стоит выходить из дома в определённые дни, ведь тогда должны прийти гости. Слепые, нашедшие объявление в интернете, услышавшие от знакомых о гадалке, те, кто годами наведывается и имеет собственную тетрадь на полке, с выведенным на корешке именем. Ушлых же клиентов точно гораздо больше. Видно по частым закавыченным словам «переход». Однако среди них тоже немало тех, кому требуется расклад, совет или же иная просьба. «На реке новый утопленник. Вода стала слишком чёрной, русалок точно сельдей в бочке», — читает Антон короткую пометку, которой точно завершения не хватает. Хочется думать, что с водными тварями не придётся иметь дела, однако кажется, что даже на картах проверять не нужно, ведь мысль обрывается одним лишь упоминанием о них. Дальше же тоже нет даты, а почерк становится и вовсе спешным, точно вся важность из него вмиг улетучилась. «Отдать Эдуарду споры. Я уже глухая, видимо, но Ире они так надоели, что она их в полотенце обернула и в ящик серванта положила. Проблем острого слуха мне уже не понять.» «Споры?» — не понимает Антон, о чём идёт речь, однако, чем бы то ни было, оно интригует. Хочется первым делом спросить у Арсения, что это такое, однако лишний раз того беспокоить не хочется, тем более после завтрака, в котором было достаточно приправы из соли и язвительности, показываться перед ним не особо хочется. Точно если ещё пара часов пройдёт, то всё само собой решится. Нет, Шастун не против говорить, он очень даже за, только вот всё было сказано вчера. По крайней мере, с его собственной стороны. Распахнуть душу не составило большого труда, зато одной-единственной фразой в неё кольнули весьма больно. Конечно, можно делать вид, что всё нормально, как он и пытается с того вечера. Потому они даже в одном помещении находиться могут, видя друг друга, правда по большей части боковым зрением. Только вот неловкости слишком много, как и непонимания, о чём стоит говорить. Расспросить, как прошли последние годы? Арс явно до сих пор дуется на то, что Антона всё это время не было. Начать предлагать варианты того, как научиться нырять? Он дал понять, что ничего не знает и предложил просмотреть записи, в которых ничего подобного явно значиться не будет, если, конечно, не в тоскливом альбоме «Шастун А. А.», к которому прикасаться нет никакого желания. Поинтересоваться по поводу работы? Они уже закончили именно на этой отметке сегодня, и вышло как-то не очень. Потому, вместо того, чтобы пытаться проникнуть в свою старую комнату, из которой сейчас слышно лишь редкое клацанье клавиатуры, он выходит в зал, минуя висящий прямо напротив дверей в комнату огромный гобелен. Кажется, словно бы вещи на полках старой стенки смотрят с интересом на то, как Антон, несколько секунд простояв в центре ковра в раздумьях, в итоге решает просто открыть первый попавшийся ящик. Из него тут же заинтересованно глядит край старого фотоальбома, из которого выглядывает угол мутной фотографии, которую тот решает вытащить до конца. Четыре силуэта, уместившиеся на одной софе, перед которыми стоит небольшой передвижной столик, ныне ютящийся в самом углу комнаты. Торт — домашний наполеон со свечками и чашки чая — каждому по одной в комплекте с блюдцем. Не иначе как день рождения кудрявого парнишки, улыбающегося на камеру. Попади это фото в чьи-то чужие руки, то вопросов бы было много, но не относительно стола, цветопередачи или антуража. А к тому, кто сидит рядом с именинником слева и той, кто справа от старой женщины. Всё потому, что их лица, волосы, руки, всё, что под одеждой не спрятано, смазано до неузнаваемости. Едва уловимы тёмные отметины глаз, и только у девушки можно угадать наличие рта по красному пятну, сверкающему чуть ниже центра. Фотография в руках чуть подрагивает. Только спустя года, когда двоих на ней изображенных больше не существует, её ценность в душе повышается в разы. Судя по сидящему рядом Арсению, его человеческой форме, самому уже начавшему принимать угловатые подростковые формы Антону и вставленным в торт свечкам можно понять — ему здесь исполнилось тринадцать. Последний день рождения, проведённый вместе именно такой компанией. Тогда ему ещё разрешили наконец с остальными вместе отправиться на следующий Базар, в честь летнего солнцестояния. Только вот всё в итоге сложилось иначе. Снимок убирать назад не хочется, потому он на полу остаётся, пока Шастун начинает перебирать остальные ящики, каждый из которых выезжает с жутким шумом. Похоже, некоторые из креплений за годы надломились под собственным весом и теперь их приходится вытаскивать, скользя деревом по дереву, задевая металлические крепления, а вместе с тем и порой шуршащие пакеты, в которых оказываются то кучи старых пуговиц, то лежащие отдельно от доски шахматные фигуры, то сушеные кусочки чего-то непонятного, похожего на кору, но имеющего более землянистый запах. Рядом с одним из таких пакетов обнаруживается свёрток из жёлто-оранжевого полотенца. «Навряд ли это что-то другое, да?» — размышляет Антон, пытаясь расслышать хоть какой-либо шум, о котором говорилось в записи, но ничего подобного нет. Просто множество слоёв ткани, внутри которых, вероятно, что-то должно быть. Ладони берут свёрток осторожно, чувствуя лишь закрученное полотенце, которое в итоге он начинает медленно разматывать, сидя на полу и надеясь, что внутри нет ничего такого, что может выскочить, укусить или напугать своим видом до инфаркта. Зачастую, конечно, в их квартире ничего подобного никогда не водилось, но угомонить своё внутреннее «я», опасающегося всего неизвестного, но вместе с тем им интересующееся — просто невозможно. Наконец сто одежд кухонного полотенца валятся на пол, и всё, что остаётся в руках у Антона — крохотный спичечный коробок. Совершенно обычный, на нём даже стоимость в пять рублей за целый брикет отпечатана, а в центре нарисована горящая голубым спичка — в печати только два цвета использовали. Смотря на то, во сколько слоёв ткани тот был закутан, сложно поверить, что предмет оказался столь простым. «Всего-то?» — крутит он коробок в руках, чувствуя, будто бы внутри ничего нет. Тот слишком лёгкий даже для своего объёма, а кроме того, нет того самого звука стукающихся друг о друга крошечных деревяшек и коричневых головок, которые в детстве было весело сдирать, собирать их все в кучку, а после поджигать ту разом, устраивая крошечное файер-шоу. Однако стоит его хорошенько потрясти, как вдруг кое-что меняется. Коробок всё ещё кажется пустым, только вот из него начинает доноситься тихое шуршание, похожее на пересыпание песка или, может быть, даже гальки. И стоит замереть, оставив тот в покое, как шум не прекращается. Лишь только нарастает, становясь похожим на тихий ропот, который правда кому угодно, кроме глухого, помешал бы уснуть. — И впрямь «споры», — смотрит он удивлённо на коробок, не прекращающий шуметь. Заглянуть туда жутко хочется, однако стоит лишь чутка приоткрыть, силясь глянуть вовнутрь, как бубнение и ропот тут же вырываются наружу и превращаются в ругань на того, кто посмел пролить на тёмный порошок капли света, струящегося из окон-бойниц. Потому меньше, чем через мгновение, Антон тут же схлопывает коробок и в кулаке зажимает, надеясь, что только что пронзивший тишину квартиры бессловесный, но агрессивный шум никому не помешал. Хотя из соседней комнаты всё также лишь редкое клацанье клавиатуры слышно. «Значит, «это» нужно отнести?» — разжимает он медленно руку, вновь слыша лишь тихий ропот. Кажется, те крошечные, невидимые участники споров, с лёгкостью переключаются обратно друг на друга, позабыв о недавнем вторженце. На улице чуть солнце сквозь тучи проступает, а часы на стене выводят стрелками лишь без пятнадцати два. Самый разгар дня, что наводит на мысль — вполне возможно, что их сосед с первого этажа всё ещё не ушёл на работу. Призраки днём не так жаждут хоть какого-то внимания, а возможные компашки любителей учинить пьяный беспредел среди кривых крестов и протоптанных могил ещё не влили в себя и бутылки пива, чтобы достаточно осмелеть. Так что есть все шансы застать того дома. Вставая с пола и немного неуверенно отправляясь в сторону коридора, чтобы натянуть на себя одни лишь только кеды, он не может не бросить взгляд на, как оказывается, не захлопнутую, но прикрытую дверь первой спальни. Через матовое стекло дверей не видно ничего, кроме бледно-жёлтых пятен сочащегося сквозь окно солнца в окружении бледного света, проходящего через облака. Сейчас щёлканья клавиатуры не слышно. Только короткий скрип кресла оповещает о том, что Арсений всё ещё там, не то правда занимается делами, не то просто скрывается, создавая один лишь вид собственной занятости. Замерев на пару секунд в коридоре, на самом краю длинного и узкого коврика, дальше которого стоит целых четыре пары обуви, лишь одна из которых сильно выделяется своим размером, он наконец делает короткий выдох, чтобы аккуратно толкнуть створку. «Это ведь не дело — всё время друг друга избегать, вроде как даже в ссоре не находясь», — это Антон прекрасно понимает, потому, продираясь сквозь колючее чувство неловкости, граничащее с виной за нарушение чужого личного пространства, он не входит в комнату, но позволяет себе взглянуть внутрь, стараясь делать это открыто, чтобы не выглядеть точно ребёнок, решивший за кем-то подсмотреть. Однако, даже открыв дверь нараспашку, ничего не происходит. Шастуну даётся возможность лицезреть происходящее, точно замеревшую в моменте картинку: всё та же комната, с разложенными по местам вещами, окно с заурядным видом на рваное небо и невидное с порога кладбище, абсолютно чистый пол, и даже пылью меньше, нежели в остальных помещениях, пахнет. А ещё, самое главное, Арсений, сидящий за столом так, что любой врач бы предвещал скорый сколиоз, кифоз и что-то там ещё из страны «Оз», о которой знает разве что Дима со своими медицинскими знаниями, в обширности которых Антон привык не сомневаться. После нескольких лет лечения только по его рекомендациям, потому как ходить в поликлиники не хотелось, всю веру в медицину в любом случае именно на своего единственного друга возложишь. Лапы голые, кажется, что замёрзнуть от такого должны, но Арс всегда к холоду был устойчив, в отличие от Антона. Одна ступня на стуле, другая на полу, кажется, что жуть как неудобно должно быть, однако нет, сидит, в наушниках какое-то видео смотрит, на котором весьма представительный мужчина в пиджаке что-то на камеру говорит. Попов лишь через несколько секунд то останавливает и другую вкладку открывает, чтобы что-то записать, и вновь ролик включить без каких-либо явственных эмоций на лице. Однако даже так у Антона в голове проносится факт, который он всегда знал. «Красивый.» Арс правда красивый. Непонятно на самом деле почему. Вроде бы он обычный парень, разве только глаза голубые можно посчитать особенными. Только вот даже сейчас, не выпячивая свою внешность напоказ, будучи в домашней одежде, сидя непонятно как и просто таращась в экран, глядя на него такого, у Антона приятное чувство по телу разливается. Будто бы он ещё вечность мог просто смотреть и наблюдать. Выискивать крошечные изъяны, каждый из них в памяти отмечать, точно складывая их в коробку с драгоценностями, не из золота и серебра, но с историями. И, похоже, что его внимательный взгляд наконец привлёк чужое внимание, оставшись зудом на коже. — Антон? — поворачивается он, снимая с себя наушники и выглядя притом весьма удивлённым — явно не ждал, что к нему решат заглянуть. — Что-то случилось? В голосе больше нет утренней язвительности, будто бы за это время успел успокоиться. Вопрос последний звучит даже почти искренне, а не из простой вежливости, отчего Шастун не замечает, как сам чуть неловкий шаг в комнату делает, потирая вдруг затекшую шею. — Да нет, я тут… Как ты и предложил, записи читал, ничего особо полезного не нашёл, но баб Аня оставила заметку, что Эду нужно какие-то «споры» передать, — поднимает он зажатый между указательным и большим пальцами спичечный коробок. — Это как, ещё актуально? Арсений молча взгляд переводит на шуршащий тихим негодованием предмет, всё ещё рукой за наушник цепляясь, будучи готовым в любую секунду его обратно с шеи на голову натянуть. Размышляет лишь несколько секунд, но Шасту они кажутся слишком долгими. В этой паузе можно успеть столько всего сказать, что споры начинают сами по себе напоминать скрип одинокого сверчка. — Да, думаю он сейчас ещё не на кладбище, но лучше поторопиться, — отвечает тот, уже Антона с ног до головы оглядывая, взгляд всё время по разным частям тела метая, точно застывшая в одном положении фигура всё это время меняется с каждой пройденной секундой. — А ты как, ещё работаешь? — в голосе без сомнений можно услышать проскальзывающую в нём надежду на ответ «нет» и предложение сходить вместе. На самом деле, Антону без разницы, куда именно вместе. К Выграновскому на первый этаж, в магазин за продуктами, в ларёк за сигаретами, на кухню готовить обед или же просто в комнате посидеть. Несмотря на иногда проскальзывающую между ними колкость, ему просто хочется рядом побыть. Спокойно, непринуждённо, на самом деле позабыв о прошлом. Почти как вчерашним вечером, в момент, когда Арсений пообещал попробовать исполнить свою часть клятвы. Но до того, как признался в том, что ничего общего с ним иметь не хотел. Только вот беспокоить Арсения, который всё время уклоняется, решает вроде как съездить утром в магазин, чтобы приготовить наконец что-то нормальное на завтрак, а после молчит, точно в своём вороньем обличии, совершенно не хочется. Страшно не так что-то сделать. Потому как вместо того, чтобы его потерять, охота наоборот вернуть, а вместе с тем — как-то сделать счастливым. Правда, глядя на него такого отстранённого, кажется, что эта задача для Шастуна непосильна. Вспоминается оставшаяся лежать на полу в зале фотография и кудрявый, угловатый парень, на ней изображённый. А рядом с ним размытое пятно в излишне деловой для домашнего праздника рубашке. Лица того не видно, но Антон помнит его — там улыбка сверкала, весёлая и добрая. Такая, какую хочется вновь увидеть вместо сжатых в тоненькую полосочку губ. — Да, тут ещё дел на час, так что если хочешь сходить сейчас… «Опять сбегает», — вздыхает Антон, видя, как Арс нервно поглядывает на экран. — Ладно, ничего страшного, тем более здесь потеряться невозможно, — приподнимает Шаст уголки рта, стараясь, чтобы улыбка выглядела не вымученной. Делает шаг назад, всё ещё поглядывая на него, будто бы надеясь на что-то, но, вместо этого, короткий разговор обрывается вновь надетыми наушниками, запущенным видео, закрытой дверью и кое-как обутыми кедами. Обидно, но за эту обиду Антон корит себя. Какая-то она глупая и детская. В конце концов навязываться тому, кто его продолжает игнорировать даже после извинений, не хочется. Может быть, Арсений и впрямь научился жить без него, пока Шастун ищет мостки в прошлое, которое давно ускользнуло, и одним лишь наличием фамильяра рядом его не вернуть, даже если очень захотеть. Хотя в каком-то смысле настичь его всё равно можно. В конце концов такова суть Нави — всё, что было, остаётся там. Именно о ней задумывается Антон, хватаясь за ручку. Раньше этот трюк срабатывал. Стоило просто захотеть перейти на другую сторону и потянуть её, как мир за порогом оказывался совершенно иным. Сейчас же за открытой дверью его ждёт лишь всё тот же подъезд, пропахший сырой штукатуркой, соседская квартира, лифт и целая лестница. «А я ещё чего-то ждал, — размышляет Антон, тихо закрывая за собой дверь и отправляясь делать размеренные шаги по лестнице, каждый из которых отдаётся глухим гулом по зеленовато-голубым стенам. — Может быть, на самом деле это всё не моё, и я просто ведун?» Однако тихий голос подсознания прекрасно знает — это ложь. Прошлые жизни не обманешь, даже если их не помнишь. Те остались где-то внутри не то известковым налётом, который никогда не исчезнет и всегда будет в этой и последующей постоянно о себе легонько напоминать, не то стержнем, вокруг которого вся личность строится. Антон не знает. Другим людям в головы не заглянешь, а в своей он такой, какой есть, и именно потому искренне хочет, чтобы всё встало на круги своя. «Жаль только, нигде не заложено знаний о том, как вообще это сделать», — вздыхает он, проходя по лестнице вниз и краем глаз всё время замечая крошечные глазки, точно каким-нибудь чернильным улиткам принадлежащим. Те его провожают, выглядывая из консервных банок под окнами, переполненных пеплом и бычками. Стоит оказаться к ним слишком близко, как крошечные точки-глазки вмиг ускользают обратно, чтобы уже через пару мгновений вновь глядеть прохожему в спину, надеясь, что тот подкормит их очередной порцией жжёного порошка, обсыпающегося с никотиновой палочки. Спуск казался почти бесконечным. Ноги шагали по ступеням размеренно, а в дневном будничном спокойствии не слышно ни звука, доносящегося с улицы или из-за соседских дверей. Только стук подошв и размеренное шуршание коробка. Потому квартиру под номером один он едва не пропускает, успев даже ещё один пролёт пройти и заметив за ним нулевой этаж с одним лишь только лифтом. Потому приходится вернуться, чтобы предстать перед плотным листом стали с одним лишь только глазком, из-за которого не видно ни бледного дневного света, ни золотистого, ни какого-либо ещё. Только чёрная густая тьма под куполом стеклянной линзы. Звонок, белый, с чёрной клавишей, от которого ведёт посеревший электрический кабель, смотрит выжидающе, пока Антон на него пялится исподлобья. Удивительно, но тот висит выше его головы, словно владелец квартиры решил обезопасить себя от беспокойства любого человека ростом ниже ста шестидесяти сантиметров. Потому складывается чувство, что дети, карлики и девушки здесь не самые частые гости. По крайней мере, точно нежданные. Стоит наконец нажать на хлипкую клавишу, как она с другой стороны заходится омерзительным звоном, напоминающим те самые механические школьные звонки, которые приходилось слушать долгие годы вплоть до десятого класса. Те в голову лезли, разбивая собой черепную коробку и начиная после по мозгу прямиком своими молоточками колотить. Оценить его как-либо кроме «отвратительно», просто невозможно, потому рука отлипает буквально через пару секунд, повинуясь велению разума. «Этот звук и мёртвого из могилы поднимет», — хоть для проверки данного факта следовало бы запустить звонок на кладбище днём, желательно с полудня по обед. За дверью спустя минуту всё ещё тишина, в которой уже зарождаются сомнения в наличии внутри какой-либо живой души. Однако наконец раздаются шаги. По походке зачастую многое можно сказать о человеке, если хорошенько вслушиваться. Потому Антон не удивлён тому, что ему просто не спешат открывать. Поступь уверенная и не мельтешащая из стороны в сторону в поисках ключей или ещё чего. В итоге дверь клацает с той стороны, звенит цепочка и уже через мгновение проход открывается. «Даже не удосужился в глазок посмотреть.» Хотелось бы сказать, что первым бросающимся в глаза являются резиновые шлёпки, майка или шорты, совсем не тёмный узкий коридор, освещённый несколькими встроенными в потолок одинарными лампочками, или же всевозможные плакаты вперемешку с разрисованными обоями и прикреплёнными к ним кнопками листами бумаги. Вместо этого первое, за что цепляется взгляд, так это чужие чёрные глаза, напоминающие дверной зрачок. Кажется, словно за ними густая тьма, что в теле высоком и худощавом скрывается, чернилами по коже проступая. — Ебать какие люди! Я тебя, конечно, ожидал увидеть чуть позже и в другой компании, — окидывает он взглядом пустоту по обеим сторонам от Антона. — Ну, хоть в какой-нибудь вообще, но я тя в любом случае рад видеть, — опирается тот о косяк, чуть вываливаясь корпусом наружу, и произнося всё таким бодрым голосом, что с бледной кожей и впалыми глазами тот слабо вяжется. — Какими судьбами? «Ничуть не изменился», — тут же подмечает Шастун. Выграновский всё такой же, будто бы ни года не прибавил в своей внешности. В детстве и юности это было не так заметно, в конце концов виделись они редко, но сейчас, когда Антон того по росту перегнал, обзавёлся нуждой щетину брить, решать проблемы лишь только собственными силами, отсутствие перемен ощущается особенно весомо. — Да я так, поздороваться, наверное, — неуверенно, произносит он, точно сам не понимая, для чего стоит на пороге, однако шуршащий в руке коробок напоминает о себе в секунду молчания. — И вот, судя по всему, баб Аня тебе собиралась это передать, — протягивает он руку в перёд, однако Эд на то едва ли внимание обращает, только лишь делает шаг назад в квартиру, явно не собираясь пока принимать свою крошечную посылку. — Не, сам знаешь, через порог дела не делаются, так что милости прошу к нашему шалашу. — Я без предупреждения, так что отвлекаю, наверное, — взгляд рефлекторно вглубь квартиры ныряет, стремясь понять, насколько данное предположение может быть верным, и по абсолютной могильной тишине кажется, что в корне оно обратное. — Пиздюком будучи значит не мешал, а сейчас на пороге меньжуешься, — усмехается тот, складывая руки на груди. — Ты любимую фразу своей бабки из головы не выкидывай. «Всему своё время», а значит, раз сейчас пришёл, значит не ссы зайти поговорить, если того хочешь. — В таком случае, думаю, можно, — решается всё же Антон, на самом деле в глубине души радуясь тому, что его пригласили. Хоть какая-то кроха прошлого осталась неизменной, а именно Выграновский, для которого будто не прошло и года с последней встречи. Этого очень сильно не хватало — чего-то ни капли не изменившегося в своей сути. — То-то же. Хочешь босиком, если нет — Арсовы тапки в углу, — кивает он на подозрительно знакомые тонкие, белые, явно одноразовые, но поношенные точно не раз и не два, и шлёпает тот по линолеуму внутрь коридорчика. От предложения Антон всё же отказывается, будучи удивлён наличием у Выграновского в квартире индивидуальной пары для Арсения. Тот не кажется человеком, который вообще стал бы проводить в этой квартире столько времени, что ему в итоге выделили собственные, точно в качестве контраргумента на неидеальность чистоты здешних полов. Хотя Шастуну нормально, вероятно, способность не замечать случайную паль и волосы на расстоянии двух метров от земли у него прекрасно развита. Для того, чтобы захотеть выдраить квартиру ему нужно как минимум почувствовать липкий дискомфорт, а его под стопами не ощущается. Минуя стену, завешанную плакатами, как рок-групп из восьмидесятых и девяностых, так и современных рэп-исполнителей вперемешку с черновыми работами, похожими на наброски, они проходят в гостиную. Планировка здесь выглядит иначе, нежели в квартире на седьмом. Не то причина в разных годах постройки, не то просто в том, что находятся они по разным сторонам здания, но всё вокруг кажется куда более замкнутым, от того даже полупустое пространство от одних лишь изображений на стенах, дивана, заваленного карандашами и бумажками кофейного столика, на котором в углу от предназначенного для него напитка осталась пара коричневых пятен, кажется слишком захламлённым. А внезапно разместившийся на противоположном конце комнаты верстак с инструментами и вовсе убивает какое-либо ощущение домашнего уюта, который всё равно неизменно сквозь годы ощущается в двадцать первой квартире. — Значит грибные «споры» занёс. Я, если честно, о них как-то и забыл уже, но давай сюда, — протягивает в этот раз первым руку уже Выграновский перед тем, как плюхнуться на старый кожаный диван, видавший и лучшие годы. — Грибные? — непонимающе осматривает коробок Антон перед тем, как наконец отдать бубнящую пыль в чужие руки, которые, однако, просто оставляют предмет на столике, явно намекая взглядом и позой на то, что можно в принципе и присесть, что Шастун и делает, устраиваясь на тканном кресле с деревянными подлокотниками, каждый из которых, кажется, пережил на себе не одну кружку разлитого чая и кофе. — Какими же им быть ещё, — ухмыляется тот, явно осознавая, откуда взялось чужое замешательство. — Миколог из меня, конечно, хреновый, но что я о них знаю, что, собрав урожай таких вот грибочков в Нави, можно сделать отличную настойку. Только попасть на ту сторону сейчас запарно, сам понимаешь. — Знаешь, к сожалению, я понимаю только это, — откидывается он назад, чувствуя бессилие от того, что источник этой проблемы — он сам. — А вот как разрешить ситуацию, понятия не имею. — Первая встреча за несколько лет, а ты вместо того, чтобы заливать мне весёлые истории об утекающей молодости, тут же начинаешь загоняться. Тебе бы проще быть, а не в себе ковыряться. Это дело вообще гиблое, я те отвечаю, — закидывает руки за голову Эд, который определённо предпочёл бы более весёлый разговор, но не против поговорить и о насущном. В конце концов сам предложил пройти за порог. — Иначе я не имею понятия, что делать. — Слишком громкое заявление для того, кто всё детство провёл среди ушлых и чуждых, и чья бабка девяносто лет ягой была. Сто пудов Ань Алексеевна единственного наследника своего дела без подсказок оставить не могла. Тем более ты же не мелким был уже, когда свалил. Я, конечно, сам не егерь, но вот эти твои фаталистские настроения — какая-то херня. Пацаном ты как-то более живёхеньким был. — Ты столько времени проводишь на кладбище, но живое от мёртвого всё равно отличить не можешь? — ухмыляется устало Антон. Они оба знают, о чем рёчь идёт на самом деле, потому усмешки проскальзывают на выдохе даже без всяких оговорок. — Что б ты знал, года три назад почивший Петрович почти каждый день доёбывается до меня: по поводу замены лампочек за забором, по поводу этого самого забора, погнутого каким-то придурком на УАЗе, в него влетевшего, и моего «живого уголка», потому как, по его мнению, мне нужно поменять в сторожке окно и починить искрящую проводку. Хотя вообще-то это гиблое дело, ибо дети всё равно не перестанут её постоянно сжигать. Так что не вини меня, что я тебя с мертвецами путаю. Некоторые из них погружаться глубже ближайшие лет десять точно не собираются. — Всё так же весело. Эд рассказывает дальше про множество мелких событий, произошедших на кладбище за последние годы, от некоторых из которых у Антона на лицо улыбка лезет. Потому как часто разговор касается знакомых лиц. К примеру Роза Вальдемаровна наконец перестала предлагать каждому новичку и старичку сыграть партию с помощью чужих рук. В последние пару лет ограничивается лишь днём шахматиста, а в остальные дни гуляет, рассматривая и критикуя чужие похоронные венки из искусственных цветов. Речь заходит и том, что Выграновский теперь не только для ушлых украшения делает на заказ, но и для слепцов, а вместе с тем решил татуировки бить в соседней комнате, в которую не предлагает зайти, так как «там всё вроде как стерильно должно быть, так что ну на хер». Клиентов не особо много, но это, как говорится, в первую очередь для души, а то на себе уже и негде. Антон его слушает и поражается, как много всего происходит в жизни человека, который будто бы большую часть времени за пределы одной улицы не выходит. Кладбище, дом, магазинчик на первом. Но это с его слов, в которых тот не особо упоминает Навь. Будто бы специально по грани неприятной темы ходит, чтобы лишний раз не возвращать Шастуну его загоны. Однако чем дольше он слушает истории, в которых участвуют в основном одни лишь призраки да редкие ушлые, тем больше хочется задать вопрос, который давно навязывался, да только раньше не казался таким очевидным. — Эд, скажи, а все смотрители кладбищ вот такие вот, — кивает он, осматривая собеседника по пояс, — как ты? А ведь и впрямь. Антону почему-то всегда казалось, что сторож кладбища, кем бы он ни был, где бы ни работал, тоже обязательно чуждый. Словно все атрибуты в виде зрения, долгой жизни без старения и ещё незнамо чего не то появляются, строит трудовой договор подписать, не то это отдельная каста людей, у которых предназначение такое — за могилами следить и никак иначе. Однако ему самому никогда не приходилось проверять данную теорию. В Москве никогда подобных мест не навещал, а до переезда ни бабушка, ни сам Эд о таких никогда не упоминали. — Удивительные и обаятельные? — хмыкает тот уголком рта, но ответа на свой риторический вопрос не ждёт. — Я те так скажу — доводилось мне бывать на разных кладбищах, и народ за ними следил всегда самый разный, но неизменно припизднутый. Сам понимаешь — специфика работы. Хотя в этом плане попы на погостах всегда выделялись — у них поминальная служба, все вот эти «бла-бла-бла» на тему вечного покоя и так далее, а рядом с ними обязательно призрак, который успевает разочароваться во всём, во что верил при жизни. Но вообще, иногда ведуны, которые родились в слишком отдалённой ветви семьи со всеми слепыми известными родственниками тоже, крышечкой поехав, таким решают заняться от безнадёги. Короче, индивидуально всё. — Но ты ведь не ведун, — в этом Шастун точно уверен, потому интерес играет внутри всё сильнее, заставляя сесть прямо на самый край кресла, чтобы ближе к Выграновскому наклониться. Точно у того прямо на лбу должно быть всё написано, но там только татуировка над бровью и парочка ухмыляющихся чёрных глаз ловит его взгляд. — Что, Антошка, интересно стало? Но для начала в Навь научись нырять, а потом об этом поговорим. Пока скажу только, что такого же встречал лишь единожды, и так давно, что ты охуеешь. — Это уже какой-то демотиватор. Я уже, кажется, сам скоро устану размышлять над тем, как это нужно делать. Когда был мелким, стоило только захотеть из квартиры выйти на ту сторону и за дверью было то, что нужно, сейчас же это нихрена не работает. — Говорю ж, я не егерь, — чуть помолчав, отвечает Эд, рассматривая вновь устремившего свой взгляд к покрытому тёмными пятнами от потопа соседей потолку Антона. — Но знаешь, был у меня как-то один хороший друг, которого я вопросами о переходе просто затрахал, — усмехается тот вновь, однако в голосе чувствуется куда больше меланхолии, нежели веселья, как и во взгляде. — Я так понимаю, был он так давно, что его уже и не спросишь лично, — из предыдущих слов можно сделать только такой вывод, хотя, конечно, было бы неплохо, если бы Антона к нему за ручку и всё наглядно рассказали и показали. — Он не помнящий, так что это да. Но мне он тогда говорил, что в Навь ему всегда легко удавалось переходить по единственной самой важной причине — он был уверен, что его фамильяр в случае чего когти себе пообломает все, но постарается его защитить. И в обратную сторону тоже. Он бы для него сделал всё, что угодно. Да и делал в общем-то, хотя порой и закатывали скандалы, как старые супруги. Они друг другу жизни беспрекословно доверяли. — Звучит как какая-то сказка, — фыркает Антон, дёргая головой в сторону от того, как пристально на него смотрит Эд, и того, сколь точно каждое слово в душу попадает, начиная ту ворошить. «Всё дело в доверии.» — Сказала мне мужская версия бабы Яги. Так что у вас с Арсом? Я ж серьёзно был уверен, что вы, когда ко мне припрётесь, сделаете это вдвоём, а вы, походу, как заёбушками были, так ими и остались. Обсуждать Арсения у того за спиной, с одной стороны, не хочется, но с другой — с кем, как не с Эдом, это делать. Тот со стороны ощущается одновременно тем человеком, которому на самом деле не похуй, в отличие от кого угодно ещё, а с другой — намеренно лезть не станет. Тем более тот с ним явно если не дружит, то хорошо общается. Тапки в коридоре и позавчерашний день, когда Попов к нему завалился, чтобы хоть что-то из одежды на себя надеть, перед тем, как домой заявиться, не дадут соврать. — Я перед ним вчера извинился как мог, сперва казалось, что вроде бы, может быть, всё наладится. Не сразу, конечно, но со временем. Знаю ведь, что он обижен на моё отсутствие и что раньше не вернулся. А сейчас я ещё и ничего из себя не представляю, так что тоже не удивительно, что тёплых чувств особо нет, но… — думать и говорить вслух об особенно неприятных вещах — разные вещи. Потому стоит Антону подойти к одной из них, как слова в горле стопорятся, пока рот приоткрыт, готовый всё выпалить. — В случае Арса «но» может быть так дохера, что я ни в жизнь не отгадаю, однако, если не хочешь говорить мне, ты главное сам разберись с происходящим в собственной голове. В первую очередь с ней, а потом за Арсову хватайся, там без бутылки не справишься. — Говоришь так, будто бы я не знаю, что мне нужно с ним помириться окончательно и научиться наконец нырять. Как говорится, это ведь база, — усмехается Антон, однако, смотря на вдруг приобрётшее серьёзность лицо Эда, становится как-то внезапно не до шуток. Чёрные глаза давят, больше не отблёскивая свет лампочек, придававший им живости и бодрости. — Нужно, должен, обязан, хочешь. Это всё твои цели, до которых ты не имеешь понятия, как дойти, это я уже и сам понял. Но, Антон, глядя на тебя, зная, что это всё в твоей сущности и так заложено, появляется другой вопрос: а что тебе мешает? И чего ты так пиздец боишься. — Я… Антон многого в своей жизни боялся. Из-за этих же страхов немало всего сломалось, утянув в водоворот обыденности, в которой ему не было места. Однако и сейчас у него внутри крутятся те самые жернова, что в пыль стирают пути к целям, которые назвать мечтами никак нельзя. Антон никогда не мечтает, не прокручивает в голове самые желанные исходы, не представляет идеальной жизни. Не позволяет себе. Боится, как и много другого, того, что вслух произносить тяжко. — Да ничего такого, — в итоге выдавливает он из себя, пока мысли назойливые всё мельтешат, складываясь предложения, из которых потом фантазия рисует картинки. И все, как на подбор, не оканчиваются ничем хорошим. — Пиздишь. Да ещё и самому себе. В этом и проблема, — делает вывод Эд и, оперевшись на собственные острые коленки, вдруг встаёт с места, вызывая тем самым удивление. — Попробуем тогда иначе, — вздыхает тот перед тем, как пошлёпать к двери. — Ты куда? — тут же нервно спрашивает Антон, не понимая, что ему делать: идти за владельцем квартиры или дальше на своём месте сидеть. — На кухню. Тебе воду или чай? Кофий закончился, так что выбор невелик. — Да не надо… — Значит чай, — осведомляет о своём выборе напоследок, перед тем, как скрыться в коридоре и тут же на кухню попасть. Сразу начинает жужжать чайник, а помимо того, почему-то слышится редкий стук стекла друг о друга, не особо похожий на то, что Выграновский решил с тщательностью подойти к выбору кружки для гостя. «Чего это он вдруг?» — не понимает Шастун внезапно сорвавшегося с места Эда. Напитки покрепче, чтобы язык развязать ещё могли сгодиться, но вот вода или чай на выбор больше похожи на варианты для человека, находящегося на последней стадии истерики. А он вроде как спокоен. По большей части уж точно. Хотя неопределённость, замешательство и разочарование всё так же в груди язвами чешутся, которые либо не трогаешь и те остаются всё теми же, либо расчёсываешь до крови, что остановиться не может. Третьего для него не дано, ведь лекарства от них находиться никак не хочет. И это при том, что Антон уверен — он по многим закромам посмотрел. Правда лишь по тем, что на замки с цепями не заперты. К тем ещё ключи искать нужно или же с основанием выламывать. Делать же этого категорически не хочется. От нечего делать он начинает рассматривать стены. Здесь не так много плакатов и рисунков, даже стены всюду просвечиваются, выдавая нехитрую жёлтую штукатурку. Сперва кажется, что та, может быть, от старости или выкуренных в квартире сигарет такой стала, но, если приглядеться поближе, то можно заметить даже крохотные блёсточки, которых точно не ожидаешь обнаружить в отделке. Особенно под множеством чёрно-белых гравюр. Как ни странно, минимум половина зарисовок здесь имеет более чем осознанные очертания. На одном из листов А4 изображен тёмный лес, лишь верхушки деревьев которого выдают в нём сосны. Какие-то часы, вроде бы типичный сюжет для тату, но в их обрамлении ощущается вес глубокой старины. Скалящаяся волчья голова без туловища, грубая, грязная и неприятная работа, которая идеально подходит к окружающим её изображениям, большинство которых больше всполохи напоминает. Огненные и кровавые. Узнаются таковыми сразу, несмотря на то, что углём по бумаге выведены. Чуть сбоку от небольшой пыльной плазмы, висящей в углу комнаты, расположился будто бы особенно старый рисунок на кремовой тонкой бумаге, которую нынче редко используют, но зато в советское время только такой и располагали. Однако выведенный по ней карандашом домик выглядит особенно уютно. Старый сруб, из тех, что даже в деревнях ныне найти сложно. Резные ставни, растушеванный дымок валит из трубы, а на фоне лес, над которым галочка-птица пролетает. Птицы тоже иногда встречаются среди рисунков, их достаточно, только Антон в них разбирается плохо. Узнаёт лишь вычурную зарисовку орла, который точно предназначен не то на чьей-то груди, не то на спине свои крылья раскинуть. С остальными же сложнее. Какие-то крошечные певчие птички, среди которых он бы узнал разве что канарейку, да и то, если бы изображение было в цвете. Иногда просто рисунки перьев, когтей, крыльев, веточек, из-за которых звериные глаза торчат. У Эда много зарисовок всякого зверья. Однако, приходясь взглядом по стенам, одна-единственная цепляет особенно сильно. Потому как она выделяется. Вместо диких пейзажей, предметов и животных, в которых превалирует чёрный, эта кажется слишком светлой, а от того к завершению едва ли приблизившейся. Висит среди других над верстаком, и игнорировать её не хочется. Пока на столике шуршат споры, а на кухне кипит чайник, Антон решает всё же встать и подойти ближе. Всё же раз на столь видном месте висит, значит ничего страшного. «По крайней мере, тут уж точно страшного нет», — оказавшись рядом, подмечает Шастун, чуть опираясь рукой на покрытый тонким слоем какой-то металлической крошки стол. И раньше было понятно, что это портрет. Но только сейчас, вблизи, становится ясно, что это даже не зарисовка, а так, намётки на эскиз, притом стиравшиеся не раз и не два. Бумага местами просвечивает, выдавая наличие позади себя других рисунков. Однако те не так интересны, ведь всё внимание приковывает мужчина, или даже скорее парень, смотрящий пустыми глазницами с белого листа. Весьма симпатичный, контур лица порос щетиной, а волосы, чуть вьющиеся, но не так сильно, как у самого Антона, ниспадают до плеч. На тех одежда не прорисована, только лишь шея, плечи и ключицы, растворяющиеся в пустоте. По пухлым губам, которых едва касается улыбка, ползёт полустёртая линия прошлого наброска, того, где эмоций совсем не было, как и в глазах без зрачков. «Кто это?» — мелькает в голове мысль, отметающая любые варианты того, что Эд рисовал незнакомца или же образ из головы. Здесь нет больше ни единого портрета, и к тому же этот висит почти на центровом месте. Подобных ему можно всего парочку ещё найти, в лучшем случае. К примеру, рисунок, один из размашистых и грязных, висящий на расстоянии сантиметров тридцати от бледного юноши. И, почему-то, стоит его заметить, прикреплённым к полке, как у Антона едва ли руки не тянутся его потрогать. Хотя мозг не сразу понимает, что на нём изображено. Слишком много закруглённых линий, размазанного угля и оттенков чёрного. Но, что самое главное — будь Шастун слепым, то для него здесь реализмом и не пахло. А так стоит потратить несколько секунд на вглядывания, как можно понять: размазанные закруглённые линии — перья, крупные палки, похожие на ноги пауков, — когти, а белые вкрапления, от которых дымок идёт, — глаза. И не важно, что тех целых четыре пары от головы вверх, по спине и даже крыльям идут. Это определённо птица, готовящаяся не то взлететь, не то наоборот спикировать и вцепиться в кого-то остриями на своих лапах. Так и не поймёшь из-за стилизации, в которой погряз рисунок. Однако даже со всеми особенностями, Антон уверен — это ворон и никак иначе. — Если хошь, набьём тебе эскизик. Этот в принципе куда угодно пойдёт, но ток не на твои икры и руки, места нужно чуть побольше, — отзывается ещё из коридора Эд, заставляя Антона вздрогнуть прямо с зажатым между пальцами краем листа и обернуться. — Да нет, я это так, смотрю. Симпатично вышло, — отпускает он наконец рисунок, оставляя на нём последний взгляд, с кресла его и не увидишь, а именно к нему он отправляется. — То-то же, хорошо, что оценил, а то бубнят всякие, что херня, и обратного не докажешь, — отвечает Выграновский, ставя на стол не только стакан, в котором плещется горячая, мутная жидкость, явно перешедшая из состояния чая в чифирь, но и небольшую бутылочку. — А это ещё что такое? — плюхается Антон обратно в кресло и берёт вместо кружки в руки флакончик со светло-коричневой мутной жидкостью, на дне которой плавает подозрительный осадок. — То, чем тебе помогать будем, дай сюды, — прибавляется к просьбе ещё и жест рукой, в которую Шастун в итоге и отправляет незнакомую жидкость. Он не знал, чего ждать, когда это сделал, однако уже через пару секунд Эд зубами выдергивает пробку, а затем пододвигает к себе дымящуюся паром кружку. Антон во все глаза смотрит на то, как как ему туда с предельной осторожностью умудряются капнуть всего одну каплю, что мигом растворяется внутри чифиря, точно ничего и не было. Только с чпоком закрывающаяся бутылочка, обратно на стол возвращающаяся, является весомым доказательством наличия непонятно чего в предложенной кружке. — Ты у меня на глазах добавил мне в чай какую-то хрень и хочешь, чтобы я это выпил?! — честно сказать, он немного в шоке от происходящего, но сбивать кружку на пол в истерике не собирается, лишь только, вылупив два зелёных глаза, объяснений ждёт. — Да не смотри ты на меня так, это, кстати, тебе плата за споры, — Выграновский ближе к нему бутылёк пододвигает. — У нас с Ань Алексевной такой договор был. Она через охотников достаёт споры, а я ей то, что из них получается, подгоняю. — Я бы предположил, что это что-то медицинское. Не знаю, новый сорт валерьянки, но что-то мне подсказывает, что нет, — нюхает Антон чай, однако у того всё тот же сладковато-терпкий аромат, который должен быть у напитка. Видимо, одной капли явно не хватает, а открывать пузырёк не хочется — разольёт ещё и мало ли, что произойдёт. — Смотря что считать лекарством, — фыркает тот, сам явно ничего не собираясь пить, ибо кружка всего одна. — Ты же слышал, что истина, как плесень, и зарождается в спорах? — Только что в вине истина, но это точно не какое-нибудь красное полусладкое, — отвечает Антон, рассматривая образующийся на дне стакана осадок чаинок, однако спустя несколько секунд до него доходит суть фразы. — Это что, эликсир правды?! Ты мне что подсунул? — Ничего не подсовывал, сам же всё видел, — разводит Эд руки над столом. — Да и «эликсир» громко сказано. Так, настойка на спорящих грибочках. Ничего такого. Этой капли недостаточно, чтобы ты сам неустанно стал базарить за жизнь, да и я тебе по секрету скажу, язык ничего лучше спирта не развязывает. Однако, если захочешь что-то сейчас сказать, но в уши ссать ни мне, ни себе не будешь. Так что пей давай. Антону сейчас вспоминаются все те сеансы у психологов и психотерапевтов, на которые его мать неустанно запихивала. Там тоже предлагали порой то душу излить, то поговорить честно. Но рассказывать было нечего, как и диагностировать. Потому особых результатов тогда достигнуто не было. Тем более задача ставилась совсем иная, нежели сейчас — разобраться, что к чему. Да и человек, сидящий напротив, несмотря ни на что, вызывает доверие. И хотя в банке может оказаться совсем не «настойка на грибочках», кружка всё же рукою берётся. Не больно уверенно, конечно, но это скорее из-за валящего от неё пара. — А ты не мог хотя бы водой разбавить? — в кружке почти крутой кипяток, который даже Антону кажется слишком, чтобы залпом пить. — У меня вода всё равно из чайника, а капни тебе на язык, ты бы потом весь день ходил харкался, так что давай как-нибудь уж смоги. Напиток горячий, на вкус настолько терпкий, что почти сладкий, от такого живот должно скручивать, а вдобавок к температуре, Шастуну кажется, что это всё какой-то прикол, только чтобы его с обожжённой слизистой оставить. Спасибо, что кружка небольшая и неполная, хотя бы выпивается быстро, только вот чаинки последние на дне остаются, от которых плеваться хочется, стоит некоторым из них в последний момент на язык проскользнуть. — И что, оно прямо сразу работает? — выдыхает Антон, чувствуя себя почти огнедышащим драконом, которому скопившийся внутри жар нужно куда-то деть. Только вот это единственное неприятное и необычное чувство, им сейчас испытываемое и больше ничего. — Вот прям сразу, — отстраняется Эд от спинки дивана, чтобы локти в голые коленки упереть и пристально на собеседника посмотреть. — Ну что, Антошка, начнём с проверки? Когда ты первую порнуху посмотрел, а? — Ой, иди ты, я не ради приколов эту странную фигню выпил, — кивает он в сторону бутылочки, но в процессе понимает, Выграновский не обманул — рассказывать то, что он абсолютно не хочет и не собирается, желания не возникает. «Уже хорошо», — этот факт успокаивает и даёт телу комфортнее в кресле устроиться, попытавшись собраться с мыслями, чтобы сперва себе самому вопрос какой задать, однако его обгоняют. — Ну вот видишь — язык не развязывает. А теперь давай, что ль, к главному: ты Арсу вчера всё высказал или решил ради «благого» дела что-то замолчать? — Прям так сразу? — удивляется Антон, начиная елозить по креслу, от чего то недовольно скрипит. — Нет, блять, давай побазарим сперва за то, как у тебя студенческие годы прошли, и подождём, когда эффект весь аннулируется. Так давай как-нибудь с чего-нибудь начнёшь. А ты сам никогда не разберёшься, с хера ль не только Арс со своими загонами морозится, но и ты, как вареник переваренный, собраться не можешь. — А вот и не правда, вчера я в театре ему сказал, что хочу вновь с ним нормальные отношения иметь. Извинился, что сразу, как только появилась возможность, не вернулся, что ебучее кольцо носил, — потирает он палец, на котором больше нет привычного медного обруча. — С цветами между прочим! Признался, что ссыковал возвращаться. — И чего страшного было в этом? В конце концов у нас здесь всё весьма спокойно. Доводилось мне в Москве бывать, и вот там реально, что в Яви, что в Нави постоянно какой-то пиздец творится непрерывный, особенно на поверхности. Нор дофига, никто за ними не следит, создания Нави лезут, аристократы борются за территории, а гриммов и вовсе ни разу не встречал, хотя там точно имеются те, кого стоило бы сожрать. Здесь же одна старая яга со всем, считай, даже без помощи фамильяра справлялась. — Да я не о том, — вздыхает Антон, желая в обивку провалиться и стать человеком-кресло. — Я не видел Арса с четырнадцати, как и баб Аню, когда они навещали меня в больнице, чтобы отдать кольцо. А перестали мы общаться и того раньше. Арс… не брал телефон. Ни разу, — в голосе проскальзывает безнадёжность, от которой сбежать хочется, да только та репейником прицепилась и отодрать её никак не получается. — Сначала я был уверен, что он так бабушкин запрет исполняет, или что мой новый телефон не узнаёт, мне ж его поменяли. А я его наизусть выучил, когда у Паши попросил. Всё, чтобы мать случайно не заметила, что я ему пытаюсь дозвониться. Но он ни разу не ответил, даже когда я через дядю записку передал. А я ведь по нему пиздец как скучал… — прикрывает он глаза, утопая в воспоминаниях, пока Выграновский на него серьёзно смотрит и внимательно слушает, разве что разговор не записывая. — С друзьями не складывалось. А иначе быть и не могло, я ж тогда пришибленным был. Хотя и пытался общаться с кем угодно. В итоге с Димкой подружился, он ведь тоже был, ну, как говорится, со странностями, хотя и слепой, — усмехается он этому прозвищу для нормальных людей, ведь в конце концов Позов очки носил. — Потом девушки начали подбиваться. И я думал, что если кто-то в меня влюбится, то этого мне будет достаточно, чтобы во мне ответную симпатию вызвать, но нихера подобного. Всё было не то. Я, блять, так хотел к Арсу. Все эти годы, но когда появилась возможность, то побоялся вернуться, — замолкает он, чувствуя в груди жжение, которое иным хотелось бы перебить. Горьким и терпким сигаретным дымом, что лёгкие бы наполнил вместо всплывающих на поверхность чувств. Он те самые язвы в груди только что расчесал, и их хочется прижечь, затушить о них бычок сигаретный, чтобы кровь идти перестала, а комнату наполнил отрезвляющий запах жженой плоти. Однако все карманы пусты, он в чужой квартире, да и табака с собой нет, хотя можно было бы попросить у Выграновского. Только вместо этого Антон наконец точку важную ставит, которая шипением отдаётся. — Больше всего на свете я боюсь быть ему чужим, ненужным. Эгоистично боюсь, у Арса может быть кто-то важнее меня, — откидывает голову на спинку, отчего свет лампочек начинает глаза слепить, только вот он их рукой прикрывает по другой причине — от себя самого спрятаться хочется. — А кроме того, боюсь самому себе признаться, что больше всего на свете хочу его безоговорочно своим называть. «Потому что Арсений по-любому мой и ничей больше», — бьётся в голове не прописная истина, которую всё время голос разума глушит, заставляя её бояться. У Эда взгляд сложный. Там, за чёрными зрачками, явно шестерни механизмов крутятся, стремясь что-то в таком случае сказать. Он молчит достаточно, чтобы Антон руку от покрасневшего лица отодрал, чтобы взглянуть на хозяина квартиры. У того брови к переносице устремились, а упершаяся в колено рука половину рта прикрывает, будто бы должна ограничить возможность случайных слов, Шастуну точно непредназначенных. — Я понял, что ты хочешь себе его присвоить. В какой-то степени понять тебя можно, — произносит тот, однако не уточняет почему. — Только вот тебе ещё один вопрос. Ты ведь уже один раз сам выныривал, будучи мелким. Смог на панике с силой совладать, стоило Арсу появиться рядом в Нави. А сейчас ты ему жизнь доверить готов? Веришь, что вытащит из любой передряги, что стоит тебе попасть случайно в беду, и он сам в итоге ради тебя подставится? Антону в душу два чёрных глаза смотрят, точно две пики, своими остриями колют. От такого вопроса хочется уже не просто сигаретку выкурить, а выйти за дверь, но не подняться обратно на седьмой, а выбежать на улицу, подышать свежим воздухом, надеясь, что невидимая хватка наконец душить перестанет. Только вот он даже не уверен, кому она принадлежит, чьи именно руки сквозь кожу, мышцы и сухожилия к трахее прикасаются и пережимают ту, в узел скручивают, вырывают из тела, заставляя чувствовать жжение. Эда, его собственные, судьбы, что по таро читается, или, может быть, Арсовы. Если последние, то они, похоже, даже не замечают своих деяний. Однако даже с застрявшим комом нервов в горле, наружу лезет приглушённый, хриплый, постыдный ответ. — Нет. Признаваться в этом неприятно даже самому себе. Хотя нет. В особенности самому себе. Антон чувствует себя лицемерным. Желает, чтобы Арсений был его, чтобы он сам стал для того самым близким человеком, однако не верит тому, что на него можно положиться. Что, как раньше, ринется спасать и помогать, стоит попасть в опасность, хотя и клялся. Потому как Антону уже было страшно и плохо, но он был один. Потому как Арс сейчас далёк жутко, а попытаться подойти ближе страшно. Вдруг как при первом их знакомстве — стоит проявить на каплю больше внимания, показаться навязчивым, и тот улетит, даже дымного шлейфа не оставив? — Антон, — обращаются к нему всё тем же уверенным и слишком спокойным голосом, выводя из транса суетных мыслей. — Я тебе вот что скажу. Загоняться на эту тему нет смысла. Доверие так просто не возникает, но когда вернёшься, попытайся вновь поговорить с Арсом. — Как будто мы что с ним, что с тобой не наговорились, — фыркает Шастун, отводя взгляд. — Более чем, только вот суть в другом, — вздыхает тот и на секунду косится в сторону верстака за спиной Шастуна. — Ты в детстве про воронов ведь читал? — Немного, — бурчит Антон, на самом деле запомнив из книги Брема в первую очередь места обитания, протяжённость жизни и рацион питания, который не отличался привлекательностью. — Советую обновить свои знания. Загуглить, знаешь ли, не составит труда, но ты тогда тоже кое-что очень важное поймёшь. — И что же? — вымученно спрашивает Антон, не будучи уверенным, хочет он знать то, что в сущности Арсения сидит, прямо как и в его собственной, всё время напоминая о себе, склоняя к тем или иным поступкам. — Далеко не только ты один жуткий собственник, — ухмыляется Эд, показывая белоснежные зубы, сверкающие хищным оскалом.

***

Стоит выйти из квартиры, прихватив с собой бутылочку с мерзкой жидкостью, которую Антон, по-видимому, отложит в дальний ящик, не имея понятия, для чего ту использовать, он тут же тянется к карману. То, что Эд ему сказал по поводу собственничества кажется скорее успокоением. Мол, не парься, ты не мудак, всё нормально. Потому, делая медленные шаги вверх по лестнице, он уже забивает в поисковике «ворон википедия». Конечно нельзя назвать этот сайт стопроцентно достоверным, но про животных там мало кому приходит в голову по приколу информацию менять. Сперва его забрасывают информацией о врановых и воробьинообразных, об ареале распространения, с которым и так всё понятно. После его встречает вполне обычная для любой статьи вкладка «размножение», однако с неё Антон отчего-то вдруг стесняется, случайно цепляя взглядом лишь пару предложений, в которых значится, что сей период начинается зимой. Однако уже дальнейшая небольшая часть статьи, обозначенная не иначе как «ворон и человек», заставляет наконец остановиться не только взглядом, но и ногами, чтобы начать вчитываться в текст. «"Первые месяцы птицы тихие и послушные", ну, этот период мы не застали, — хмыкает Шастун, вспоминая их знакомство и все последующие года. — "Повзрослевшие птицы крайне ревнивы и не признают никого другого, кроме хозяина, и нападают на всех, кто зашёл на их территорию. Если не уделять им достаточно внимания, то они становятся вредителями…"» Дальше он уже лишь за несколько секунд взглядом пробегается и вновь к этим самым словам возвращается, чувствуя — в них есть смысл. Ведь в детстве, стоило забыть об Арсе на несколько часов, как тот тут же вытворял всякую дичь, лишь бы Антоново внимание привлечь. И ведь только ему всегда мешал, только к нему прикапывался, чтобы отобрать как можно больше времени в свою пользу. «Собственник, значит?» — вспоминает он слова Эда и решает прошерстить остальные предложенные поисковиком ссылки, постепенно вновь начиная своё восхождение на седьмой этаж, порой чуть не падая, полностью погруженный в тексты статей и форумов. Везде информация примерно одна и та же — вороны моногамные птицы, которых лучше не заводить, если не хочешь жить только лишь с ними, не имея ни семьи, ни даже других домашних питомцев. Всё потому, что ревнивы до чёртиков и готовы глаза тем, кто к их паре лезет, выцарапать и выклевать. Они умные и от того ебанутые на всю свою пернатую голову. Им нужно внимание, а вместе с тем простор. Но кроме того, они стараются подальше от своих собратьев гнездиться вместе со своим партнёром. Если хорошенько подумать, то совпадений с Арсовым поведением даже слишком много. Только вот стоит Антону наконец доползти до двадцать первой квартиры, как у него назревает весомый вопрос. «Он ревнует меня или же… у него уже кто-то есть, и потому он такой отстранённый?» Последний вариант ползёт холодком по сердцу, а вот от первого почему-то тепло разливается. У него, кажется, озноб, пока стоит на коврике перед дверью, не решаясь войти. Всё потому, что приходит наконец осознание, вводящее в ступор. «Я хочу, чтобы Арс меня ревновал.» А кроме того, если тот с кем-то встречается, кого-то любит, сидит вечерами, обнявшись под одним пледом, спит в одной кровати, водит на свои спектакли в театр, целуется, страстно, глядя с обожанием, и занимается любовью, то Антон готов этого кого-то самолично на куски порвать. Может быть не способен в прямом смысле, но за волосы эту шалашовку бы вытурил из жизни. «Ага, блять, размечтался, — пытается стряхнуть с себя это наваждение, слишком его характеру несвойственное. — Если Арс кого-то любит, то этого человека надо бы хотя бы терпеть.» А так не хочется. Хочется почему-то это место самому занять. Почему-то быть со своим фамильяром кажется ещё более неправильно, чем просто с парнем. Последний случай он допускал после всех тех неудачных свиданий с девушками и смирился, что с ним самим, возможно, что-то не просто «не так», а вкус, может быть, диаметрально противоположный или же его и вовсе нет. Ибо даже, представляя себя и другого парня вместе, он чувствовал буквально ничего особенного. Никакого особенного желания сгрести чьё-то сухое тело в собственных объятиях и тем более оказаться в чьих-то более сильных. В плане отношений он точно амёба, правда никаких инфузорий-туфелек он особо не ел. Так, ради интереса парочку штук, особо докучливых, добившихся от него своего в желании переспать. Но вот почему-то стоит подумать об Арсении в подобном контексте, как нервы мигом сдают. «Да что за херня!» — решается он наконец распахнуть дверь, чтобы уже через мгновение с грохотом, сотрясающим всю квартиру, её захлопнуть за собой. В коридоре выключены торшеры, и только бледный свет из гостиной помогает рассмотреть знакомое окружение, которому шум не помеха. А ведь тот после хлопка двери не заканчивается, потому как уже через мгновение с кухни доносится отчётливое: — Да блядская хуета, блять! Слышать мат из Арсеньевских уст, да ещё и на подобных тонах весьма необычно, потому кеды стягиваются в мгновение ока, летя на порог как попало, а Антон уже спешит сделать четыре шага по коридору, отделяющие его от гостиной и кухни. — Арс? — зовёт он, уже высовывая голову за угол и видя весьма забавную картину. Подвесной шкафчик раскрыт настежь, а под ним стоит Арсений, который явно что-то из него собирался достать, или же наоборот положить, только вышло совсем неудачно. У того вся чёрная макушка засыпана белым порошком, на чёрной майке тоже её следы сидят, точно Попов на самом деле древняя статуя, покрывшаяся толстым слоем пыли. Однако, помимо самого мужчины, пострадала ещё и вся кухня. Похоже, у того рука дёрнулась, и упаковка с мукой сделала мощный кульбит, оказавшись прямо в центре стола, заодно разнеся повсюду свои частички, похожие на молочную дымку. На лицо невольно лезет улыбка, и он уже собирается пойти помогать вымывать наведённый из-за его резкого появления в квартире срач, однако Арсений на него тут же оборачивается, как слышит обращение к себе. И глаза у него вмиг из раздраженных испуганными становятся. Совсем не как у человека, который только что облажался и следующий час должен за уборкой провести, а точно произошло правда что-то страшное. От такого даже умилительная улыбка, вызванная его редким рукожопством, с лица сползает. — Блять, — бормочет тот себе под нос, так, что Антон скорее по губам понимает. — Антон, ближе не подходи! А лучше изолируйся. Желательно — за пределами квартиры. От такого заявления бровь сама на лбу возмущённо изгибается, стараясь показать весь спектр негодования по данному поводу. Кроме того, хочется заодно спросить «с хуя ли?», но уж больно странное у Арса выражение лица для человека, который просто хотел бы его ещё на полчасика за порог выставить. — Пиздец предложение, конечно, притом, что я так-то помочь хотел. Тут-то до Арсения доходит то, как он фразу неоднозначно произнёс. — Помогать не надо, я здесь сам разберусь. А ты, если не хочешь на улицу, запрись в ванной или в моей комнате, — тут же смотрит он на себя, всего измазанного белым порошком. — Хотя нет, ванная мне ещё понадобится. — Арс, я не понял, а в чём проблема-то? — спрашивает Шастун, ничего не понимая, однако чувствуя, как вдруг начинают сопли течь, и приходится носом шмыгнуть, чувствуя, как слизистая ни с того ни с сего начинает болеть. И это действие тут же замечает Арсений, начинающий нервно руки мыть, чтобы уже чистыми за другой ящик схватиться, тот, в котором обычно коробок с лекарствами стоял. — Блять, Антон, мигом в мою спальню, и чтобы здесь не показывался! Это рисовая мука, — копошится тот среди цветастых коробочек, пока не достаёт зелёную, очень даже знакомую и не протягивает её так, будто бы даже помытой ладонью боится его коснуться случайно. — У тебя ведь аллергия. Тут же Антон понимает, откуда в чужих глазах взялась паника, он её, в общем-то, тоже начинает чувствовать вместе с участившимся пульсом, стремительно закладывающим и болящим носом и начинающими слезиться глазами, которыми он на Арса ещё несколько долгих мгновений глядит. А тот вновь таблетками шурудит, привлекая внимание, точно кота на шуршащий в коробке корм. На этот звук приходится опомниться и, выхватив один блистер, со скоростью света смыться в чужую спальню, так как в собственную вход рисовым маревом перекрыт. Захлопнув дверь, таблетку глотает, даже не читая инструкцию — успел за все эти годы запомнить свою дозу. И тут же силится отдышаться — нервы, аллергия и вместе с тем мнительность заставляют почувствовать себя человеком, пробежавшим стометровку за десять секунд, будучи курильщиком, которым он, в общем-то, и является. — Там же теперь на ближайшие несколько часов аномальная зона, — вздыхает он, садясь на то кресло, что ближе к столу, положив на тот руку. Жить с аллергией фигово. Не то чтобы прям сложно, просто не знаешь, в какой момент тебя может смертельная опасность на бытовом уровне ждать. В детстве буфетчица в ДК случайно ему рисовый пирожок продала, сейчас он чуть не задохнулся. Спасибо, что дома таблетки оказались. Судя по дате изготовления — даже не просроченные. Хотя в данной ситуации Антон и просроченные на десяток лет за милую душу сожрал. Потому как если от палёного алкоголя он просто краснеет и ничего более, то крупы, не иронично, несут с собой госпитализацию в лучшем случае. Основа же азиатской кухни и вовсе смерть. Потому он в суши-барах даже ни разу не был, а на редкие псевдоромантические ужины заказывал пиццу, хотя их по пальцам одной руки пересчитать можно. На кухне всё время шумит вода, а за ней больше ничего и не слышно, хотя Антон уверен — Арс там всё драит. Отчасти, конечно, из-за аллергии, но Шастун уверен — тот наверняка ещё бесится из-за разводов на всех поверхностях, которые оставляет за собой мука. Губку нужно несколько раз промывать, а потом ещё тряпкой натирать. Он бы честно помог со всем этим разобраться, но с другой стороны ощущает себя на удивление приятно. Виной тому не начавшие действовать таблетки, а беспокойный взгляд Арсения, точно бальзам на душу лёгший после недавнего разговора. Как и положено большинству людей, у которых вдруг появилось свободное время, которое нечем забить, но как-то нужно, он лезет в телефон. Только вот его тут же встречает статья очередного диванного орнитолога, повествующего о своём недолгом сожительстве с вороном и о том, как это тяжело и выматывающее. Желание глядеть в экран своего «китайца» тут же отпадает, и тот лезет обратно в карман. Вместо этого его хозяин вновь устремляет взгляд на комнату, по которой своевольно, втихую ходил лишь вчера, а уже сегодня он здесь находится практически вынужденно. Из вариантов только на улицу выйти, но не хочется. Даже не из-за погоды. Просто Арсений тут, рядом, за парой стенок пытается рисовую муку со всех поверхностей отмыть и тем самым о нём заботится. Приятно это осознавать. Компьютер успел перейти в спящий режим, однако системный блок всё ещё шуршит, выдавая порой резкое кряхтение. Видимо, его не мешало бы отнести почистить от пыли, от которой в этой квартире избавиться невозможно, если по несколько раз на дню её не вытирать. Хотя, кажется, Арсений и этим должен регулярно заниматься, если судить по порядку в комнате и в частности на столе. Практически ничего лишнего не лежит, кроме небольшого поблёскивающего металлического прямоугольника, покрытого старыми царапинами. На боку полустёршаяся надпись «Zippo», которая ностальгирующую улыбку вызывает. Одна из чьих-то потеряшек, найденных Антоном когда-то давным-давно. Тогда, когда, откидывая крышку, он понятия не имел, почему та больше не работает. Однако сейчас, щёлкая по колёсику и выбивая кремнием искру, пропитанный бензином фитиль тут же воспламеняется. Зелёный огонёк вальяжно течёт из зажигалки наверх и тут же гарцевать начинает, стоит задеть его своим дыханием. Такой огонь горячее того, что питается сжиженным газом из одноразовых пластиковых, однако и через такой можно руку провести, почувствовав на себе лишь лёгкие всполохи, что не успевают даже обжечь. Пока на фоне шумит вода, Антон увлекает себя простой безделушкой, которую никогда не ожидал увидеть в рабочем состоянии. Наверняка даже обнаружь её сейчас, не удосужился бы поменять фитиль, вату и специально для неё раздобыть бензин. Муторно и бесполезно, но, с другой стороны, стальная зажигалка ощущается в руках куда приятнее. Как всегда — стоит предмету обрести свою историю, как тот становится более ценным. И хотя памяти о прежнем владельце в нём почти не осталось, только лишь отголоски сумбурных эмоций, ярких, чуть агрессивных, но не злых в своей сути, на ней новые воспоминания лежат. Все они о том, как фитиль по несколько раз на дню зажигают, чтобы тут же крышкой затушить, даже к сигарете не приложив. Только огонёк в тех руках тёмно-красный, алеющий окроплённым кровью снегом. Красивый цвет, который будто бы сжечь даже не может, а только лишь в себе утопить. — Будешь долго с ней сидеть просто так, бензин выгорит, — вдруг доносится со стороны двери, отчего Антон с громким щелчком крышку захлопывает и глаза на вошедшего поднимает. И хотя на лице особых эмоций нет, а лёгкую красноту всё ещё можно свалить на аллергию, ему сглотнуть хочется. Всё потому, что зашедший в комнату Арсений, распаренный после душа, перед ним в одном лишь полотенце стоит. И хотя то огромное, больше на покрывало от кровати похоже, и скрывает его аж с плеч по колени, ситуацию этот факт особо не спасает. Тот выглядит почти что трогательно, если не считать недовольного взгляда, обращённого к шкафу, в котором тот начинает рыться. — Ты чего вещи сразу не взял? — откладывает Антон зажигалку обратно на стол и не знает, стоит ли ему сейчас ретироваться, отвернуться, замолчать или вести непринуждённую беседу. Всё, лишь бы отвлечься от недавно настигнувших его мыслей и Арсения, который набирает себе в руки кучу чего-то непонятного, однако нет никаких сомнений, что стоит тому надеть на себя одежду, как та будет выглядеть на нём не иначе как идеально. — Антон, включай мозг ради собственного блага. Если бы я весь в муке ещё и сюда бы зашёл, для тебя бы вся квартира стала карантинной зоной, — вздыхает тот, вновь собираясь выходить, видимо, чтобы одеться. В конце концов Шастун понимает, что ему не стоит пока на кухню и в зал соваться. — Понял-понял, сижу здесь, умирать в муках из-за муки не планирую, жду, когда квартира проветрится, — чувствует он скользящую мимоходом по ногам прохладу. — Вот и молодец, — кидает невзначай напоследок Арс перед тем, как оказаться за дверью сперва в коридоре, а после и в ванной, оставляя Антона глядеть в мутное стекло, в котором нет ничего, кроме недвижимых теней. «Как будто бы всё нормально, но всё равно не то», — размышляет он, закидывая ногу на ногу в попытке принять как можно более расслабленную позу. Всё же ближайшие пару часов он точно проведёт здесь. Сие предположение подтверждается, стоит Арсению вернуться и не сказать ни слова по поводу того, что Шастун ему мешает или должен пойти дальше штудировать бабушкины записи. Вместо всего этого, тот просто вновь садится на кресло, одну босую ногу под себя поджав, и возвращается обратно к своей работе, надев наушники и включив видео. Антон, сидя рядом и позволяя себе нагло в монитор заглядывать, понимает, что именно происходит, минуте на пятой, когда вновь открывается ворд, и в него записывается весьма внятный текст про французские реформы. «А мне в универе над английским приходилось страдать», — фыркает он, испытывая крохотную зависть к способностям фамильяров распознавать на слух множество иностранных языков. Если говорящий, конечно, сильно по культуре не отличается. Менталитет порой мешает понимать эмоциональный смысл сказанного, на который они и опираются. По крайней мере, Арсений и Ира так раньше объясняли свою способность всемирных полиглотов. Однако теперь ясно, почему театр не является основной работой. Быть переводчиком куда выгоднее. «Ты мог бы быть синхронистом, если уехал отсюда куда-нибудь в Москву. Без меня, конечно», — кладёт он голову на край стола, выявляя своим видом смертную скуку, которую даже в наушниках невозможно не заметить. Вероятно, потому Попов и снимает их спустя минут десять, больше не имея сил терпеть всё приближающуюся и приближающуюся к нему вихристую макушку. Антон по столу, точно хлеб по маслу, размазывается, порой носом хлюпая. Кажется, пройди ещё столько же времени, и он незаметно для себя же большую часть чужого рабочего места отжал бы. И это при том, что на него здесь и миллиметра не рассчитано. — Как сходил к Эду? — решает тот спросить, не отлепляя взгляда от монитора, на котором ничего уже и не происходит, только курсор в вводе ожидающе мигает. Только до него дела нет, ведь на самом деле всё внимание на боковом зрении, цепляющем поднявшиеся к его лицу заинтересованные глаза. — Да так, немного заговорились, — увиливает Антон, не желая вываливать подробности разговора под, судя по всему, выветрившейся микстурой правды. — Рассказал, как дела на кладбище идут. — И только о нём? — решает уточнить. По устремлённому в монитор взгляду непонятно, хотел бы ли он, чтобы Шастуну кто-то поведал абсолютно всё, без его ведома. Актёрски нейтральное лицо держит, хотя заметить его незаинтересованность в рабочих делах сейчас не составляет труда. — Ещё упомянул о каком-то своём старом друге егере, у которого когда-то допытывался о нюансах перехода в Навь, — эту тему невозможно не затронуть, и даже сам Арсений наконец разворачивается на стуле, чтобы посмотреть прямо на Шастуна, которому приходится отлипнуть от стола, по которому тот почти вплотную случайно к нему подполз. — Зная Эда, я не удивлён, — произносит тот, ловя на себе сложный взгляд Антона, который чётко охарактеризовать сложно: одновременно задумчивый, точно о самых сложных мирских материях размышляет, но вместе с тем очень участливый, продолжающий в нём дырку сверлить. — Но с учётом того, что он никогда не рассказывал об этом, не думаю, что хоть что-то полезное из того разговора вынес. Да и весёлого тоже, иначе я услышал бы об этом уже раз двадцать. — А вы с ним прям подружки? — подтрунивает, улыбаясь, Антон, прекрасно понимая, что формулировка может быть и имеет в себе долю издёвки, но попадает в яблочко, по крайней мере, глазные яблоки Арсения стремятся закатиться, устремившись к потолку. — Да, каждую субботу собираемся ногти друг другу красим и завивку делаем, — в тон ему отвечает, выставляя вперёд чистые, но ровно стриженные, даже подпиленные ногти с аккуратной кутикулой, о которых правда можно подумать, что заботятся как минимум тратя на них пару часов в неделю дома или походами в салон. — С темы не соскакивай. Ты от него что-нибудь важное узнал или нет? — Смотря, что считать таковым, — в итоге выдаёт Антон. Разговаривать на тему доверия с Арсом слишком неловко, особенно после того, как узнал, что именно в этом вся загвоздка. — Антон, — чуть хмурится Арсений, паре зелёных глаз пытаясь донести одну-единственную мысль — это важно. Может быть, не столько для него самого, но для Шастуна точно. Да, ещё для нескольких сотен ушлых, запертых по разным сторонам мира, но не то чтобы до них было особое дело. Он не благодетель, чтобы обо всех беспокоиться. Только о тех, кто важен, даже если немного. И вроде как Антон в этот радиус входит. Иначе бы не предложил вчера вместе до дома доехать, в магазин бы утром не ходил, не стал бы спешно всю кухню драить, протягивать таблетки от аллергии. На улицу свежим воздухом подышать выгнал бы до вечера вместо того, чтобы в свою комнату посадить. Сторонится — да, есть такое. Но нельзя не заметить, что он Арсу всё же не «никто», хотя до сих пор страх быть таковым в груди таится. — Думаю, это решится как-нибудь само, со временем, — поглядывает в итоге он на дверь, раздумывая: «Не сбежать ли в другую спальню? Всё равно окна открыты, а рассыпалась мука на кухне, тем более таблетки выпил — посморкаюсь ещё, но не сдохну». Только вот он даже с места не успевает подняться, будучи пригвождённым к креслу следующим вопросом. — Ты мне совсем не доверяешь? По мышцам спазм идёт, не позволяя с кресла сдвинуться и на миллиметр. Если Антонова шутка попала в яблочко, то Арсений выбил страйк, разбив чужое самообладание. Стремился лишь слегка пристыдить, а потом отшутиться, а получилось так, что Шастун взгляд в сторону отводит, но уже не рассчитывая сбежать из комнаты, только лишь от чужого взора. Тот видит не насквозь, но и поверхности хватает, чтобы понять, в чём дело. — Почему? В голосе нет недовольной жёсткости или разочарования. Скорее коктейль из искреннего непонимания и беспокойства, что ещё чуть-чуть, и может скользящим по внутренностям сквозняком стать. Антон все эти эмоции слышит и разделяет как минимум половину. Потому как осознание всего он уже несколькими этажами ниже прошёл. — Не «совсем», — вздыхает Антон, потирая шею и всё ещё взгляда от ковра, с которого на него чудные монстры смотрят, не отрывая. — Просто… Ещё позавчера ты меня полностью игнорировал. Вчера мы будто бы помирились, но ты сказал, считай, что не хотел больше со мной иметь ничего общего. А сегодня морозился, чуть что закрывшись в своей комнате. Я хочу быть ближе к тебе, но не имею понятия, как это сделать, если ты не идёшь навстречу. В таком случае не удивительно, что на подкорке появляется ощущение, что в случае чего-то правда страшного… — Арсений слушает внимательно, каждое слово внимая, явно не собираясь ни одно из них упустить. Будто бы все они нужны в качестве переменных в математической задаче, которую ему требуется решить. Только вот что забавно — Арс и точные науки две противоположности, которым встречаться ради благ обоих не стоит. Потому всё услышанное не на жёсткий диск мозга поступает, а течёт по тоненьким каналам вен, чтобы в сердце устремиться. Только оно с подобным справиться сможет. Тем более это отчасти и его вина. Вина заложенных в нём чувств, что Антона всё время отталкивают по причинам, о которых Шастун не догадывается. По тем, в которых он не виноват. — Ты думаешь, что я тебя чуть что брошу. Звучит отвратительно. Обоим режет слух до метафорической крови из ушей. Одному неприятно слышать эту правду и произносить её своими же устами, а другому признавать её своими стыдливыми косыми взглядами и лишь слегка дёрнувшимся самим по себе кончиком подбородка, сидя прямо напротив, вновь ощущая себя сродни предателю. Без этого чувства он провёл за последние месяцы, и даже годы разве что несколько часов. Не особо счастливых, нужно сказать, но чуть более лёгких, нежели остальные. — Если я скажу сейчас «прости», то прозвучит пиздец тупо, — отзывается в итоге Шастун, в самом деле желая извиниться, прямо, как вчера. Только тогда слова лезли из горла сами по себе, подгоняемые осознанием: да, виноват, потому как мог всё иначе выстроить. Приехать, перестать кольцо носить, побороть сучливость Арсения и умудриться связаться. В конце концов на Пашу надавить, сказать, чтобы видеосвязь включил и с широкого шага в квартиру вошёл, и Арса на камеру показал, а там как-нибудь с обидами, психами и ссорами разговор бы завязался и в итоге, может быть, даже во что-то хорошее вылился. А сейчас… Сейчас Антон не контролирует ничего внутри себя рождающееся. Ни жажду Арса на весь мир только своим собственным объявить, ни свою бьющую ключом вину, ни, тем более, недоверие, от которого избавиться хочется даже больше первого пункта. Только вот чувства не иначе как стихии, бушующие в людях штормами слёз, пожарами страсти и ледяными пустынями безразличия. Неподконтрольны. От них только прятаться можно глубоко-глубоко, прикрывшись жестяными листами черепной коробки и землицей — серым веществом головного мозга. Арсений же в свою очередь не говорит ничего. Не комментирует фразу Антона, не пытается придумать оправданий для себя или для него. Они не нужны, когда всё и так прямо перед носом разложено, главное, чтобы в слепую зону не попало случайно. — В таком случае можно начать с малого, — встаёт он со стула, и Шастун наконец на того глаза поднимает, не имея понятия, что Попов дальше затеял делать. Уж точно не его из комнаты ссаными тряпками гнать. На лице написано совсем обратное, а что именно, похоже, можно будет не просто отгадать в процессе, услышать или же увидеть. Ведь Арс в центр комнаты встаёт, призывно руку протягивая, зная, что за неё на таком расстоянии не возьмутся. — Знаешь же эту игру на доверие, когда люди друг друга ловят? — Ты же сейчас не серьёзно? — округляет тот два зелёных блюдца, не веря, что ему правда предлагают начать решать их общую крайне важную проблему детской игрой, в которой во дворе все те немногие два раза из двух ловить не то чтобы собирались, а он каждый раз не мог свою спину друзьям подставить, даже Макару, который в свои двенадцать лет уже казался здоровяком-грозой двора. — От «серьёзного» ты только больше загоняешься, — отвечает тот, уже руку опустив, но продолжая выразительно сверлить Антона взглядом, давая понять: «никуда ты сейчас не денешься». И не то чтобы он хотел. Потому ещё пара секунд переглядок, по которым пробегаются искорки статического электричества, того, что кожу лишь слегка покалывает, заставляя на то волоски дыбом встать, и с кресла уже встаёт он сам, неловко делая пару коротких шагов в центр комнаты. Арс всего сантиметрах в тридцати, даже руку до конца выпрямлять не надо, чтобы дотянуться. Прижать к себе, всеми руками цепляясь, не понимая, кто из них двоих утопающий, а кто соломинка. Наглядно убедиться, что стоит дотронуться до чужой, бледной, аристократичной руки, и та не дернётся, прикосновение примет. Только вот провинившийся голосок в голове набатом запевает «нельзя». — Ты уверен, я всё же не пушинка, — пробегается он взглядом по ковру и дивану, надеясь, что в случае чего, они спасут от гематом и шишек. — А я, по-твоему, так похож на даму? — усмехается тот, однако Шастуну не до смеха в тот момент, когда на плечи ложатся две крепкие, но чуть подрагивающие ладони. «Если только пиковая.» Пальцы с аккуратными ухоженными ногтями то сжимаются, невольно доставляя приятный дискомфорт перенапряжённым мышцам, то расслабляются, точно готовые вот-вот отпрянуть. Однако вместо этого, те разворачивают его спиной к фамильяру, заставляя чувствовать позади себя призрачное присутствие. Только не как от настоящих мёртвых фантомов на кладбище, а тёплое, приятное, чуток нервирующее, от которого дыхание в груди спирает. — Ну, я тебя предупредил, — собирается он с силами, только вот те словно решили его наоборот в себе заковать. — Успокойся и падай, — за спиной слышится тихий голос, шею опаляет тёплое дыхание, а паркетные полы чуть скрипят, когда от Антона делают широкий шаг назад, давая место для падения. Глаза жмурит и дыхание затаивает. Чувствует, как сердце биться быстрее начинает. Не то, чтобы кислород быстрее по начавшим голодать клеткам разнёсся, не то из-за волнения. Знает, что Арс позади, даже чувствует его присутствие, только вместе с тем вокруг кажется слишком пусто. Оба молчат, оба ждут, точно рыбы на берегу, которым срочно нужно в воду, ведь только в ней по-настоящему дышать смогут. Только вот Антон даже зная, что океан позади, не может к нему подступиться. — Я тебя ловлю. Резкий выдох. Сам себе ноги подкосить пытается, колени расслабить, ахиллесово сухожилие невидимой стрелой подбить. Ощущение беспомощности, вынужденной, неприятной. От такой кандалы на руках и ногах сильнее сжимаются, напоминая об их существовании, способности работать, как положено. За спиной шорох одежды, его уже готовы поймать, но вместо этого ноги сами баланс находят, а одна из рук лишь на секунду, ища опоры, случайно чужое предплечье находит, чтобы то в мгновение отпустить. — Прости, — оборачивается, чтобы извиниться и, глядя на Арса, на секунду за спиной запястья себе заломить. — Ничего, давай ещё раз, — в этот раз Антона сам к себе не разворачивает, а лишь ждёт, что вместо пары зелёных глаз на него только широкие плечи будут смотреть. И то чуть сгорбившись, будто бы взгляд потупив. Арс его понимает, но сам стоит прямо, отчего они оба одного роста. Наблюдает за реакциями чужих мышц, выжидая момент, когда Шастун решится вновь попробовать отпустить себя. Ждать приходится с минуту перед тем, как мышцы на чужой спине разом напрягаются, вытягиваясь в полный рост, и два метра человеческого обаяния отчаянно пытаются принять горизонтальное состояние. Арс уже руки вперёд выставляет, готовясь ловить, как и пообещал, только вот чужая нога в носке о ковёр упирается мигом, а вторая подворачивается случайно, и Шастун падает уже не на Попова, а в бок на диван заваливается, тут же ставя на него вытянутую правую руку, пока под левую его успевают схватить без особой пользы. — Бля, даже падать нужно уметь, — выпрямляется тот, заодно кружа стопой, в которой теперь чувствуется явный дискомфорт. — Но это уже прогресс, — подбадривающе улыбается Арс уголком губ. И, судя по вмиг развернувшемуся спиной Антону, тут же принявшему положение «солдатиком», это сработало. Хотя и не на прогресс. Потому как случайный подворот так и остался единственным падением, в котором Арсений мог предложить хоть какую-то помощь. Во все остальные последующие разы Антон неизменно, собравшись наконец с духом, пытается заставить себя отправиться в бесконтрольный полёт, но тело успевает защитить его от подобной глупости, а если точнее — мозг уверен в опасности этой задумки и не даёт ей сбыться. — Арс, это же рефлексы, — наконец произносит Антон, чувствуя себя придурком, который даже со столь лёгкой задачей, как просто грохнуться, не сопротивляясь, в чужие руки, справиться не может. — Давай заканчивать. Однако стоит развернуться, чтобы наконец увидеть чужой раздражённый или разочарованный взгляд, его встречает всё такой же полный решимости Арсений, явно неготовый прекращать именно сейчас. — Тогда, — произносит тот, начиная Антона с другой стороны обходить, — сейчас, получается, твоя очередь, — встаёт перед ним, пару раз плечами ведя, разминаясь, как будто бы собрался приступить к долгой и изнуряющей тренировке, не детской игры на доверие, а как минимум занятиям в спортзале. — Что?! — удивляется такому раскладу Шастун, для которого был очевиден лишь обратный порядок, в котором ему нужно было себя отпустить, но никак не Арсу. — Так всё должно быть обоюдно, разве нет? — оборачивается тот всего на секунду, но слишком беззаботно. У того тело расслаблено, скованности в скрывающихся под хлопковой широкой футболкой мышцах нет абсолютно. Антон смотрит на чужую фигуру несколько мгновений, едва ли не любуется изгибами, которые не скрываются даже под чуть мешковатой, растянутой, домашней одеждой. Совсем иные, не то что у него самого. Даже в просвечивающемся через позу характере заметны весомые различия. Пока Арсений как перо, лёгкий, но сильный, Шастун себя ощущает камнем. Тем, кто крепок, да только в воздух никогда не поднимется. Он даже не понимает, в какой момент чёрная макушка начинает в его сторону крениться, а вместе с собой прямую спину своего хозяина утаскивать, неминуемо таща те к полу, повинуясь бессердечному закону гравитации. Всё, что в этот момент остаётся, так это кинуться вперёд в попытке тому не дать расшибить голову о пол и заработать ушиб вдоль всего позвоночника. — Твою ж…! — только и успевает он произнести перед тем, как руки за чужие плечи хватаются. Только вот собственные ноги дают слабину и заваливают их обоих на пол. Там у Антоновой пушистой головы всего пара сантиметров до встречи с батареей осталось, да ковёр не особо смягчил пришедшийся на копчик удар, из-за которого парень шипит, желая рукой дотянуться, чтобы проверить, а не выпали ли из него все кости, пронзив немногие мышцы и тонкую кожу, всё же за двоих досталось. Однако обе руки заняты, прижимая к себе изо всех сил Арсения. — Не ударился? — тут же спрашивает, чувствуя и слыша, как голос от нервов чуть петушит. Арсений жилистый, с отличной, в меру подкаченной мускулатурой. Мягким его точно не назовёшь, чтобы уцепиться за него, наверняка ещё места потребуется поискать. Но сейчас он кажется самым нежным существом, которого хочется не просто держать, а обнимать, зарываясь в пахнущую кондиционером для белья футболку, мягкие, чуть влажные после ванной волосы, которые тот не мыл, потому запах у них собственный, Арсеньевский. Чувствовать его тепло, ощущать его живым и настоящим. Это уже давно хотелось сделать, только себе не позволял, и даже спросить было боязно. И вот сейчас в его объятия буквально упали. Да, он не должен был дать им обоим свалиться, но сейчас ни о чем не жалеет. Только лишь крепче руки вокруг столь важного человека обвивает, никак не желая отпускать. — Только о твои коленки, — фыркает Арсений, не оборачиваясь и точно пошевелиться лишний раз боясь. Всего несколько секунд разницы, а тот уже кажется куда меньше. Точно в своей вороньей форме, в которой того на руках можно с лёгкостью держать было, или же ноги сгрести и в них покрывало положив, гнездо устроить. «Воробушек», — улыбается сам себе Антон, вспоминая, что читал недавно о воронах на Википедии. — В какой-то степени эксперимент удачный, думаю, на этом можно пока закончить, — вздыхает Арсений, всё ещё не выказывая никакого желания отпрянуть, извернуться или просто-напросто встать с пола, улизнув из цепких Антоновых лап, держащих крепко, но нежно. — Ты сейчас не убежишь? — решает всё же спросить Антон, чувствуя, что может быть ему и дали возможность физически приблизиться едва ли не максимально, Арс в его руках напряжён куда больше, нежели чем тогда, когда спереди стоял и даже падал. Они точно местами поменялись, теперь уже он куда больше на нервничающий камушек похож. — Нет, — дает чёткий и ясный ответ, притираясь спиной к Антоновой груди, в которой сердце подстреленной сойкой бьётся. — Я так сильно хотел тебя обнять, — кладёт он подбородок на покрытое голубой футболкой плечо, точно прощупывая почву. Можно или нет? У Арса самого дыхание сбито, только вот он наоборот голову склоняет так, чтобы с чужой соприкасаться. Почти как в тех фильмах, где двое в машинах на задних рядах засыпают на плечах друг друга. Только вот их размеренно покачивает вовсе не четвёрка колёс и бесконечная дорога, а атмосфера, пропитанная шумным дыханием, возбуждённым сердцебиением и внезапной близостью, о которой мечталось по ночам. — Тогда почему нам для этого пришлось пожертвовать твоим копчиком? — припоминает тот болезненное шипение после падения. — Потому что твой слишком ценный, — усмехается Антон, но, почувствовав недовольное елозанье, тут же исправляется. — Я боялся, что ты меня лишь терпишь. Что пошлёшь к чёрту, если я настойчиво попытаюсь быть ближе. Что потеряю тебя из виду до конца. Но ты был так мне нужен, Арс. Все эти годы, — зарывается он в чужое плечо, чувствуя, как его руку накрывают чуть тёплой ладонью. — Сколько бы людей я ни встречал, тебя никто не мог заменить. Ни друзья, ни девушки. Ты мне нужен, — голос приглушённый, но Попов его прекрасно слышит, только лишь сердцебиение мешает, гулом в висках отдающееся. — Не просто как партнёр-фамильяр. Как человек. Тем более… ты единственный из по-настоящему близких, кто у меня есть. И был раньше. Застывшая в руках тушка отмирает и впервые Арс отстраняется. Только не для того, чтобы поднять и закончить весь текущий фарс. Тот лишь из кокона Антоновых рук вылезает, отдаляясь не больше, чем на десять сантиметров. Чуть взъерошенный, с розовой шеей и скулами, с глазами, горящими ярче гранёных алмазов. Такой потрясающий, что у Шастуна слов нет, потому как всё внутри него находящееся на одни лишь чувства настроено. Особенно в тот момент, когда Попов их пальцы переплетает. На безымянном серебряная печатка, которая своим наличием укрывает Антона теплом от беснующегося на полу сквозняка. А свои же сейчас абсолютно голы, но, что самое главное — без медного обруча, ошейником добровольным сковывавшего. — И я обещаю, что буду дальше, Антон. Ты мне тоже нужен. Не как егерь или ведун. Как человек, — признаётся Арсений. Он того явно делать не собирался. Не в его гордой натуре на чистоту говорить о своих слабостях, главной из которых является Антон Шастун. И тот это ценит больше всего, только вот может выразить свои чувства вновь обняв Попова крепко-крепко, зная, что можно. Разрешили. На самом деле этим объятиям рады и сбегать от них не собираются. От него самого не собираются. Антон своего ворона никому не отдаст. Никогда, ни за что. Да только ворон и не хочет быть в чужих руках, и своего егеря тоже ни в чьи не допустит. Они это чувствуют друг в друге, как и в старых воспоминаниях о самих себе. Бессвязных, без историй, картинок и сюжета, существующих в одних лишь эмоциях, но их достаточно, чтобы отпустить Антоновы заботы, волнения, страхи. Те, что с него ручьями чёрными стекали, наполняя Навь и его самого годами истощая. Глоток вчерашней свободы превратился в целый мир. Мир, который можно чувствовать при каждом вдохе. Мир, похожий на глубокий океан, на дне которого водятся монстры, о которых лучше никогда и ни за что не пытаться узнать. Мир, который является для егерей таким же родным, как Явь. Вторая половинка единого целого, разделённого кантом эха. — Арс, — отстраняется Шастун, начиная оглядываться по сторонам, пока Арсений за ним наблюдает, точно готовый в любой момент скорую вызвать для вдруг переломанного копчика, обострившейся аллергии или поехавшей крыши. Только ничего из этого не нужно, хотя состояние отдалённо всё же с бредом общие черты имеет. Никто в здравом уме не стал бы всматриваться в окружающие вещи с одной лишь целью — понять, а не стало ли помещение, в котором они находятся, совершенно иным? Визуально их окружают всё те же стены, двери, полы, стол, диван и кресло. Даже за окном всё те же подступающие сумерки. Но ощущение, всё нутро переполняющее, в детстве привычное, сейчас будоражит неимоверно. Квартира кажется живой, дышащей, бродящей по самому краю. Точно у неё есть пара ног, и её можно развернуть с одной стороны на другую. — Арс, кажется, получилось, — шепчет он, в шоке глядя на Попова, до которого только сейчас доходит, почему Антон вдруг стал по сторонам оглядываться. — Тогда нужно сходить и проверить, не так ли? — встаёт тот и протягивает руку. В этот раз Шастун не упускает шанса схватиться за неё и помощь принять с радостью и благодарностью, пульсирующими в груди вместе с сердцем или и вовсе вместо него. Сейчас плевать на рассыпанный пару часов назад рис. В отличие от Арсения, он даже кеды не спешит на себя надеть. Только лишь за ручку хватается, глядя то на неё, то на зеленеющее око дверного зрачка. Он взволнован, но не боится открывать. Нахлынувшие чувства не могут так сильно лгать, как и квартира, вернувшая полностью своё настоящее, живое очарование. Не избушка на курьих ножках, но третий подъезд, двадцать первая на седьмом этаже. Именно то, что ему нужно. — Антон, открывай, — в голосе Арса волнения точно не меньше, стоит уже обутый в свои кеды, спрятав шнурок под пятку, и ловит один взгляд Антона на себе перед тем, как парень наконец ручку вниз до упора опускает и толкает стальную дверь вперёд. В квартиру врывается ностальгический запах гниющей листвы, мха, сырости и пыли. Перед ними нет стены, только лишь каркас соседской двери, ведущий в никуда. И даже та кажется чуть пожеванной эрозией металла. Только вот на самом деле она ещё не выросла до конца, не закрепилась в сознаниях достаточного числа людей, чтобы из их дум в Навь перетечь. В этот самый мир, куда отправляется всё прошлое, история, страдания, фантазии, мечты, муки и страхи. Всё здесь. Антон хочет уже шаг за порог сделать, выбежать, надышаться воздухом, который ему годами сигареты заменяли, глазами вновь рассмотреть ближайшие крыши, на которые открывается вид с их лестничной клетки. Он точно попал в детство, только в этот раз сам став человеком, решающим, кому сюда есть путь и кто отсюда может выбраться. — У тебя правда получилось, — вновь раздаётся за спиной. Стоит обернуться, и Антон вновь видит Арсения. Только улыбающегося ярко, счастливо, обнажая свои жемчужные зубы. Счастливого за него, за Шастуна, который зеркалит его взгляд. В местном свете дня, похожего на голубой туман, наслаивающийся друг на друга нарисованными акварелью облаками, его глаза кажутся изумрудными, с крошечными вкраплениями агата. Только он их цвета в висящем сбоку зеркале не видит. Всё внимание только на Попове с его россыпью голубых сапфиров. — Получилось, — глупо улыбается он, почти не глядя начиная ногами кеды искать, проклиная на них шнуровку, когда всё же приходится нагнуться и кое-как с ними справиться. Плевать на возможную грязь, их и так давно кинуть в стиральную машину. Важно то, что там, впереди, и тот, кто за спиной за его радостью наблюдает, когда парень наконец выбегает в подъезд. Настоящая квартира только одна — их, точно в воздухе коробкой зависшая, краями стен вниз стекая туда, где должен был бы быть шестой этаж. Только там ничего — лишь лестница ведёт на седьмой, откуда вид на местные крыши пятиэтажек открывается. Те старые, не старше девятнадцатого века, бледно-зелёные и бледно-голубые просвечиваются сквозь голубые пласты тумана, которые вдыхать хочется целиком. Они не дурманят голову, точно никотин. Лучше. Очищают сознание, возвращают в тело энергию, точно эпоксидная смола меж трещин и щелей. Потому ноги, окрылённые возвращением, спешат на лестницу, сбегая по ней с бешеной скоростью, попутно замечая — с годами стала более целой. Лишь местами арматура торчит, норовясь поставить подножку или порвать ткань брюк. Только Антон за пару секунд оказывается уже на пятом. Здесь знакомая планировка. Только вот плиты на полу — старинные, расписные, двери — деревянные резные, с витражами, а кроме них — просто чёрные дыры, в которых не видно ни капли синего тумана, заменяющего свет. «Вот оно…» В ушах бьёт сердце, в лёгких желанный воздух, в голове экстазная пустота, когда он оказывается внизу, там, откуда всего две двери есть. Одна деревянная, небольшая. Антону если в такую лезть, то вдвое складываться нужно, та вместо закрытой в Яви цепью с тяжёлым замком, ниже ведёт, вглубь. Вторая же высокая, почти три с половиной метра ростом, для гигантов, не иначе. Однако в неё Антон влетает почти с разбегу, помня — не закрыта. В жилища егерей проход всегда открыт, ведь пройти в них могут лишь по разрешению. И не важно, с какой стороны. «Теперь я и впрямь дома», — оглядывается он по сторонам, видя над собой тёмно-синее слоистое небо без облаков и солнца, ряды домов, кривых и косых, с барельефами, прерывающимися курятниками-пристройками, нависающими над тротуаром. Проезжей части нет в помине, а кладбище начинается буквально сразу. На нём лысые деревья, больше на колючки похожие стоят. На самых крайних могилах видна парочка призраков, свернувшихся эмбрионами на собственных надгробиях. Кто-то сидит прямо на кресте, размахивая от безделья ногами. Вместо некоторых подъездных дверей, сияют арки, ведущие вглубь дворов. Антону хочется туда. Он хочет всё обойти, оббежать весь город, не выныривая. Он всегда любил этот мир, даже после тех моментов, когда он оказывался на грани потеряться в нём, быть сожранным или умереть. Именно его безумие не давало сойти с ума. Антон сияет так ярко, что, глядя на него, Арсений понимает, почему именно такие люди и становятся егерями. Этому миру без небесных светил нужны свои собственные путеводные лучи, что мрак смогут разогнать, помочь потерявшимся и решить всё не по закону, ведь Нави они не писаны, но по справедливости. — Арс! — тот вновь его имя выкрикивает, кружась по сторонам, точно разом всё хочет охватить. — Арс, мы это сделали! — Да, сделали, — улыбается Арсений, однако чувствуя себя окрылённым вовсе не Навью, в которой последний раз был не больше двух с половиной недель назад, а чужим счастьем, в лучах которого он всегда мечтал купаться, не давая никому больше его разделить. Сейчас же он чувствует, что эта его мечта может стать явью. — Ты молодец. Арсу хотелось бы сказать заодно «спасибо, что вернулся», но вороны гордые и несносные. Словами изъясняются плохо, хотя говорят лучше всех. Им по душе действия. Потому Попов перестаёт смотреть Антону в спину и нагоняет его, цепляя под руку замочком, который тут же намертво скрепляется. «Так гораздо лучше.»