Аверс

В мире существует множество извечных вопросов. Что было первым: курица или яйцо? В чём смысл жизни? Если есть Явь и Навь, то где же Правь? Спорить о них можно так же долго, как существует каждое из понятий, о которых идёт речь. Но не только они мучают умы множества философов и обывателей, таковыми притворяющимися. К примеру, меняются ли люди? Каждый найдёт свой аргумент «за» и «против», но все они будут слишком размыты, чтобы переубедить кого-либо несогласного. Однако для ответа на сей вопрос можно прибегнуть к уловке компромисса, сказав, то жизни часто делятся на «до» и «после». В данном случае нельзя отрицать наличие существенных перемен в человеке. Или же не совсем человеке. Стоило Арсению обрести людскую форму, как многое изменилось. А как нет, если тот со стороны перестал походить на необычную домашнюю зверушку Шастунов, а внутри семьи начался хотя и счастливый, но всё же переполох. В конце концов, никто не был готов к тому, что Арс, до того ни разу не сумевший правильно пройти через обряд, вдруг явится на порог в личине мальчика-подростка, существование которого всё же придётся объяснять. Может быть пока не столько государственным учреждениям, сколько слепцам, с которыми порой приходится иметь дело. В первую ночь, проведенную вместе на одном диване уже дома, спустя целый день суматохи с подбором одежды, за которой ездила Ира, глаз которой не мог выдержать несуразного вида Арса в Эдовой огромной в то время для него одежде, расспросов про обряд, проверки того, может ли он без проблем теперь обращаться в любую из форм и, конечно же, небольшого праздника по этому поводу, на котором Арсений наконец дорвался до всего того, что ему птицей запрещали, они ещё долго не могли уснуть. Эмоции всё не угасали. Слишком необычно, но вместе с тем приятно оказалось быть физически на равных. Так что один, может быть, теперь и смотрит на другого будучи чуть выше, но можно не бояться поранить друг друга случайно, да и спать так тоже гораздо спокойнее. Антон был счастлив. Искренне, от всего сердца, так, что захлёбывался бы словами в попытке объяснить, почему ему было одновременно столь спокойно и волнительно. Даже после нелёгкой прошлой ночи ему оставалось лишь мельтешить вокруг Арса весь день, чтобы вечером в поддельной тишине расспрашивать о том, каково стать человеком после стольких лет бытия птицей. — Непривычно, но, с другой стороны, как будто бы… мне кажется, летать должно быть всё равно, что ездить на велосипеде. Даже если синицу поймать и посадить в клетку на долгие годы, как только откроешь клетку и дашь ей сбежать, она улетит, куда глаза глядят. — Ты стал больше говорить, — прошептал Антон, глядя зачарованно на парня, задумчиво глядящего в потолок их спальни с другого конца дивана. Такой Арс не может перестать казаться диковинкой всего лишь после суток пребывания рядом в таком теле. Потому как с вороном одновременно множество схожестей и различий. Чёрные волосы напоминают о перьях и мгле под ними, как и красивые голубые глаза, что при свете дня жмурятся забавно, а вечером неустанно отражают в себе любой блик, будь то свет из-под дверной щели или же луна за окном, мелькающая в синих омутах крошечной сверкающей капелькой. Только вот нос не острый совсем и не огромный, точно клюв, а обрубленный на самом кончике, такой, что хочется тыкать и тыкать, но руки Антона пока не готовы к тому, чтобы пытаться лезть к новому Арсению, только любоваться. А еще голос его слушать. — Надоел? — повернулся тот в сторону Шастуна, замечая, как паренёк на него во все глаза смотрит, но только сейчас впервые за день становится понятно, что причина далеко не любопытство. Скорее осознание того, что то, о чем тот мечтал, сбылось наконец и результат его более чем устроил. От этого тоже до одури приятно. Слишком много страхов было. Но, раз он такой, какой получился, нравится Антону, то можно не волноваться. — Ты не можешь надоесть… Только если не начинаешь рвать тетради, — прыснул Шаст, закапываясь в одеяло, где его настигает толчок ногой в руку. От него не больно, только лишь весело. Ведь наконец всё «по-человечески». Именно потому, что настало это самое «по-человечески», следующим вечером он не мог не упросить Арса выйти вместе с ним во двор, дабы показать все прелести наличия при себе пары длинных и крепких ног, а также возможности говорить с людьми без шансов на то, что они в скором времени обратятся в желтый дом с описанием своих симптомов шизофрении в виде разговоров с животными. — Антон, ты с кем это? — стоило выползти на свет белый из подъезда, как их тут же заметил Макар, сидевший с сухариками на краю большой покрышки, видимо, в своё время стянутой кем-то из жильцов третьего подъезда для того, чтобы перекрасить её в желтый и засадить в неё клумбу. Правда, нынче сей ландшафтный проект превратился в кусок облезлой резины с кучей лысой земли внутри. — Это Арс! — гордо заявил Шастун, выставляя того на показ перед друзьями, из-за чего Арсений чувствовал себя чуть некомфортно. Да, он видел этих двоих не раз и не два. Даже в окна их порой заглядывал, заставая порой то наискучнейшие в мире моменты из жизни любого человека, то тоже обыденные, но такие, о которых принято не знать. Теперь же стоять перед ними весьма странно. И не потому, что Илья смотрит на него с толикой скепсиса, словно бы приведённому из вне их круга знакомых парню доверить их наивные разговоры нельзя, а Саша поглядывает так, что сразу понятно, что симпатичный парень с виду на несколько лет старше ей до ужаса интересен, хотя девочка это и пытается скрыть. — Ты что, Антохин новый сосед, что ли? — Да нет, он мой… — тут же хочет поправить его Шаст, но за мгновение «до» одёргивает себя, понимая — нельзя. Слепцы либо примут фразу «Арсений на самом деле мой фамльяр и умеет превращаться в птицу, кстати, вы его видели, он иногда с Ирой на проводах и ветках сидит» за остроумный, но не особо весёлый розыгрыш, либо сочтут, что всё это время общались с сумасшедшим и теперь пора бы все связи оборвать, и пускай тогда дворовой футбол будет ещё более скучным, чем обычно. — Мы с ним троюродные братья, — заканчивает вместо него Арс, находя выход из ситуации. Дальние родственники — отличный вариант прикрытия. Можно с три короба наврать о том, что у баб Ани был какой-нибудь брат в деревне и там у него, вполне логично для всех, имелось своё потомство. Таким образом то, что они в одной квартире живут и будут жить, для всех не будет особой странностью, мало ли что случается. Так что выдохнуть можно обоим и наконец начать пинать мяч. Правда, стоило таковому попасть под ноги Арсению, как тот сразу осознал — катать его по асфальту не так просто, как могло показаться с первого, второго, третьего и даже сотого взгляда со стороны. — Ты что, совсем играть не умеешь, что ли? — озадаченно посмотрела Саша на то, как мяч пролетел мимо Антона прямо Макару под ноги, когда Арс пытался тому передать пас. — Да как-то не выдавалось шанса научиться, — устало вытер пот со лба. Несмотря на то, что на дворе прохладно, они все поснимали свои куртки. Впору было бы поругать Шастуна за такое, ведь тот может и простудиться, однако теперь самому стало ясно, почему тот активно нарушает наказ оставаться в верхней одежде во время активных игр. Ощущение отвратительное. Захотелось ванную принять. Благо, когда перья не мокнут, а вода стекает по человеческой коже, это даже приятно. — Да всё у Арса отлично получается для первого раза-то! А ты вообще по ногам постоянно бьёшь, за такое вообще красную карточку давать надо, — подбежал ближе Антон уже после того, как принёс обратно мяч, заброшенный Макаром в их импровизированные ворота-турники. — Это у вас, у мальчиков, футбол на физкультуре бывает, так что мне можно, — скрещивает та руки на груди, задрав нос. — Вот да, Тох, не грузись, — отозвался Макар, в чьей команде и была сегодня девочка, раз уж их четверо, то можно и разделиться, не посылая никого на ворота и не играя каждый сам за себя. — Ага, да ты сам на это постоянно жалуешься! Ну ничего, мы с Арсом ещё отыграемся, — уверенно заявил Шастун, после чего начав грузить Арсения всеми приёмами, которыми даже не владел, но пытался как-то рассказать и показать, как надо. Ни один из них по итогу, правда, не помог. Можно говорить о том, что Арс играл в первый раз в своей жизни, да и вовсе общался с кем-то из слепых, или же на то, что не смог пока приноровиться делать ногами нечто чуть более сложное, нежели повседневные действия. Только вот на самом деле его просто-напросто не привлекало это занятие. Это он понял через несколько дней, после очередной прогулки с Шастом и игр с его друзьями, которые в душе никак не могли бы стать его. Совсем не те люди, с которыми он мог бы разговаривать взахлёб. В основном стоял в стороне, не зная, что сказать, потому как всё было мимо. Он себя ощущал там лишним, потому как при них должен был быть тем Арсением, которого никогда не существовало — парнем из деревни, который, так уж случилось, теперь здесь живёт. Должен был придумывать истории, когда его спрашивали, чем он занимается, что любит, где был, кто его родители. Антон в этом помощником не был ни разу. Но его винить нельзя, ведь то были его друзья, с которыми он с детства знаком и, может быть, те никогда ничего не знали о егерях, ушлых и так далее, но у них имелся свой мирок в стенах школы, который можно было обсудить, живя во время разговоров именно им. У Арсения же был только Антон и долгие годы в птичьем теле. Потому сидеть дома по будням стало ещё более тяжко. Все были чем-то заняты: Шастун младший в школе, его бабушка, если и оставалась дома, то тоже на самом деле была всё время занята то приёмом клиента, то собиранием амулетов, то смешиванием трав, то гаданием, хотя и пыталась уделять им время. Даже Ира никогда не страдала от скуки, всегда находя себе занятие, будь то развлечение или помощь. И только он сам, выполнив свою нехитрую домашнюю работу, тоскливо глядит в окно на прохожих, среди которых изредка появляются те, на кого никто, кроме него самого, не обращает внимания. Рядом над кроватью болтается ловец снов из его собственных перьев с чёрными обсидиановыми бусинами и основанием из ветвей ивы. Антон сделал через несколько ночей после возвращения из Нави. Всё потому как Арсения одолевали кошмары. То, как человеческое тело изменяется, превращаясь в жуткого монстра, которого он рассмотреть не мог, но ощущал каждую его конечность от которой становилось мерзко. Тогда он просыпался по ночам от безысходности и страха остаться таким навсегда. А вместе с тем и Шаста будил случайными пинками и бормотанием, в котором слов было не разобрать. Арс так и не рассказал, что именно ему снилось, но был благодарен, что тот сделал эту штуку. Хотя и бегал несколько дней от мальчика, уговаривавшего поделиться несколькими перьями, чтобы ловушка для кошмаров сработала. Так что теперь без неё над головой кажется просто невозможным улечься. Не хочется вновь ощутить себя уродливым и отвратительным для самого себя монстром. — Арсений, ты чего сидишь так? Хочешь полетать? — слышит тот бодрый, но всё же по-старчески скрипучий голос за спиной, который лишь изредка обращается к нему напрямую, но игнорировать который он не может. — Да нет, — неловко отлипает он от подоконника, кося взгляд в пол при виде зашедшей в комнату Анны Алексеевны. — Просто думаю. — Думать это, конечно, хорошо, — кивнула та скорее сама себе, тяжко садясь на кресло. У неё дыхание сиплое, скованное, пахнущее крепким табаком, который она курила, сидя на балконе. В коротко стриженных волосах нет ни единого тёмного, лишь сплошная серебристая седина, распространяющаяся даже на брови и ресницы, которые едва можно заметить. Зато, несмотря на то, что всё её бледное лицо покрыто сотнями морщин и выделяющихся пигментных пятен, блекло-зелёные глаза чисты, а стан всё ещё прям. Арсению редко доводится с ней говорить один на один, но эти моменты он всегда ценит, как и сейчас. Всё потому, что концепцию «уважения» он понял именно на её примере. Анна Алексеевна никогда не ругается, её нельзя назвать строгой, но вместе с ним она никогда не одаривала их с Антоном телячьими нежностями. Она точно само воплощение умеренности. Всегда даёт нужные советы и направляет так, чтобы они оба справлялись со своими задачами. Однако можно было с уверенностью сказать, что обоих их любит как внуков, несмотря на тот факт, что один из них являлся фамильяром. Впору было бы называть её бабушкой, прямо как то делает Антон, но у Арса язык не поворачивается. Всё же, глядя на неё, нельзя не почувствовать, как бы он сказал, свою «маленькость», которую постоянно пытается скрыть, потому только лишь «Анна Алексеевна» вылетает из его рта при упоминании яги. — Но знаешь, Арсюш, если много думать, ничего не делая, то так ни к чему и не придёшь. Так что поделись, чего ж у тебя на уме, может, помогу, чем смогу. Арсений бы поспорил, ведь причина того, что он много думает, кроется именно в том, что он ничего не делает, а это уже какой-то замкнутый круг. — Вы не знаете, может быть для фамильяров есть своя какая-нибудь школа? Или клубы по интересам, — смеётся грустно Арсений, произнеся вторую часть вопроса скорее уже иронично, потому он не имеет смысла. Вряд ли в мире, где не так уж много людей живущих по ту сторону, найдётся более социальное место, нежели непосредственно обитель яги. Та же смотрит на него с пониманием и капелькой грусти — ясно и без карт, что именно терзает с её точки зрения мальчика, который не может нормально разговаривать со сверстниками, которые не только ощущаются младше него самого, но и просто-напросто его не поймут, скорее всего посчитав странным. Не зря таких, как они, живущих на два мира, называют чуждыми — со слепыми никогда не получится играть в кристальную честность, а ушлые… Для тех ведуны и их фамильяры тоже не так близки. Да, с ними легче, ведь они видят одно и то же, знают о существовании тех же вещей и живут зачастую ими же, да только жизни разные. Одни, перейдя на другую сторону, имеют едва ли не бесконечно долгую жизнь, если на них никто не покусится, другие же довольствуются человеческой, ограниченной, со старостью, рождением детей и собственным перерождением без памяти спустя несколько лет, всё с тем же характером, темпераментом, образом мышления и даже телом. Тебя могут узнавать те, кого ни разу не доводилось встречать, могут любить и ненавидеть, потому как ты что-то натворил много лет назад и даже не знаешь о том своём поступке. Но жизнь фамильяра, в сравнении с жизнью егеря, безусловно, сложнее, ведь её начало для человеческого мира начинается уже с середины. — Если хочешь познакомиться с такими же, как ты сам, то могу написать одной своей знакомой, её дочь нашла своего фамильяра лет семь назад, может больше. Они постарше вас с Антоном, да и они отличаются от нас, но я не думаю, что откажут прийти на чашку чая. Или же можем к ним напроситься, а то, знаешь, она мне ещё должна за наводку по художнику колоды, так что ты смотри, — подмигивает Анна Алексеевна, заставляя Арса тихо посмеяться, ведь эту идею ни один из них всерьёз не воспринимает. — Думаю, изъятие долга лучше отложить до появления более существенных поводов. — В таком случае, Арсюш, пошли просто прогуляемся, — встала та с кресла, заставляя Арсения немало удивиться этому предложению. — Антон в школе ещё часа три вроде как должен быть, а скука и уныние совсем не то, в чём должен вязнуть такой молодой парень, вроде тебя. И, может быть, из меня не самая интересная компания… — Нет, что вы, Анна Алексеевна, я сейчас! — тут же выпалил Арс, уже подбегая к шкафу, чтобы достать оттуда буквально что угодно. — Не торопись, я на своих двоих вряд ли куда убегу, — посмеиваясь, та деликатно удалилась из комнаты, оставляя Арса одного с кучей вещей в их общем с Шастом шкафу. То, что ему персонально решили уделить время, казалось очень важным. Иры дома нет, а значит что не будет никаких надоедливых высказываний и упрёков. Может быть, так думать и неправильно, но украсть внимание, которое было бы разделено между ним и Антоном, ему тоже хотелось. Ведь это первый раз, когда Анна Алексеевна решила вытащить на улицу персонально его. И в тот момент, когда они наконец вышли из квартиры на залитую голубоватым туманом лестничную площадку, с которой открывался вид на город, стало ещё интереснее, куда же его может завести сегодняшний день. — На автобусе было бы конечно удобнее, но так быстрее, чем его ждать, — поясняет яга на немой вопрос, повисший в воздухе, пока они спускаются по лестнице вниз, минуя запертые и открытые проходы, доходя до первого этажа, дверь которого легко распахнулась, выводя их на улицу перед кладбищем. — Анна Алексеевна, если вам тяжело, то не нужно никуда ходить, — попытался переубедить старушку парень, видя, как нелегко той дался даже спуск вниз. Удивительно, что в таком состоянии она вообще не проводит всё своё время дома, а частенько отсутствует по неизвестного рода делам. — Ох, Арсений, ты не думай, что я так уж сильно стара душой, чтобы не заставить это бренное тело идти туда, куда захочу, — отмахивается та, как только преодолевает самую сложную часть пути с арматурой, не пренебрегая, однако, помощью паренька, предлагающего свою руку в качестве опоры. «Не стареть душой, в то время как тело год от года всё дряблее… наверное, это тяжело», — размышляет тот, примеряя подобное и на себя, и на Антона. Тот ведь тоже однажды состарится, прямо как и его бабушка, а что до него самого, он понятия не имеет. Даже сейчас, обретя человеческий облик совсем недавно, иногда бывают дни, когда, смотря на себя в зеркале, появляется смутное ощущение того, что он словно бы меняется. Порой становится на сантиметр выше или ниже, но самое главное, понять не может, почему. Из-за Антона или его самого? Ведь оба фактора влияют. На улице прохладно, но не слякотно. Осенние дожди остались на той стороне, как и ветер с грозными тучами. В сидящей на плечах куртке даже слишком жарко, потому он расстёгивает её, жалея, что и вовсе не оставил дома. Низкие температуры для него не проблема, а по эту сторону и вовсе не для кого устраивать маскарад. Жаль немного даже, что на прогулку выбрались не в Явь — там всё куда более оживлённое, интересное. Спешащие по своим делам люди, летающие над головой птицы, к которым он испытывает весьма смешанные чувства. Глядя на них иногда хочется собственные крылья расправить, а потом вспоминаешь о всех тех годах, проведённых словно бы в клетке вороньего тела, и ноги с руками начинаешь ценить куда сильнее. Ещё там по улицам, помимо чернушек и куда менее безобидных созданий, бегают бесхозные кошки, которых хочется погладить, понимая, как тем сильно недостаёт хотя бы крошки ласки, крысы, которых те не спешат словить, а ещё собаки, порой собирающиеся в целые голодные стаи, рыщущие по всем помойкам и дворам города. Здесь таких нет, а если точнее — не должно быть. Потому, когда они с Анной Алексеевной медленным шагом подходят к перекрёстку на углу здания, наличие там крупной тени смущает. Идущая же рядом с ним под руку старушка в свою очередь напрягается. Может быть, зрение её более не блещет остротой, но она прекрасно знает, что там далеко не мусорный мешок лежит. Если ушлыми являются одни лишь люди, позабытые всем миром и изменившиеся как внутренне, так и внешне, то среди чуждых всё не так просто. Арсений ведь и сам не то чтобы человек. Но есть те, кто таковым ни на каплю не является. К примеру, серая тень, их поджидающая, не стремящаяся себя не скрыть. «Грим». — Не припомню, что мы договаривались о встрече, — произносит строгим голосом Анна Алексеевна, как только они оказываются буквально в полутора метрах от существа, которое можно сперва спутать с крупной собакой наподобие хаски или маламута. Только вот он серый, с редкой шерстью, из-под которой, кажется, вот-вот начнут торчать острые кости. Даже лёжа на земле тот пугает своими размерами. Крупнее обычного волка в полтора или два раза, а стоит существу приподнять скучающую морду со сложенных крестом лап, как и вовсе становится чуть тошно: морда, что должна была бы быть симпатичной, вытянутой, с мокрым носом на конце, выглядит изуродованной. Всё из-за нижней челюсти. Можно подумать, что она сломана в нескольких местах, но на деле с ней всё в порядке. Как и острые зубы, скрывающиеся в пасти. — Но ты должна была догадываться, что я приду, — произносит грим низким, рычащим голосом, от которого кровь стынет в жилах даже у фамильяра, отчего Арсений вдруг понимает — сейчас скорее он держится за Анну Алексеевну, нежели старушка за него. — Твой внук. До меня дошли слухи, что он научился нырять. В последний момент волк переводит свой взгляд чёрных, без белка, глаз на парня. Из-за них по телу дрожь пробегает. «Потому к нему и не хотелось обращаться за помощью», — вспоминаются недавние события, когда нужно было срочно найти пропавшего в норе Антона, да только он отправился вместе с Выграновским. С ним безопаснее, нежели с этим псом, от которого не только наказано держаться подальше, но и всё внутри дребезжит от страха. Арс в первый раз сталкивается с ним так близко, а не видит из окна квартиры то, как грим бродит по кладбищу, пугая своим присутствием призраков, или же разговаривает с Анной Алексеевной где-то в тёмном углу двора, где каждый их заметивший слепец считает их всего лишь бродячей собакой, которую решила прикормить старушка. Но даже так у него на подкорке записано, что именно это существо способно его убить. И не только его, а любого, будь то ушлый, чуждый или даже мёртвый. То, что грим упоминает Антона, страшит ещё сильнее. С одной стороны, хочется вступиться, сказать что-нибудь в ответ, превратиться в того монстра, которым он был на Базаре, или же поступить совсем наоборот — распахнуть крылья и улететь домой. Туда, куда никто без спроса не войдёт. Только вот всё, что он может, так это само собой сделать полшага назад, в то время как яга выходит вперёд, его за свою старую, но прямую и гордую спину пряча. — Это была случайность. Он смог вынырнуть лишь из-за страха и принесённой клятвы. Пока что он лишь только мальчик, который не сможет никого перевести на эту сторону. Так что тебе не о чем с ним говорить, — в её голосе никогда ранее не слышимая сталь, с которой спорить сложно. Однако грим лишь встаёт все свои четыре лапы, показывая свой не дюжий рост, будучи в холке выше пояса Арса. Без сомнения, такому бы не составило труда сожрать человека, несмотря на всю свою худобу. — Не работа яги прятать за собой фамильяра, — в рычащем голосе слышна усмешка, однако дёргающаяся кривая челюсть никого бы не заставила улыбнуться при взгляде на неё. — Советую тебе, мальчик, научиться показывать когти. А то мало ли, что случится в следующий раз. — Стас, уходи. Ты и сам знаешь, что в городе только мы с тобой можем переводить людей через Калинов мост. Время Антона ещё не пришло. Можешь спросить у любой другой ведуньи. — Это правда, он лишь вытащил нас из Нави и только… — находит в себе силы сказать хоть что-то Арс, да только Анна Алексеевна и вовсе встаёт впереди, перекрывая обзор на грима и скрывая обсидиановые глаза, от которых становится дурно. — Лжи в ваших словах нет. Главное, чтобы и в следующий раз всё оставалось неизменным, — слышится низкий сиплый голос в последний раз, оставаясь в ушах, точно бы вода после душа. Хочется вытряхнуть как можно быстрее, а то кажется, что мерзкое ощущение навсегда в голове останется, пока не доконает окончательно. Однако, когда через несколько секунд Анна Алексеевна разворачивается к нему вновь, за её спиной больше нет никакого волка, лишь только перекрёсток и дома, чьи силуэты размыты голубым туманом. Словно бы и не было здесь больше никого кроме них двоих. — Не забивай себе этим разговором голову, хорошо? — обращается та ласково, точно бы совсем недавно не говорила голосом, вспоминая который, по телу идут мурашки. Всё же лишь для немногих она «баб Аня», которая вяжет свитера, готовит печенье и предлагает выйти на прогулку. Для всех остальных она яга. Не только для живых и мёртвых, но и для целых миров, на грани которых она живёт. Арсений не может ею не восхищаться, несмотря ни на что. Но даже слыша её сладкий, точно вынутый только-только из духовки пирог голос, беспокойства не могут с него стечь, как с гуся вода. — А разве он сейчас не может пойти в школу к Антону? Он ведь сейчас один. Может быть, его лучше забрать? — тараторит он, поглядывая направо, где с угла здания на него смотрит кривой старинный барельеф в форме совсем не похожей на львиную головы, которого в настоящем больше и в помине нет. Если немного поплутать дворами, то можно прийти до места назначения достаточно быстро, хотя вряд ли быстрее грима. — Нет необходимости, — хлопает она парня по тыльной стороне ладони собственной, заставляя обратить большую часть внимания именно на неё. — Гримов нужно остерегаться, но они не идут против собственных устоев. Так что для нас он лишь собака, которая лает, да не кусает. Вот подрастёте с Антоном, тогда придётся серьёзно поговорить, а пока, Арсений, просто живи и набирайся опыта. Он лишним не будет. Анна Алексеевна не молода, да только глаза её сейчас блестят глубоким зелёным цветом, похожим на сказочное болото, над которым витают блуждающие огоньки. И может это какая магия, или же привычка верить этой старой женщине, всегда желавшей ему со своим внуком лучшего, но Арс верит, а от того ситуацию отпускает. Всё же, сколько бы нелестного он ни слышал о гримах, до него не доходило слухов о том, что Стас кому-либо вредил. А до жилища яги те доползли бы в первую очередь, как и до всех его обитателей. — Пойдем, нечего терять время на перекрёстке. Мы всё-таки пришли сюда не за этим, — произносит та, вновь хватаясь за парня, будто бы ей нужна поддержка, хотя это скорее она тянет его в центр перекрёстка. На самом деле и впрямь кажется, словно тот находится посреди сразу нескольких отдельных миров, хотя это всё одна и та же Навь. Просто с одной стороны — кладбище, на котором виднеются лысые палки деревьев да кресты с могильными плитами; с другой — их дом, сотканный одновременно из разных эпох, ведь в нем барельефы и некогда изысканная отделка смешивается с уродством недостроенных этажей, с торчащей наружу путами арматурой, облезлой штукатуркой, похожей с виду на мокрый картон, а ещё торчащими наружу деревянными перекрытиями, напоминающими о себе по утрам, когда с чердака слышно курлыканье живущих на чердаке голубей; впереди ещё один участок — высокая девятиэтажка, похожая на огромный курятник, за которым всё такие же бесконечные коридоры построек, сквозь которые не видно неба. Словно бы даже будучи на улице блуждаешь по подвалам и подземельям, похожим на лабиринт, в строении которого не разберёшься даже с высоты птичьего полёта. Арсений думал, что они направляются как раз туда — поблуждать по закоулкам да найти крошечные островки дворов, в которых сохранились всевозможные образцы людского творчества от пней-мухоморов и покрышек-лебедей до страшных деревянных «идолов», бывших на самом деле в головах создателей героями сказок, а не чьими-то ночными кошмарами. Однако стоит только Анне Алексеевне протащить его через центр, как привычный их району пейзаж вмиг исчезает. Теперь вокруг них деревья, но не лысые, а покрытые ржавой, некогда живой листвой. Пустующий без воды фонтан, битые плитки, а не асфальт под ногами, привычный голубой морок более не мешает смотреть на десятки и сотни метров вдаль вдоль бульвара, по которому бродят люди. Арс узнаёт это место, находящееся в центре города. Сам он здесь редко бывал один, всё больше вместе с Шастунами. — А как…? — начинает он оглядываться по сторонам, видя, как рядом Анна Алексеевна озорно улыбается своими золотыми зубами. — Если знать путь, то можно добраться куда угодно и для того не обязательно его проходить на своих двоих, — отвечает та, стаскивая парня с центра совсем иного перекрёстка, который таковым едва ли назвать можно, ведь тротуар здесь пересекает даже не дорога, а протоптанная невежами сквозь предполагаемый газон тропинка, по которой все привыкли срезать угол в несколько шагов. Жизнь на бульваре не кипит, а скорее теплится, как и проглядывающее из-за облаков солнце. Никто в это время обычно не выходит на прогулку. Все спешат по своим делам и лишь случайно попадают в зелёную зону, в которой зачастую принято отдыхать. Хотя парочка алкашей, сидящих на одной из лавок, мимо которых приходится пройти, так не считают. Что удивляет Арсения больше всего, так это, судя по всему, существование конкретной цели их небольшого путешествия из одной точки города в другую. Ведь совсем скоро Анна Алексеевна решает покинуть тени невзрачных деревьев, чтобы привести его прямо ко входу здания, в котором отчётливо читается советский дух, который не выбить ничем и никогда, если не сносить и не отстраивать заново. Высокие колонны и тяжелые деревянные двери им под стать кажутся необычно приветливыми для подобного рода зданий, а стоит подняться по нескольким ступеням и наконец попасть вовнутрь, придерживая дверь не только старушке, но ещё и нескольким детям с бегущими вперёд родителями, как и вовсе накрывает ощущение, словно бы всё слишком радужно. На полу лежит гордый белый мрамор, по нему бегают из стороны в сторону сразу с десяток ног всех размеров, на которых обуты то ярко-розовые совсем детские ботиночки, то мальчишечьи кроссовки, то девичьи туфли, а порой и вовсе чешки. Помпезные колонны увешаны со всех сторон нарисованными гуашью стенгазетами на разных языках, листовками всевозможных коллективов, предлагающих к ним присоединиться, и ещё кучей всевозможных мелочей вроде бумажных гирлянд, почти сдувшихся разноцветных шариков и кое-как на скотч приклеенных цветочков из оригами. Нигде не видно ни глазков, ни чернушек, один лишь только крохотный пыльный зайчик засел в самом углу, прячась от детей и их родителей. Во всём ощущается спешка, но не наводящая смуту, а скорее похожая на ярмарочное веселье, в котором нет места дурным мыслям. Арсений это ощущает и даже собственными глазами видит. Конечно, везде найдётся место чему-либо тёмному, да только всё плохое здесь не держится долго, банально не может, ведь его вытесняют сочащиеся из множества детей положительные эмоции. Яркие, заполняющие каждый уголок ДК, в котором жизнь стихает, по-видимому, лишь только глубокой ночью, когда сидящая у входа рядом с гардеробом охранница запирает тяжелые двери на ключ в ожидании рассвета. — Мы сюда на какое-то мероприятие пришли? — спрашивает Арсений, завидя свору девочек лет восьми в ярких оранжевых шароварах и обсыпанных золотистыми блёстками кофточках, пробегающих из одной части здания в другую, следуя за женщиной лет тридцати, руководящей сей процессией. — Наверное, у них своё выступление запланировано, — улыбается Анна Алексеевна им вслед, однако не спешит двигаться в сторону коридоров и широкой лестницы, приглашающей наверх. — Если захочешь, можем посмотреть. Наверное, они танцами занимаются. А ещё тут есть секции языков, хотя тебе, скорее всего, такие будут не особо интересны, — подходит та ближе к одной из колонн, на которой висит газета с разукрашенными распечатками, повествующими об известнейших местах Великобритании. — Или вон, бальные танцы. Тебе бы подошло, как думаешь? Он и сам начинает невольно вглядываться во всевозможные листовки, которых здесь великое множество, впервые осознавая, что ДК и в самом деле является домом культуры, хотя почти всё, что он предлагает, не относится к лицам старшего возраста, не считая нескольких объявлений о прошедших и грядущих выступлений всевозможных коллективов на здешней небольшой, но всё же сцене. — Не знаю… — растерянно произносит он, отступая в сторону, чтобы дать дорогу бегущему мимо семейству, явно куда-то опаздывающему со своей дочерью с хитро заплетёнными косичками. — В таком случае давай пройдемся, — Анна Алексеевна решает всё же отправиться в один из коридоров, в которых людей ничуть не меньше. — Думать о том, чем себя занять в свободное время, гораздо легче, когда знаешь, что существует за пределами четырёх стен. — Вы хотите, чтобы я записался в какой-нибудь кружок? — Арсений наконец понимает не только зачем они сюда явились, но и то, что, судя по всему, яге прочитать его меланхолию оказалось даже легче, чем открытую книгу. Он ведь правда хотел чего-то. Хотел внимания и общения в то время, когда получить его от занимающегося в школе, как и любому ребёнку его возраста, Антона, было невозможно. Сидеть же и наблюдать за гостями с клиентами, внимая мимоходом премудрости бытия чуждым, надоедает весьма быстро, как и учёба наукам, большинство из которых ему нужны лишь на уровне обывателя, понимающего, как работает мир, к которому он причастен. Только вот, стоит начать читать все объявления подряд да заглядывать в приоткрытые двери аудиторий и залов, как глаза буквально разбегаются: за одной звучит не слишком складно флейта, за другой фортепиано. Арсений видит, как в одной из комнат, чей пол покрыт ковром, похожим на их собственный, девочки с браслетами из бубенцов на ногах отбивают ритм, под который сами же и танцуют. Из той, то напротив, слышится классическая музыка, только не живая, а шуршащая и скрипящая помехами из магнитофона, которые не слышат собравшиеся там учащиеся вальсу пары подростков под руководством тренера. Всё пестрит названиями кружков, предлагающими обучиться то русским народным танцам, то индийским, то арабским, бальным и даже чечётке. Слишком много всего вокруг, а это лишь правая сторона ДК, в которой, кажется, несмотря на её линейность, можно затеряться среди детей, их родителей и вороха бумаги на стенах, дверях и даже потолке, среди которых порой что-то движется. Впервые он замечает существ, похожих на бабочек или же моль, чьи крылья больше похожи на обрывки, поддуваемые сквозняком, когда те перелетают с гирлянды сердечек на, по-видимому, так и не снятые ещё с нового года разноцветные снежинки, приклеенные мылом к окну в самом конце коридора. — В библиотеках их ещё больше. Правда те больше любят безвылазно сидеть меж страниц книг, — замечает Анна Алексеевна то, как Арсений дотрагивается до одного, сидящего на отклеившейся кончике поделки существа, заставляя тем самым сразу десяток взмыться в воздух, разлетаясь белым роем по всем сторонам в поисках нового убежища. «Красиво». — Не все создания Нави рождаются из грязи, — точно бы читает та его мысли, когда парень завороженно продолжает глядеть в воздух, даже когда все бумажные бабочки вновь скрываются даже от его взора. — Хорошие места, а вместе с тем и эмоции порой могут удивить. — Говорите так, будто бы если постараться, то можно найти даже единорогов. — Ну, я таких не встречала ни разу, но кто знает, — улыбается та, обнаруживая на своём шарфе одно из потерявшихся созданий и сгоняя его одним аккуратным касанием до краешка крыла. — Пойдём перекусим, здесь как раз есть одно занимательное кафе… Занимательным его может назвать и Арсений, которого, стоит переступить порог заведения, в котором пахнет тестом, капустой и чаем, встречает небольшой живой уголок с сидящим в клетке волнистым попугайчиком. Тот смотрит на парня с явным удивлением в своих круглых глазках с чёрным зрачком, отвлекаясь от созерцания своего отражения в гремящей игрушке, которую явно ненавидит. Того жаль немного — крылья есть, а по сути даже не нужны оказываются. Их даже расправить нельзя нормально, не то чтобы полетать. Но вместе с тем Арсений знает, что выпускать тропическую птицу на волю было бы глупостью. Тем более поздней осенью, когда дожди и холод даже ворон начинают раздражать. Однако пока он сидит за столиком в одиночестве, ожидая возвращения отправившейся к продавщице на кассе Анны Алексеевны, он чувствует, как до руки дотрагивается нечто тёплое, что тут же ускользает, стоит дёрнуть пальцем. Ему, конечно, могло показаться, ведь и такое бывает, но стоит оглядеться по сторонам, а затем и глянуть на потолок, как становится ясно, кто его побеспокоил. Несколько бледно-желтых пятен резвятся по всему кафе, залезая то на листья фикусов и драцен, растущих у окна, то в клетку попугая, заставляя того издать недовольный возглас, то совсем в наглую пробегают по людским головам и плечам, заставляя особо чувствительных то потереть щёку, то плечом повести. То же существо, что только что решило от него скрыться за солонкой и перечницей, вновь выбирается из своего убежища, чтобы начать гарцевать вокруг Арсения, понимая — наконец кто-то его видит. Арс ставит преграды солнечному зайчику и тот начинает их обходить, соревнуясь в прыти с незнакомцем, с которым можно поиграть. Он ведёт пальцем вдоль стола, и небольшой кругляшек скользит за ним. Кладёт руку на пути, и тот обходит её, недовольно дребезжа. В итоге Арсений чувствует, как в нём самый настоящий азарт просыпается, потому в итоге паренёк накрывает создание ладонями, да только не прихлопывает, а складывая руки домиком и сквозь щель в пальцах заглядывает вовнутрь. Теперь-то зайчик больше не на пятно похож, а скорее на огонёк со смутными очертаниями тельца. Как если бы тесто сначала в колбасу раскатали, а после обратно, особо не церемонясь, скомкали в неровный колобок. Тот пульсирует молочно-желтым светом, будто тоже разглядывает того, кто его «поймал». Да только уже спустя несколько секунд рядом оказывается ещё один и ещё. Тоже желающие поиграть, отчего начинают бегать по поверхности стола, наматывая круги вокруг «пленённого» соплеменника. — Сильно с ними не заигрывайся, а то ещё попытаются последовать за тобой на улицу, а по такой погоде они разве что здесь и могут выжить, — садится рядом Анна Алексеевна с ярко-красным пластиковым подносом, на котором расположилось несколько пирожков, стаканчик с кипятком, в который нужно будет бросить пакетик чая, а ещё подозрительный оранжевый сок, который с виду точно апельсиновым не назовёшь. В итоге странной и неизведанной субстанцией оказывается морковный, который Арсений допивает, чувствуя себя даже слишком хорошо. Всё это место заставляет его ощущать детский восторг, которого он когда-то был лишен и теперь ему хочется наверстать упущенное, не обращая внимания на то, что он хотел всё время выглядеть старше. Потому, когда они заканчивают свой обед, намеренно больше не обращая внимания на зайчиков, он продолжает поиски «того самого», к чему душа лежит больше всего. Может, танцы и музыка ему кажутся достаточно интересными, но начать ему хочется с чего-то одного определённого. Такого, к чему он бы прилип, лишь только увидев стенгазету или же прочитав листовку. Без его внимания не обходится и второй коридор, вдоль которого расположились секции языков, пестрящие как малышнёй, так и школьниками со студентами. Даже в зал он умудряется заглянуть, рассматривая то, как родители взирают на своих детей, исполняющих танцы на сцене. И именно это место ему нравится, хотя по углам и расположились, выглядывая из туманной тени, глазки, следящие за всем в округе. Только вот его далеко не выступления ребятни заинтересовали. И даже не танцы. А сама атмосфера, чуть более гнетущая, нежели в остальном ДК. Будто бы здесь не только яркие и позитивные события происходят, не только улыбки сияют на устах гордых родителей. Здесь грустят, даже плачут порой, но не от настоящего горя, а от фальшивки, что дарит людям те эмоции, за которыми они сюда пришли. За драмой, от которой больно и тошно, наступающим после облегчением от того, что всё в итоге хорошо, а порой и за разбитыми сердцами, что быстро склеиваются обратно от понимания — всё увиденное не иначе, как игра. «Та самая» брошюра находится уже на выходе. Едва-едва держится на клочке скотча у двери, явно задетая не одним десятком проносимых людьми пальто, курток и сумок. Она неяркая и неброская, но именно тем и выделяется — своей строгой чёрно-белой палитрой, хотя печаталась и не на домашнем принтере, ведь поблёскивает едва-едва глянцем. На ней нет ничего, кроме предложения посетить «театральный фестиваль», на котором выступать должны ученики коллектива «Плеяда». Арс несколько раз по сторонам оборачивается украдкой, точно бы вор, но никому нет дела до него и этой бумажки с заломами по уголкам. Потому он решается её сорвать, чувствуя крошечную толику вины, но вместе с тем ему хочется держать её в своих цепких лапках, словно бы он сорока, нашедшая интересную побрякушку. — Может быть, они на втором этаже? — оказывается за спиной Анна Алексеевна, отчего листовку хочется спрятать, дабы никто не видел, что он содрал объявление, но вместо этого она лишь предлагает пройтись дальше, вверх по лестнице, где оказывается тихо. Под потолком горит всего парочка желтых ламп по разным концам пустого коридора. Нет никаких детей или их родителей, даже стены по большей части пустуют. Всё прикреплено строго кнопками к доскам и не остаётся сомнений в том, что дети сюда наведываются реже. Даже пыльных зайчиков стало по углам гораздо больше, и те изредка бесшумно пересекают коридор, чтобы прибиться то к одной, то другой бесформенной компании своих собратьев. — Помню, как предлагала Паше когда-то присоединиться к клубу радиолюбителей. Но он тогда сказал, что ему техника незачем. А вот Лиза пошла на пение. Все удивлялись, почему она не в школе, так что приходилось притворяться, что у неё занятия во вторую смену, — предаётся та воспоминаниям, проходя мимо одного из запертых кабинетов, за которым нынче и не угадаешь, что находится. Может быть, то старое пианино, как никому ненужный хлам, уже выкинули или же просто отодвинули к стенке в ожидании, что однажды найдется желающий его настроить. А может, там и вовсе не осталось никаких музыкальных инструментов, одни лишь стулья да разрисованные ручками и замазкой столы. — Антона я тоже однажды пыталась куда-нибудь пристроить. По глупости привела его на занятия по балету, так он после первого сразу так разнылся, что ни ногой больше сюда, всё с мячом предпочитает бегать. Арсений едва ли не смеётся, представляя себе Шастуна лет пяти, который никогда гибкостью не блистал. Его наверняка целых два часа пытали всевозможными растяжками, от которых мышцы жутко болели. Да, грустно немного, но, глядя на предающуюся воспоминаниям Анну Алексеевну, невозможно воспринимать подобный случай как нечто плохое. Слишком уж добра её меланхоличная улыбка, обращённая в прошлое. — А Майя Андреевна чем занималась? — решает заодно спросить и о ней. Да только, заслышав сей вопрос, старушка чуть хмурится своими седыми бровями, более не рассматривая смутно знакомых дверей, а глядя вдаль, за окно в конце коридора, где деревья с ржавыми листьями неустанно скребут стекло под усилившимся ветром. — Майя… она вроде бы ходила на что-то в школе, но так я уже и не упомню. Мы с ней не очень много общались. Ах, вроде бы здесь, — прерывается та, чтобы остановиться у едва-едва приоткрытой двери, за которой ничего особенного, кроме пустующего помещения с белыми стенами, пока не видно. Только лишь надпись, предупреждающая всех желающих приходить с часа до восьми, вселяет надежду, что там кто-нибудь их может принять. Так и выходит. Стоит Анне Алексеевне приоткрыть скрипучую дверь, по которой следовало бы ещё хоть разок за последние лет двадцать пройтись лаком, как из-за столика в самом углу на них внимание обращает женщина средних лет с рыжими вьющимися волосами, слишком короткими, чтобы даже хвостик единый сделать. — Здравствуйте, можно? Мы к вам по объявлению… Так и начинается история Арсения, влюбившегося в театр, а вместе с ним и здание, в котором тот находился. С того, что ему тоже нужно было своё место среди людей. Место, в котором он мог почувствовать себя человеком, ведь никто его здесь не знает, не видел раньше и может лояльно относиться к некоторым странностям, что делает он сам или же происходящим вокруг него, когда Арс отмахивается от пыли, точно бы в ней что-то есть, болтает что-то не то, да и вообще особо о себе многого не говорит. На первое своё занятие он умудряется затащить и Антона, которому это всё наскучивает, стоит тому порог перешагнуть. И впрямь — не его оказалось. Однако он не пропускает ни единого выступления Арсения, даже если для того нужно сбежать из школы или пропустить новую серию мультфильма по телевизору, повтора которой так просто не дождёшься. Только вот вместе с курсами приходится заняться и документами, обратившись к одному ушлому, знакомому Анны Алексеевны. Благодаря ему удаётся не только сделать свидетельство о рождении Арсения Шастуна, но и узнать весьма занимательный факт об одной из его прошлых жизней. О Графе Попове, без сохранившейся фотографии которого было бы весьма тяжко. Жизнь не началась с чистого листа, она разделилась на «до» и «после», и это самое «после» он полюбил всей душой, наслаждаясь каждым моментом, предоставленным в его распоряжение.

***

Для большинства семейные встречи — нечто важное, зачастую интересное, весёлое, даже если они знаменуются большой пьянкой, во время которой детям и подросткам не больно интересно слушать истории старших родственников. Кто-то сплетничает о старых знакомых, с которыми случился разлад, другие ностальгируют по временам своей молодости, третьи говорят о достижениях своих детей и так далее. По крайней мере, так рассказывает Захарьин из театрального кружка. Для Арсения это стресс, от которого у него начинают лезть перья, за что Ира не перестаёт его подтрунивать. Когда к ним наведываются одни лишь Паша с Лизой, то всё хорошо, особенно, если они вместе на дачу едут: там можно не беспокоиться даже о том, чтобы прямо во дворе обернуться и полететь над полями с лесополосой в любой угодный момент или же начать играться с лисой, позволяющей парню порой на её загривке прокатиться. Они не только часть семьи, они чуждые, потому свои. Когда же чуть больше чем за месяц до четырнадцатилетия Антона Анна Алексеевна им всем сообщает сразу две новости, то ему в грудь точно бы свинцовое ядро кладут, от которого никак не сбежишь. Во-первых, оказывается, что у Шаста в скором времени появится сестра. Во-вторых, по такому поводу Майя Андреевна решает впервые за несколько лет навестить свою мать и сына. — Как думаешь, а может быть, что она тоже окажется чуждой? — спрашивает Антон, прерываясь от поиска хоть какой-нибудь майки, которую не заляпал жирными пятнами или белизной. В том энергия от предстоящей сегодня встречи так и бьёт ключом. Хочется ведь во всей красе перед матерью показаться, ведь не виделись уже давным-давно, обходясь лишь редкими телефонными разговорами. Арс его энтузиазма не разделяет и не понимает. Эта женщина, конечно, важна, но лишь теоретически. У неё ведь своя семья где-то в Москве, она своего сына практически не знает. Понятия не имеет о том, как тот мастерски читает память предметов и гадает на картах, не знает о том, с кем дружит, что ему нравится, помимо любимых всеми подростками фильмов, даже на футбольный матч, единственный, во время которого Антон вышел играть и подвернул ногу, не ходила. Арсений искренне не может понять, почему Шастун её любит и правда жаждет встречи с ней. Даже предвкушает тот момент, когда у него сестра появится. — Вряд ли, — пожимает тот плечами, убирая в сторону распечатки с текстами, которые следует заучить уже ко вторнику, который наступит через два дня. — Слишком много ведунов было бы. У Паши тоже могут быть дети. — И то верно, — задумывается всего на мгновение, заглядываясь вторую половину шкафа. — Арс, а можно твою взять? — Ага, чтобы ты и мои вещи изгваздал?! Тем более они тебе велики будут, — возмущается, но, глядя на щенячьи глазки, не может отказать. — Ладно, бери, но только чёрную. — Спасибо! — лезет Антон в недра, пока в своей голове Арсений задумывается о том, что бы прихватить с собой на эти пару дней, что ему придётся провести у Эда. То, что его попросили не попадаться Майе на глаза, кажется нечестным, ведь Ире этого не запретили. Та вон на кухне прямо сейчас свои «шедевры» кулинарии готовит. Если быть честным, то они не так уж плохи, просто сама по себе птичья еда в своё время была мерзкой, а так её запечённая курица с картошкой точно не заслуживает звания помоев, хотя с виду не так уж и симпатична. «А с родственниками нужно быть более почтенным, разве нет?» — ухмыляется он, чуя лёгкий шлейф подгорелого соуса, не оставшийся незамеченной и самой девушкой, судя по доносящейся с кухни ругани. Только вот его раздражает не тот факт, что сие блюдо он не попробует. Просто… он ведь тоже часть семьи. Даже больше — он тот, кто всю свою жизнь собирается провести рука об руку вот с этим шалопаем, который в собственных джинсах путается, вызывая тем самым улыбку. Так почему именно о нём не должны совсем знать? Почему не может показываться даже в форме ворона? Ведь когда-то Паша жил вместе с лисой, и Лиза наверняка тоже нередко обретала человеческую форму, мелькала перед глазами хотя бы в качестве подруги. Может быть, он и не понимает любви Антона к матери, но раз таковая присутствует, Арс хотел бы тоже с ней познакомиться, а не подглядывать из-за угла, как делал раньше. Вдруг на него снизойдёт озарение, зачем Шастуну быть перед ней лучшим, если она не должна иметь никакого значения. — Арс, а у вас когда планируется следующая постановка? — выводит из дум, наконец надев на себя любимую Арсову футболку, которую многие называют женской лишь от того, что на кармашке контур сердечка изображен. Однако он всё равно упорно её носит, потому что нравится жутко, даже вопреки тому, что её Ира на прошлый Новый Год подарила, купив заранее на Базаре, что не удивительно, ведь если приглядеться, то можно увидеть, как рисунок пульсирует размеренно, в ритм настоящему сердцу. Потому видно, что у Шаста пульс чутка учащён. Ведь времени до приезда Майи осталось совсем мало. Не более получаса. — Летом уже. Пока что только репетируем, — отзывается он, наконец вставая с кресла, чтобы начать свои вещи собирать в валяющийся в углу пакет, в котором одни лишь штаны домашние пока лежат. Брать с собой половину гардероба Арс не собирается, перед Эдом особо красоваться смысла нет. Но именно потому он так долго не мог заранее сложить всё нужное. — А, ясно, я-то думал, что на майских что-нибудь будет. Ну тогда ладно. Ты только не забудь предупредить хотя бы за день, а то пропустить не хочу. — Ещё куча времени впереди, так что ты лучше пока не об этом думай, а иди расчешись. А то с виду неделю за расчёску не брался. — Ну, вообще-то три дня, — поправляет его Шастун перед тем, как быть вытолкнутым из комнаты в сторону ванны. В итоге Арс таки закидывает пару старых маек и распечатки в пакет перед тем, как получить напутствие от Анны Алексеевной о том, что она наведается к Выграновскому, когда Майя уедет, а Антон напоследок телефон ему в карман словно в свой собственный закидывает, чтобы на связи оставался. Будто бы он в поход собирается, а не шестью этажами ниже. Тот вообще излишним кажется. В конце концов, зачем звонить или писать, когда можно будет обо всём рассказать уже в понедельник, а в крайнем случае лично в тот же день. Однако не остаётся ничего, кроме как обуться и выйти из квартиры. Конечно, в голове промелькнула шальная мысль о том, что можно было бы в Навь отправиться, там пошариться по закоулкам, может быть, найти новые интересные места или же наткнуться на тех немногих знакомых, с которыми можно было бы пообщаться. Только вот провести так много времени незнамо где, заставляя всех волноваться, было бы весьма некрасиво с его стороны. Потому, шурша пакетом и игнорируя урчащий лифт, он всё же доходит до первого этажа и звонит в убитый звонок-кнопку, который, кажется, вот-вот развалится. — О, чёт ты долго, я уже на кладбище собирался, — дверь открывается спустя несколько секунд и пару поворотов ключа с гремящей связки в замочной скважине. — Проходи давай, диван в гостиной в твоём распоряжении на ближайшие дни, — продолжает говорить Эд в то время, как накидывает на себя временем потёртую джинсовую куртку, которая в свои лучшие времена, вероятно, была чёрной, как и растянутая футболка, несущая на себе остатки облетевшего рисунка с Нотр-Дамом. — Надолго? — ставит Арсений пакет аккуратно в угол, стараясь не задевать кучи хлама, расположившегося там же, однако скидывать ветровку свою не спешит. Всё же находиться в чужой квартире одному не больно комфортно, даже если та принадлежит Эду. Хотя… скорее особенно, если та принадлежит ему. — Пока не знаю, вчера компашку ебантяев шуганул, так те ещё несколько оград могильных повалили. А ещё электрикой в сторожке заняться надо, пробки заебали вылетать, когда чайник включаю. И ещё может чего по мелочи. А что, скучно, что ль? Ты ничего, не стесняйся присоединяться, говорят, труд сделал из обезьяны человека, посмотрим, что выйдет из тебя, — Арсений пытается увернуться от в наглую потянувшейся к его макушке руки, однако та всё же настигает, растрёпывая ему волосы во все стороны. Арсений понятия не имеет, почему всем так нравится портить его уложенную чёлку, но вместо того, чтобы дуться, решает отправиться на кладбище. Общество призраков, конечно, весьма уныло. Тех, с кем было бы интересно поговорить, он для себя так и не нашел за целые годы, да и среди новеньких никогда не появлялось таких, кто бы ему симпатизировал. Потому, устроившись на лавочке одной их старых могил недалеко от забора, где его вряд ли побеспокоили редкие посетители сего депрессивного для слепых места, он начинает учить текст для грядущей репетиции. Ничего сложного нет, уже привык вбивать в себя все диалоги, отыгрывать сам с собой сценки, да только мелькающие иногда по сторонам тени мешают. Хорошо хоть, что никто не подходит и не докапывается, чем он сейчас занимается. Вероятно, за эти годы все привыкли к тому, что Арсений игнорирует их, а они начали игнорировать его в ответ. Зато к Шасту лезть не перестают никогда, стоит тому только за калитку у ворот ступить. Одни мельтешат вокруг, опекая, ведь помнят переполох с его пропажей несколько лет назад, другие же изливают ему свои души, потому как тот никогда не скупится на реакции. Будто бы слушать одни и те же истории по сто раз ему и впрямь интересно. Арсений не может не восхищаться тем, какой он. Потому даже сейчас предпочёл бы быть дома, где всё пропитано создаваемой им уютной суматохой. Однако сейчас его отвлекает от дела совсем иное. Сквозь растущие вдоль забора кустарники и деревья, парень видит, как на той стороне дороги останавливается Лада с мятым бампером, на котором даже появилась ржавчина. Ничего удивительного, да только это не одна из принадлежащих местным жильцам машина, он бы запомнил. Сей факт подтверждается и тем, что с заднего сидения выходит женщина, а следом за ней выпрыгивает водитель одной из южных национальностей, спешащий открыть багажник. Все распечатки тут же откладываются в сторону, несколько из них летит на землю, но Арсений не обращает внимания. Всё оно устремлено к знакомой незнакомке, приветливо улыбающейся доставшему серый чемоданчик мужчине, с которым та собирается уже вот-вот расплатиться наличными, если судить по тому, как протягивает руку к собственной сумке. Арсений уже не чувствует пальцев, а зрение меняется, точно бы ему сменили кривизну линз, но оно даже более родное, чем человеческое. Ему требуется несколько мгновений для того, чтобы выпутаться из ставшей обузой одежды и, взмахнув крыльями, всего за несколько секунд добраться до крыши над крыльцом его собственного подъезда, куда приземляется, излишне громко цокая лапами по жести. — Вах какая птица! Я ж и не вспомню, когда настоящих воронов видел! — громко восклицает мужчина, принимая пятисотрублёвую купюру из женских рук. — Я когда сам ребёнком был, у нас о них байки ходили, что они детей воруют, так что вы уж осторожней будьте! — обращает тот внимание на чуть округлённый живот женщины, вытаскивающей ручку чемодана и тоже в удивлении рассматривающей Арсения. Ему, конечно, не хотелось попадаться так явно на глаза, но в обличии птицы наверняка ничего страшного не должно быть. Потому продолжает рассматривать женщину украдкой даже тогда, когда она наконец может вздохнуть спокойно, отделавшись от таксиста, и с тяжелым вздохом наконец подойти к двери своего старого дома, которого годами старалась избегать как можно сильнее. Как всегда, Арс, выгнув шею под козырёк, не может найти в ней ничего особенного. Майя выглядит всё ещё молодо, что не удивительно, ведь ей не сильно больше тридцати, и то, что Антон её старший сын, и вовсе может со стороны показаться странным. Но на том всё. Ни внешность, ни её ужимки перед подъездом, в который женщина всё не решается войти, никак не цепляют. И именно потому в нем бушует любопытство, которое хочется хоть как-то усмирить. Арсению не нравится что-либо не понимать, внутри оттого неспокойно, но, как только та наконец набирает пароль, заставляя скрипучую дверь отпереться, ему не остаётся ничего, кроме как остаться всё дальше на улице. Уже через мутное стекло, выходящее на лестничную площадку, наблюдает, как Майя нервно стоит в ожидании лифта. Тот тоже словно бы медлит нарочно, не желая встречать гостью, которая эти места давным-давно покинула. Хотя винить её за это сложно. Арс всем своим нутром чует, что она совсем не та и не подходит не только миру чуждых, а этому дому и даже городу в целом. «Но судить о людях по их виду неверно, да?» — ловит он на себе удивлённый взгляд Майи, заметившей тень за окном, спешащую скрыться, оставляя за собой лишь шумное хлопанье крыльев. Будь он сейчас человеком и оставайся в квартире Шастунов, то не уверен, что бы сказал ей при личной встрече. Та по жизни кажется чем-то невозможным, фантастичным и мутным, точно за разделяющим их несколько мгновений назад грязным стеклом лестничной клетки. «А вот это я, наверное, зря всё же сделал», — возвращается он на скамью, только сейчас осознавая опрометчивость своего обращения в столь неподходящем месте: штаны свалены на землю аморфной тряпкой, рукава куртки задевают собой грязевую лужу, в которой размякла одна из разлетевшихся распечаток, и только лишь футболка осталась более или менее в сохранности на недавно выкрашенной в бирюзовый цвет скамейке. Тут же вспоминается недавнее беспокойство о сохранности своей одежды в руках Антона, но он умудрился и сам всё запачкать. Да ещё и без возможности нормально одеться. Не хотелось бы рассекать голышом по кладбищу, находясь в опасной близости от проезжей части за забором и возможности быть увиденным кем-нибудь из соседей из окна. Или же, обратившись в человека, бежать с голой жопой по могилам, привлекая не только внимание некоторых посетителей, оплакивающих своих усопших родственников, но и последних. Те бы и вовсе запомнили подобный перформанс на веки вечные, не упуская возможности поехидничать при случае. Так что не остаётся никакого иного выбора, кроме как, раздраженно клюнув скамью, начать поиски Выграновского. Тот, к счастью, занимается делами весьма прозаичными — роется в электрощите, точно бы бессмертный, не волнуясь, что его ударит разрядом тока, от которого с лёгкостью можно отлететь на тот свет. Арс в свою очередь присаживается на дерево рядом, чувствуя себя весьма неловко, наверное потому, вместо нормального оклика у него из горла вырывается лишь смущённое тихое карканье. То даже Выграновский сперва игнорирует, явно считая, что это какая-нибудь из местных серых ворон, гнездящихся на вязах. Весьма оскорбительно. — Эд! — в итоге приходится перелететь на небольшую оградку клумбы перед домиком, раздражаясь от того, что прекрасная возможность глядеть на всех сверху потеряна. Но на что только не пойдёшь ради того, чтобы наконец докричаться и не остаться без одежды. — Да ладно?! — наконец оглядывается через плечо парень, глядя на Арсения с явной усмешкой. — Что тебя за жопу укусило, что ты решил полетать? Хотя, если так редко обращаться, то можно и вовсе разучиться, а? Того за смешки хотелось бы клюнуть, вообще-то Арс летает по городу, может быть, и не каждый день, но пару раз в месяц уж точно, да ещё и дома Антон уговаривает порой позволить себя потискать, будучи птицей. К тому же, он сам не против изредка покататься у него на плече. Однако Арсений понимает, что при Эде зачастую только в человеческом обличии бывает, ибо чувствует себя уязвлённым, прямо как сейчас. Потому от мести за подтрунивания он отказывается. — Принеси одежду. Оставил её на бирюзовой скамье, — отвечает лаконично, однако нервно перебирая лапами по прохладной железяке. Сидеть на ветвях куда приятнее. — И никакого тебе «пожалуйста». Волшебные слова так-то знать надо, — язвит тот, вновь берясь за инструменты и полезая обратно руками в щиток, с которого практически полностью облетели все предостерегающие надписи. — Ща, закончу здесь, а потом уже будем с твоими манатками разбираться. Но ты не бойсь, мне тоже не надо, чтобы о кладбище ходили слухи, что здесь какой-то извращенец бегает. Эдовское «ща» затягивается настолько, что Арсению надоедает наблюдать за тем, как тот матерится каждый раз, стоит начать весьма опасно мерцать искрам на оголённых проводах, ведущих к сторожке, после чего вылетают пробки и всё начинается заново. Внутри домика делать особо нечего, разве что можно было бы среди барахла прикорнуть, но Арсений себя не на помойке нашел и спать на таковой не собирается: после зимы Выграновский так и не разобрал обилие хлама, что сюда притащил. Начиная лыжами, заканчивая подозрительными закрутками. В выстроенных вдоль стены банках явно далеко не огурцы с помидорами стоят, а нечто, о чём лучше знать, перед тем, как открывать. Там мутные чёрно-зелёные жидкости с какими-то ошмётками, бурлящие, точно вода на огне, несмотря на пятнадцать градусов на улице, подобное явно не может быть чем-то нормальным. Даже у них дома подобных не стоит. Потому остаток дня Арс только и делает, что прыгает с ветки на ветку, порой поступая весьма подло с теми, кто пришел поухаживать за могилками своих родственников, начиная жутко каркать в кронах деревьев, пока его не начинают гнать местные жительницы, высиживающие птенцов в гнёздах, или же призраки стариков, считающих такое поведение ужасным неуважением. Хотя попавшиеся разок на глаза Заяц с Горохом, шутку, кажется, и вовсе переоценили, начав смеяться чуть ли не на всё кладбище при виде бурчащего на Арсения мужичка, замахнувшегося в сторону «назойливой птицы» своей кепкой, которую так и не решился швырнуть. Когда же Эд заканчивает наконец возиться с электричеством, а заодно собирает по просьбе Щербаковой оказавшийся на её могиле мусор в виде принесённого ветром пакета, прибитого влагой и грязью к земле, наконец наступает пора возвращаться обратно в квартиру на первом этаже, прихватив с собой вещи со скамьи и те распечатки, что ещё можно было спасти. Конечно, Арса снедает любопытство, когда он замечает приоткрытое окно его комнаты, в которое можно было бы нагло залететь, однако Эд подгоняет его, угрожая захлопнуть дверь прямо перед клювом, а потом даже форточку не приоткрыть, так что не остаётся ничего, кроме как сесть ему на плечо до тех пор, пока не появляется возможность запереться одному в ванной. Вообще Арсу нравится дома у Эда, только вот появляется ощущение, словно долгое нахождение здесь может свести с ума. Всё из-за странных бутылок из-под ессентуков, наполненных непонятно чем, стоящих под ванной и на кухне. Там точно бы целый полк мышей должен был уже повеситься. Ещё бессчётные рисунки на стенах, давящие своей в основном чёрно-белой палитрой, схожей с их хозяином. Здесь безусловно интересно, да только атмосфера тяжелит. — Я в няньки не нанимался, но, раз такое дело, если что найдёшь в холодильнике, всё твоё, — не поднимает голову от какой-то очередной зарисовки Выграновский, когда Арс таки показывается в гостиной, раздумывая вовсе не об ужине, а о том, что зря надел белые носки — полы здесь, кажется, не мылись не меньше месяца. Странно, что пылевые зайчики ещё не завелись. Хотя Эд наверняка от них избавляется каким-нибудь своим способом или одним из тех, что пользуются ведуны. — Я, если что, в магазин загляну, — отзывается он, с ногами залезая на диван и только сейчас понимая, что ему придётся ночевать среди всех этих изображений, от которых веет одиночеством. Однако стоит взглянуть на Выграновского, таковое на ум ни разу не приходит. Он ведь с ними всеми довольно тесно общается, да среди призраков Эд вписывается весьма органично — все они рядом с ним чувствуют себя куда живее. Если подумать логически, то в окружении такого количества народа нельзя быть одиноким или же страдать от одиночества. Но, вместе с тем, глядя на зарисовки на стенах, видя деревья, дома, каких-то животных, витиеватые кляксы и узоры, он не замечает людей. Ни одного человеческого лица не смотрит с белоснежных и молочно-желтых листов, хотя Эд наверняка умеет их рисовать. С таким опытом просто не может не. И тут в голове щёлкает очевидная мысль, та должна была даже раньше в голову прийти, да только Арс всё сперва на себя примеряет и не сразу понимает несостыковки. У Иры есть Анна Алексеевна, у Паши Лиза, а у него самого — Антон. У каждого ведуна свой партнёр, с которым всю жизнь будешь рука об руку, пока вас временно не разлучит смерть. Всегда есть кто-то, на кого можно положиться, кому можно выговориться, с кем можно разделить всё, что есть в тебе самом. Так каково тем, у кого никогда не было компаньонов на всю жизнь? Каково ушлым, канувшим в Лету для всей Яви, каково слепым, которые должны искать своего человека, не имея ни единого понятия, найдут ли вообще когда-нибудь? Отношения — сложная штука, и он в них, судя по всем нагрянувшим сегодня мыслям, понимает не так много, как думал. — Эд, а что такое вообще любовь? — спрашивает он, но стоит только услышать себя же, как хочется слова обратно поймать и сжечь, точно бы те были неудачным письмом, однако до адресата они доходят в то же мгновение, заставляя поднять немало удивлённый взгляд из-под вздёрнутых бровей. — Вот это вопросики, конешн, ты меня почти пугаешь. У вас там в кружке что, глубоко философская постановка, что ль? — почти без иронии решает уточнить он на всякий случай, даже откладывая в сторону уголь. — А вообще, ты ведь не мог смотреть фильмов про все эти шуры-муры? — Ну это да… — смущённо отвечает Арс, жалея, что позволил этому вопросу повиснуть в комнате, из которой не сбежишь куда-нибудь в свою зону комфорта. — Я даже Ромео играл, но всё же… — Пф, если ты об этом, то это хуйня собачья. Считай, что для подростков, но шестнадцатого века. Я, конечно, на премьере не был и уверен, что смотрели и читали тогда это не дети, но у них это не любовь, так что даже отвечать не охота, — собирается тот вновь уже взяться за рисунок, однако теперь, несмотря на смущение, Арсу хочется донести свою мысль в полной мере, чтобы она не казалась «хуйней собачьей». — Нет, я о родителях и детях там… ну и возлюбленных тоже, — произносит он последнюю часть тише, уже даже рот кулаком прикрывая, хотя именно она и интересует его больше всего. — Ну, с первым тебе и самому должно быть всё понятно, — смиряется с темой разговора Эд, размазывая попавший на пальцы уголь меж ладонями. «Да не особо», — думает Арс, ёжась на диване, и, судя по скептичному выражению лица Выграновского, на его собственном всё ясно написано. — Арс, не тупи. Вот Ань Алексевна, она, по-твоему, для тебя как кто? — Как и для Антона, наверное, — называть ту «бабушкой» всё равно неудобно, но с этой аналогией у него проблем нет. — Именно, она тебе как бабка родная, потому что родная или нет, это значения не имеет, она с Ирой тебя вырастила, хотя Иру ты не респектуешь особо. Так что ставлю на то, что она тебе скорее как старшая сестра, с которой бесишься всё время, но любишь всё равно. — Да не люблю я Иру! — кидает он в сторону Эда подушку и тут же жалеет, когда та грохается у того под ногами, пачкаясь о пол — всё же выразить свой протест надо было, а разрушать творящийся на рабочем стволе творческий хаос не хотелось. — И вообще я о другом! — И о чём же тогда? — пинком закидывает тот подушку обратно на диван, отчего Арсений не может не посмотреть на неё страдальчески. — Да ладно тебе, если хочешь, новую наволочку принесу. Но так чё ты там из своих кладовок разума на свет белый вывалить всё ж хочешь? — Антон… он так ждал приезд матери, словно это что-то важное, хотя… они же почти не общаются даже. Да и сестра должна будет только родиться, а он почему-то этого ждёт. Это ведь бессмысленно. Кажется, что теперь разговор становится чуточку серьёзнее, может быть от того, что шутливый задор Эда спадает, и он наконец полностью отворачивается от рабочего стола, или же в том, что самого Арсения он за живое трогает слишком необычно. Так, как никогда раньше, и от этого ощущения не то избавиться хочется, не то рассмотреть со всех сторон под всеми возможными градусами, чтобы знать, с чем имеет дело. — Эх, Арсений, затереть про романтику тебе было б куда проще. Хотя у обоих этих чувств имеется кое-что общее, — выдерживает тот драматичную паузу, даже заставляя заинтересованно наклониться вперёд. — Они просто есть. — Но ведь у всего должна быть причина. — А у того, что вы с Антоном во всех жизнях связаны, есть причина? — усмехается тот, но это звучит совсем не обидно. Только лишь как подтверждение сказанным ранее словам, в которых появляется толика смысла, ведь в связи фамильяра и его ведуна не должно быть логики. Та просто есть, но вместе с тем словно бы притяжение зависит совсем не от неё. Обрежь незримое ощущение присутствия компаньона где-то в этом мире и ничего не изменится — Арсений уверен, что всё равно хотел бы быть рядом с Шастом, ведь дело не в человеческом облике, который тот ему дарит. Просто нужно. — Вот тут ситуация похожая. Родители важны просто по факту существования, и если о них нет плохих воспоминаний, то их любят. Если наоборот, или же вообще в отношениях был тотальный пиздец, то ненавидят. А если никогда не знали, то где-то на подкорке, даже если говорят, что срать хотели с высокой колокольни, то хотят узнать хоть что-нибудь. Люди к своим корням по-особому относятся, тут уж безразличными никогда не остаются. Хотя из меня в этом плане не лучший учитель, о мой юный падаван. — Ясно… — Ну будем надеяться, — хмыкает напоследок, уже собираясь вернуться обратно к работе, однако на секунду замирает в полуразвороте, украдкой глядя на Арса. — А что до Любви, она случается, неважно хороший человек или плохой. Люди просто любят, несмотря ни на что. Со временем поймёшь. Той же ночью, ворочаясь на диване под тяжкими безглазыми взглядами сотен рисунков, Арс не может перестать думать о всём услышанном. О том, что ему важны Анна Алексеевна, Ира и даже Эд. Но только Антон для него особенный настолько, что от мыслей о теоретической разлуке сердце разрывается, стонет в груди. Увидеть его прямо сейчас хочется. Слишком сильно. Настолько, что он уже хочет подорваться, чтобы выйти на балкон, да только заранее слышит, как из соседней комнаты сперва доносится скрип старых пружин, а после дверь открывается тихо, и из неё, чуть цокая тапками, выбирается высокая фигура. Ночью Эд мог бы детей запросто пугать, притворяясь Слэндерменом или ещё каким монстром. Не потому, что уродлив или же страшен. Просто даже едва-едва прикрыв открыв глаза, Арс всё ещё видит его гротескный силуэт точь-в-точь человеческий, но вместе с тем и совсем нет. Даже окутанный лёгкой дымкой, тот кажется совсем тонким и костлявым, чего не увидишь при дневном свете. Словно бы они сейчас в Нави, хотя его лица не видно и точно нельзя сказать, выглядит ли то сейчас как полотно, натянутое на кости. Разве только что татуировки всё ещё выделяются особо ярко на коже, торчащей из рукавов и ворота майки, да штанин старых растянутых спортивок. Выграновский чуждый, да только точно не ведун. Это понятно всем отличительным признакам, к которым Арс уже успел привыкнуть за время знакомства. Да только к тому, что происходит, стоит мужчине выйти на балкон и чиркнув кремнием зажигалки, затянуться и выдохнуть, всё равно сложно. Потому как из его лёгких полотном струится чёрный дым. Не такой, точно выхлопные газы из старого двигателя, от которых, кашляя, отмахиваешься, но всё равно видишь происходящее. Этот больше похож на озеро мазута, которое Выграновский выдыхает в ночь, имеющую куда меньше общего с беспросветным полотном чернил, в котором с виду можно утонуть. Только от него удавалось увидеть подобный цвет. От него же веет пустотой, в которой нет ни тепла, ни холода. Точно море без маяка, который есть у самого Арса. Судя по его рассказам, Выграновский, правда, точно корабль на ветру. Того годами, десятилетиями, если даже не веками, носит по всему миру, откуда он собирает все возможные истории, которыми, однако, делится неохотно. Бывал в Индии и Китае, Северной и Южной Америках, и наверняка вдобавок во всей России и Европе. Совершал кругосветные путешествия, длившиеся куда дольше восьмидесяти дней. Только последние несколько десятилетий живёт здесь, словно бы в ожидании, когда умрёт взятое на его попечительство кладбище. Когда на нём перестанут хоронить новые трупы, а все местные призраки решатся нырнуть дальше и оставить собственную человеческую суть, став перегноем иного мира. Тот не задерживается на балконе надолго, но в комнате всё равно остаётся горький шлейф от выкуренной сигареты, когда тот выходит обратно, не закрывая за собой дверь — в квартирах всё ещё топят, и те становятся больше похожими на бани, в которых от удушья в итоге можно умереть, если не оставлять открытой форточку или хотя бы проветривать. За это Арс задним числом благодарен, когда выжидает ещё пять минут, кажущиеся целой бесконечностью, перед тем, как всё же встать на пол и на цыпочках, благословляя линолеум, доползти до двери, за которую прошмыгивает аккуратно, но не закрывает — ему ещё возвращаться придётся. Но только сперва хочется унять раздражающее чувство в груди, не дающее спокойно спать. Уже на заваленном хламом балконе он обращается второй раз за сутки — слишком много, но и день сегодня весьма специфический. Шуршать крыльями тихо для него невозможно, всё же бесшумностью могут похвастаться разве что совы, но потому перевоплощается он именно здесь, а не на диване. Всё для того, чтобы тут же очутиться на крошечном подоконнике и пролезть сквозь решетки, столь необходимые всем квартирам на первых этажах. Хотя воры вряд ли бы когда-либо забрались в эту, и причиной тому даже не непритязательный вид, смахивающий на барахолку, а покрытая рунической вязью «подкова» над дверью, которую никто никогда бы не смог прибить к лошадиным копытам. Ночью воздух хорош. Можно даже сказать «чарующ», потому как летается в нем стократ лучше. Спокойный и свежий, больше напоминающий собой шелковую простыню, расстелившуюся своим полотном от горизонта до горизонта. В такие моменты можно почувствовать себя особенным, ведь мало кто из людей может почувствовать подобную свободу где-либо, кроме собственных снов, да только, вместо покорения беззвёздной ночи, Арс взлетает несколькими этажами выше, туда, откуда с помощью ещё нескольких взмахов крыльями можно было бы ворваться в голубиные гнездовья, наведя там смуту, а заодно испортив собственные лоснящиеся перья. Вместо этого он подмечает привычное окно спальни, на котором никогда не стояло решеток или даже сеток. То ожидаемо открыто, практически зазывающе — слишком привык за годы к тому, что это едва ли не его личный парадный вход. Потому приземляется он на него мастерски — не цокая лапами и не шурша практически перьями, лишь только складывая те по бокам, чуть хлопает. Однако Антон всё продолжает спать, завернувшись гусеницей с головой в оделяло — ненавидит холод и сквозняки, однако дышать чем-то ведь нужно. Ещё несколько взмахов крыльями, и он уже на противоположной части разобранного дивана, а через парочку не особо приятных мгновений, сидит не лапами, а вполне человеческой пятой точкой на тонком матрасе и пружинах, что под его весом скрипят и прогибаются, отчего у Шаста дыхание чуть сбивается, и Арсений решает хоть что-нибудь из их шкафа достать, чтобы прикрыться. Наверное, никому бы не хотелось, чтобы их ночью будил полностью голый друг, который пришел просто поболтать, потому как успел соскучиться за несколько часов, точно младенец по матери в яслях. За то, как Антон перевернул вверх дном всё содержимое шкафа, тому ещё явно прилетит, решает Арс, надевая нечто смутно напоминающее спортивки одного из них и решая обойтись ими — всё равно не холодно совсем, да он совсем ненадолго. Не хотелось бы, чтобы Эд снова вышел покурить и обнаружил звенящее ничего вместо парня, за которым он следить не обязан, конечно, но не может не, когда тот ближайшие пару дней его сосед по квартире. — Эй, Антон, — шепчет он, делая шаг ближе к кровати и надеясь случайно не разбудить кого-нибудь в других комнатах, однако это не работает и потому не остаётся ничего, кроме как попытаться потрясти «гусеницу» по тому месту, где предполагаемо должно быть плечо. — Шаст, просыпайся давай. Стоит только дотронуться, как «кокон» вздрагивает совсем не по-шастовски и начинает нервно раскручиваться, выворачиваясь из тканей. Уже на этом моменте становится ясно, что что-то не так, потому он сам испуганно назад отступает на шаг, стукаясь о приоткрытую дверцу шкафа. А уже через мгновение слышит испуганный женский возглас и видит своими глазами личность, у которой с Шастом мало общего, но кое-что точно есть. В Арсения летит подушка, от которой он лишь руками прикрывается, а вместе с тем поток брани, из которого можно вычленить: — Не подходи! Я вызову полицию! — кричит та уже в тот момент, когда в его сторону летит сперва несколько тетрадей со столона, а затем парочка учебников, от которых парень отпрыгивает в сторону и те чудом не разбивают матовое стекло межкомнатной двери, о которую бьются с громким стуком. Арсений сам всполошен не меньше женщины, однако ему даже сказать нечего, всё происходит слишком неожиданно, быстро и до пульса в двести ударов в секунду пугающе. Не столько летящими в него предметами, сколько тем, что он, похоже, допустил грубую ошибку, нарушив запрет не попадаться Майе на глаза, будучи человеком. Не удивительно, что через несколько секунд от поднявшегося шума в коридоре зажигается свет и спустя несколько пропитанных колючими нервами шагов дверь распахивается, толкая Арса в плечо. Да только вместе с тем накатывает крошечная, но очень важная толика облегчения, ведь там оказывается Антон с глазами по пять рублей в одних шортах. Потому отчётливо видно, как у парня грудная клетка быстро-быстро поднимается и опускается, выпячивая напоказ тощие рёбра. Шум на мгновение стихает: перепуганная женщина с растрёпанными волосами замирает в углу комнаты и только полнейшее непонимание ситуации повисает в воздухе, смешиваясь с топотом ещё двух пар ног, спешащих из дальней комнаты. — Арс? Мам?! — только и успевает что похлопать глазами Шаст перед тем, как у него за спиной не появляются Анна Алексеевна с Ирой. В первый раз на его памяти те выглядят такими растерянными. Обе явно не ожидали поднявшегося переполоха в глубокой ночи, особенно Ира, на которой один лишь только махровый халат, который та успела схватить и надеть по пути в комнату, ведь ей по вкусу больше спать в птичьем обличии. Тем более сегодня не тот день, когда следовало становиться человеком, да только оставаться канарейкой в случае, когда кажется, что может происходить нечто опасное, просто невозможно. Потому, стоит той показаться, как и без того перепуганная женщина начинает смотреть и вовсе безумным взглядом на всех столпившихся в комнате и за её порогом. — Это всего лишь недоразумение, Майя, Арсений просто не ожидал тебя здесь застать, — сладким и спокойным голосом обращается к дочери Анна, подходя ближе, обступая Антона, а после и его самого, точно бы стараясь всё внимание на себя переманить. В конце концов, кто-то должен выступить голосом разума в абсурдной ситуации вроде этой. — Он прикасался ко мне, пока я спала! Думаешь, мне есть вообще дело до того, что он чего-то там не ожидал, когда он заявляется в эту квартиру среди ночи! Ты вообще как можешь спокойно относиться к тому, что какие-то друзья Антона заваливаются домой без твоего ведома! Ты понимаешь, что он может оказаться вором или ещё что похуже? Да и вообще, ТЫ что здесь делаешь?! — почти кричит Майя, глядя в конце на Иру, которая только сейчас осознаёт свой промах, весьма схожий с Арсеньевским. Вероятно, на сей схожей почве та и тянет к себе за руку стоящего истуканом парня. Грудь так сжимается, словно бы рёбра на ней капканом сходятся. Хочется возразить, сказать, что это всё большое недопонимание. Он красть ничего не собирался, это всё недоразумение, как и показавшееся Майе лапанье, бывшее попыткой просто разбудить даже не её саму. Но остаётся только глотать воздух, точно выброшенная на берег рыба, которую, чтобы раньше времени не сдохла, в лучшем случае водой обливают. И, как ни странно, ведром, которое её к нему приносит, оказывается Ира, которая его к себе подтянула. Всё в ней молчаливо кричит не вмешиваться в чужие разговоры. Им сейчас здесь и вовсе не место, но бежать было бы ещё более глупо. Они оба не могут просто взять и пропасть из чужой памяти бесследно, а хотелось бы. — Ну что ты. Арсений хороший мальчик, и это всё большое недоразумение, — Анна Алексеевна пытается прощупать почву, с которой придётся работать, потому как дочь выглядит не просто ошеломлённой, у той в голове сейчас явно начинают механизмы крутиться и вертеться, которым не следовало бы никогда запускаться. Потому как у всех тех гаек уже давно стёрлась резьба, а шестерёнки рассыпались не по своим местам и частично потерялись. — Признаться честно, я оформила над ним опеку несколько лет назад, так что он тоже здесь живёт. А тебя, скорее всего, перепутал с Антоном, когда вернулся от друзей, верно? — Да… Совсем забыл, что вы сегодня приезжаете, — пытается подключить все свои годы в театральном кружке, да только говорить всё равно приходится через неприятный ком в горле. — А мне сказать, что ты усыновила какого-то беспризорника, не надо было?! — спустя несколько секунд осознания появления у себя кого-то вроде брата по документам кричит Майя, а после украдкой поглядывает в сторону открытого окна. — Я даже не слышала, как он зашел, хотя с детства помню, что дверь гремит так, что невозможно не проснуться. Арсу её почти жаль. Или даже уже, только вот задуматься об этом он не может. У него в голове всё трещит и звенит, на сотню голосов твердя о том, что зря он поддался соблазну наведаться увидеть Шаста, когда можно было просто написать СМС или же позвонить. — В твоём положении не следует так волноваться, тем более ты устала с дороги… — Почему у тебя здесь всё всегда так? Какие-то посторонние люди, сколько себя помню. Это ненормально, когда ночью кто-то постоянно приходит и уходит, словно в этой квартире какой-то притон! — растерянность потихоньку спадает, но вместо неё на лице женщины читается злость и раздражение, обращённые в первую очередь на мать, которая не может дать вразумительного ответа на сей вопрос долгие годы. Только вот сейчас он встаёт особенно остро, так, что игнорировать не получается. Не тогда, когда нервы на пределе, а их к тому же со всех сторон подогревают своим присутствием люди, от которых в голове всё переворачивается кверху дном. — Мам, Арс и Ира они не чужие, всё нормально… — пытается вставить свои три копейки Антон, обращая на себя внимание. Арс слышит рядом с собой шумный выдох Иры, в котором явно слышится посыл: «Зря он это сказал». Будь та сейчас канарейкой, то наверняка бы все перья стояли дыбом, делая из неё цветастый всполошенный комочек. Но он сам себя чувствует не лучше. — Как ты его сейчас назвал? Арс? — щурится и морщится Майя, глядя то на сына, то на Арсения, точно бы перед ней возникло нечто мерзкое, на что не то чтобы смотреть противно, а даже всё твоё существо содрогается, ощущая опасность подцепить какую-то дрянь. — Ты… Ты ведь раньше говорил о нём… Что-то… что-то про то, что он редко говорит… А ещё эта чёртова канарейка… — притихает та, хватаясь за голову, и скрючивается, как от боли, из-за чего Анна Алексеевна с Антоном подскакивают ближе еле обходя разложенный диван. — Хватит! Не трогай меня! — ускальзывает та от протянутых матерью рук, но принимает незначительную поддержку Шаста, принимая его полуобъятия, служащие поддержкой. — Я надеялась, что за эти годы ты стала нормальной, в конце концов, я оставила тебе ребёнка на попечение! А этот дурдом всё продолжается. Ты ведь всё ещё продолжаешь строить из себя ведьму-экстрасенса, да? Откуда бы у тебя в ином случае вообще деньги были. Ты ведь в своей жизни ни дня не работала, а как-то всё равно живёшь на свою мизерную пенсию вполне хорошо и даже понятия не имеешь, каково батрачить день ото дня, чтобы построить карьеру. В освещаемой одним лишь светом из коридора комнате атмосфера становится тяжелой, как никогда. Даже открытое окно не выпускает отсюда миазмы, скопившейся за годы боли, злости и обиды, скопившихся в женщине, для которой жизнь с рождения была неправильной, ведь её каждый день окружало то, что она не могла понять, потому она от этого бежала всеми известными ей способами. Вероятно, потому Анне и нечего ответить. Вместо уважаемой, твёрдой, как сталь, и гибкой, точно ивовая ветвь, яги, сейчас перед дочерью стоит её мать, сконфуженная старушка, которой нечего ответить. — Ты и Паша всё время говорили, что мои провалы в памяти — это нормально, что ничего страшного и мне к врачам не надо. Ты постоянно пропадала неизвестно куда и не обращала на меня ни капли внимания. Знаешь, как это тяжело, когда кажется, что сходишь с ума, а собственная мать на тебя не обращает внимания? — в голосе страдания, а в глазах поблёскивают слёзы отчаяния, которые некому стереть. — Да ещё и ты, — обращается та к Ире, глядя исподлобья. — Мне уже тридцать два, а ты ни на день не постарела и всё время вокруг неё ошиваешься. Тянешь из неё деньги, да? Сколько уже пластических операций пережило твоё милое личико, а? — ядовито плюётся словами, явно ненавидя девушку, которую помнит из детства и юности, ту, кому она в детстве завидовала, ведь мать постоянно была рядом с ней, хотя Ира была непонятно кем, но казалось, вся любовь уходила именно ей и брату, оставляя дочь где-то за бортом. Точно бы она всегда была лишней в этой странной квартире, которую была порой готова ненавидеть. Сейчас же та выглядит всё так же молодо, словно бы даже младше её самой. Арсений наконец понимает, почему ему никогда нельзя было показываться на глаза Майе. Одно его появление стало причиной вернуться к воспоминаниям, часть из которых никогда не получится проявить, ведь они связаны с Навью, с ушлыми и ведовством. Всем тем, что стирается из разумов слепых, а ей пришлось прожить долгие восемнадцать лет в том, что можно назвать безумием, с которым справиться невозможно. — К чёрту этот сумасшедший дом. И этот город тоже к чёрту, — шипит она перед тем, как убрать от себя руки Антона и пройти к выходу, на мгновение останавливаясь перед Ирой с Арсом, которых недобро осматривает и в итоге выходит в коридор. Женщина нервно садится на колени перед чемоданом и начинает рыться среди аккуратно сложенных вещей в поисках уличной одежды, которую скинула туда ещё днём — не планировала ведь оставаться надолго в своём старом доме. Однако в итоге срок, который она смогла осилить, оказался ещё меньше, чем два дня. — Май, куда ты сейчас поедешь ночью? Не нужно делать поспешных решений, тем более не нужно волноваться, давай лучше всё спокойно обсудим? Хочешь, я заварю тебе чай? — беспокоится Анна, однако пытаться прикоснуться больше не смеет, чувствует, что права не имеет. У них всегда были сложные отношения, однако скорее от того, что тех практически и не было. Она ведь правда никогда не могла сладить с дочерью, которую родила очень поздно, которую растила без умершего от рака отца, с которой не могла общаться так же свободно, как с сыном и внуком. Какой бы мудрой ягой она ни была, матерью для слепой стать хорошей так и не получилось. Хотя сильно и не пыталась. Часто отталкивала, чтобы та видела меньше вещей, которые посеяли бы в разуме ещё большую смуту, а когда делала попытки сблизиться, то не находила ничего общего. Жить на границе миров совсем не значит, что сможешь ужиться с теми, кто не причастен к Нави, это она поняла ещё в те далёкие времена, когда был жив Андрей. — В гостиницу, а ещё лучше в аэропорт! Ещё хоть минуты здесь я больше не выдержу, — хватает та джинсы и блузку с которыми запирается в ванной буквально на считанные секунды. — Мам, ты только приехала, у тебя билеты на утро понедельника, давай ты подождёшь, ничего страшного ведь не случилось, — скулит Антон в закрытую дверь. Тому тоже больно от происходящего и немного страшно. Этим вечером всё ведь было отлично, даже замечательно. Он встретил Майю, а та поприветствовала его с улыбкой на лице, рассказывала, как они со своим мужем ремонт в собственной квартире доделали, показывала фотографии с отдыха в Турции, даже привезла как подарок на грядущей день рождения кольцо — с прошлого разговора запомнила, что ему нравятся украшения! Ира тихо сидела в бабушкиной комнате, будучи птицей, а они на кухне ели её стряпню и в итоге пили чай с домашним печеньем, в котором было так много орехов, что те постоянно приятно на зубах щёлкали. Мать даже предложила как-нибудь летом в Москву к ней съездить, может быть и вовсе на все каникулы. Та лучилась, почти сияла нежным счастьем, а сейчас от того ничего не осталось и в помине. Даже когда она открывает дверь осторожно, чтобы его случайно не ударить, в ней можно увидеть разве что дикое, почти животное желание сбежать. Точно бы раненый зверь, спешащий от охотника на все четыре стороны. — Антон, — устало произносит та, стараясь больше не обращать внимания ни на кого из присутствующих, кроме сына. — Ты, возможно, в силу возраста не понимаешь, но это всё совсем ненормально. То, что здесь происходит, не должно происходить с ребёнком, я это по себе знаю. Зря я тебя вообще здесь в своё время оставила, — гладит она сына по волосам, ради собственного успокоения, а вместе с тем и извиняясь, потому как чувствует вину. Ведь раз её мать так и не изменилась с тех самых пор ни на каплю, значит он наверняка повторяет её судьбу быть брошенным и оставленным всеми родными, в том числе и ей самой. Но ведь всё исправить не поздно, верно? — Антон, хочешь уехать со мной? — Может быть, на недельку летом… — тут же теряется Шаст, потому как чувствует — эти слова более не несут того же смысла, что прежде. Они же колют Арсения под сердце, в ту самую точку, что скулила и ныла от одиночества буквально полчаса назад. — Он должен остаться здесь, ему там не место, — тут же включается Анна Алексеевна, которая в мгновение из мягкой старушки превращается в ту, кем привыкла быть. Стоит это сказать, как в глазах Майи зажигается огонёк, от которого нельзя ждать ничего хорошего. Также, как от схватки тореадора с быком, которого дразнят и загоняют, дабы тот наконец совершил опрометчивость, стоящую ему жизни. Только вот кому именно — вопрос, поставленный на кон. — Здесь никому не место! — шипит она в сторону матери, прижимая сына к себе, но Антон не противится, просто не может. — Если тебе так нужно кого-то «выращивать», то вон, нашла уже себе преемника для своего шарлатанства, а Антону не смей засорять голову бредом. — Мам, это не бред, — разворачивается он к ней аккуратно, однако в итоге ловит лишь сочувствующий взгляд. — Да зачем, если у меня тут школа? — пытается найти хоть какой-нибудь аргумент, однако женские сухие ладони только сильнее его стискивают в плечах. Отпускать не собираются ни за что. От того в груди щемит, а взгляд скользит к Арсу, твердя: «Помоги». А тот не может. Что он сделает с матерью, которая боится за своего ребёнка? Что он сделает с той, кто Антону небезразлична и это взаимно? — Не бред, говоришь… — для неё это уже вердикт, которому всё ясно. — Я разберусь с документами в школу. Пойдёшь в лицей или гимназию, в какую-нибудь гораздо лучше этой. Так что, Антон, собирай вещи, лучше прямо сейчас, но я могу подождать до утра. Вылетим сегодня же днем. — Подождите, вы не можете… — Ира того одёргивает, но он хочет хотя бы как-то попытаться остановить то, что раньше казалось невозможным, а сейчас приближается страшной волной цунами, когда от берега сперва уходит волна, обнажая все самые болезненные участки, оставляя без чувств, а затем захлёстывает, разрушая всё, что только видит на своём пути. Убивая весь мир владельца изнутри. — Кто ТЫ, чтобы говорить о том, что я не могу забрать СВОЕГО сына, мальчишка?! Я его мать! Ни у кого из вас в этом Богом проклятом доме нет права его здесь удерживать! Если понадобится, я обращусь в госорганы, и будь уверена, — теперь уже на Анну голос повышая и тыкая пальцем, стремится огородить от пагубного влияния бабушки своего ребёнка, — они на моей стороне будут. У тебя даже нет опеки над Антоном, так что на этом разговор окончен! Антон, собирайся. Однако вместо того, чтобы и дальше позволять той себя держать, тот впервые позволяет себе грубость скинуть с себя её руки и посмотреть на неё так, точно она его предаёт. Впервые в жизни. Ведь за то, что она его когда-то бросила, парень её никогда не винил. Такая жизнь была замечательна. Сейчас же он боится её потерять, ведь среди криков он слышал доводы, с которыми поспорить сложно. При желании, если Антон сам не уедет, а Майя будет настроена так же решительно, как и сейчас, она с лёгкостью может засудить собственную мать и забрать Шаста куда бы то ни было. Ведь она имеет на то полное право. — Я никуда не поеду. Мне это не нужно! — отходит он в сторону комнаты. — Антон! — впервые за вечер поднимает она голос на сына. — Ты поедешь, и это не обсуждается. — Я сказал НЕТ! — захлопывает он за собой дверь так, что стёкла трещат, грозясь вот-вот разбиться, однако те продолжают стоять, показывая за собой мутный силуэт парня, держащего их с стой стороны. — Видишь, до чего ты его довела! Антон, не глупи! Тебе ведь всегда хотелось проводить больше времени со мной, верно? Переедешь в Москву и всё так и будет, даже больше! Олег точно будет не против, а ещё у тебя родится сестра, будешь жить в полноценной семье, а не в этом балагане! Открой, пожалуйста! — Май, давай всё обсудим, как взрослые люди, нельзя рубить сгоряча, — пытается Анна образумить дочь на грани истерики, которой не следовало бы так волноваться и злиться, нося в себе новую жизнь, да только её слушать не хотят. Никто никого не хочет на самом деле. — Пошли отсюда, — шепчет Арсению на ухо Ира и тот, последний раз бросив взгляд на разворачивающуюся в коридоре драму, вскальзывает нехотя вместе с ней в дальнюю спальню, в которой горит один лишь увешанный бусинами торшер, разобрана кровать, а на полу валяется шарфик, выпавший из гнезда наверху шкафа — следы того, как канарейка спешила покинуть эту комнату вместе со своим компаньоном. Арс продолжает истуканом стоять у входа, прикрыв за собой дверь. За ней всё ещё слышны крики и ругань, перемежающиеся со спокойным, но твёрдым голосом. От всего происходящего нехорошие мурашки по телу бегут. Хотелось бы вылететь из этого окна и оказаться рядом с Антоном. Тому сейчас должно быть не лучше. Тоже страшно и больно от того, что хочет сделать мать, и того, что не хотелось доводить её до подобного состояния. — Это я виноват, да? — шепчет он девушке, от нечего делать начавшей застилать кровать. Видимо, никому из них не суждено лечь спать вплоть до самого рассвета, а там дальше и до следующего вечера. — Отчасти да, — вздыхает Ира, присаживаясь на уголок покрывала. — У неё после стольких лет жизни среди чуждых и ушлых на границе миров ещё в детстве были проблемы с головой, потому Аня с такой лёгкостью отпустила её в самостоятельную жизнь. Так сказать, во благо. Ты своим появлением напомнил ей о прошлом, так что неудивительно, что она психанула. Но надеюсь, что всё разрешится. У неё же уже своя семья, думаю, она как-нибудь смирится с тем, что Антон останется здесь. Арсению тоже хотелось бы в это верить. Только вот, подслушивая за разговором из этой комнаты, с каждой секундой ему кажется, что он всё ближе к обмороку. Возможно, ему, как и Ире, следовало бы отойти от входа и сесть на кровать, но вместо этого его подкашивающиеся ноги предпочитают устроить его на полу. Здесь каждое слово слышно прекрасно и все они бьют под дых, закапывая всё глубже. Майя то грозится вызвать полицию прямо сейчас, то обвиняет мать во всех смертных грехах, а вместе с тем умоляет Антона уехать вместе с ней прямо сейчас без промедлений. Приводит разумные доводы, почему бабушка не сможет избежать суровой руки закона и что гораздо проще было бы решить всё мирно, без судов и следствий, от которых сбежать не получится. Разве только в Навь. Да только о Шастуне всё ещё помнить будут, искать, и проблем станет лишь больше. Будучи человеком, живя, как человек, невозможно не подчиниться закону, если не хочешь убежать навсегда. Самое страшное происходит тогда, когда Антон соглашается. У Арса сердце в пятки уходит, хотя его пульс в горле стучит, точно готовясь из него кровавый фонтан устроить. Даже Ира с места срывается и только на самом выходе себя останавливает, не веря своим ушам. Анна просит Антона поехать с матерью, уговаривает осторожно, явно под её надзором. А тот слушает молча и изредка что-то отвечает. Арс слышит — плачет. В себе всхлипы глушит. Арсению тошно и больно это слышать. Арсению больно представлять, что это таки случится. Арсений сам готов выть, когда дверная ручка скрежетает где-то там, открывая проход в ИХ комнату, которая никогда не должна стать просто ЕГО комнатой. А потом секунды идут как часы, а часы, как секунды, потому как Ира приоткрывает дверь, и из щели становится видно, как парень начинает со злобой запихивать в сумку вещи, не глядя на мать и бабушку, лишь только бросая взгляды в сторону этой спальни, ловя изредка взгляды Арса. От каждого их пересечения всё тело сводит. Они чувствуют, что проиграли. Всё происходящее — бредовый сон, который должен вот-вот закончиться. К примеру, когда Шаст складывает с собой несколько футболок, среди которых Арсений замечает одну особо бережно скрученную рулончиком, на той сердечко замершее нарисовано. Или тогда, когда он надевает на руки все свои браслеты, кольца и подвески, точно они могут своим звоном их разбудить. Или хотя бы тогда, когда молния вжикает до упора и Антон бросает взгляд в сторону не то матери, не то бабушки, которых не видно. Но ничего не происходит. Только сердце болит ужасно, став таким тяжелым, что его из груди нужно вырвать, чтобы наконец вновь научиться дышать. — Может быть, хотя бы до утра? — Сейчас, — сталь в голосе, да только она рубит без звонкого эха, будто бы её владелица совсем недавно не билась в истерике. — Хотя бы десять минут, — молит он жалобно, и, видимо, их ему дают, раз в ту же секунду ноги парня срываются в сторону спальни, навстречу Арсу. Тот еле на ноги поднимается, когда раскрывается дверь и жилистое тело паренька впечатывается в его собственное, крепко сжимая руки за спиной, а влажная щека прижимается где-то за ухом. У него самого нет стольких сил, чтобы вцепиться, скорее едва-едва держаться, отчаянно желая остаться рядом любой ценой. — Ты не можешь уехать, — шепчет он Антону на ухо скрипуче, еле-еле, в каждом звуке которого слышится горечь, в которой невозможно не захлебнуться. — Если не уеду, у бабушки будут проблемы, — его руки в браслетах и кольцах, лежащие на оголённой коже, ощущаются такими холодными, точно засунь в пламя и всё равно не сгорят. Шаст дрожит весь, как и его голос. Наверное, настоящий ужас выглядит и ощущается именно так: когда ничего не можешь сделать, а нечто страшное стоит на горизонте, отсчитывая секунды до того, как ты сам упадёшь ему в руки. — Давай я обращусь? Прилечу к тебе вороном? Возьмёшь меня, сказав, что я домашняя зверушка? Антон, пожалуйста, я без тебя не смогу, — Арсу нужно больше воздуха, кажется, в комнате закончился весь кислород, и он задыхается. — Не получится, мама ведь боится всего потустороннего, и она не любит домашних птиц, тебя банально не пустят, а прятать я тебя долго не смогу, — шмыгает тот носом, вжимаясь подбородком Арсению в плечо практически до боли. Но та сейчас наоборот приятна — ясно, что Антон сейчас рядом. — Плевать, совью гнездо где-нибудь у тебя под окнами или ещё чего, но буду рядом. — Ты любишь быть человеком, — Шаст хотел бы, чтобы всё было так просто, да только ведь Арс тогда не будет счастлив. В любом случае не будет счастлив. — Так, ну всё, тише, — шепчет рядом Ира, дотрагиваясь до них обоих, чтобы перехватить и для себя объятий, которые на этот раз скорее она дарит тихо плачущему парнишке, нехотя отлипающему от Арса, чтобы вцепиться в мягкую ткань махрового халата. — Я уверена, что твоя мать ещё передумает. Побудешь у неё недельки две, поведёшь себя избалованно и несносно, а там ещё наверняка со школой ничего не решится, и она отпустит тебя домой, нечего здесь нюни распускать, будто бы в последний раз, — целует та его в макушку, отчего Шастун смущается на мгновение, но не отстраняется лишь на Арса поглядывает, видя, как у того глаза блестят мокро, как никогда до этого. — Мы ещё обязательно увидимся и услышимся. Телефоны ведь никто не отменял, — улыбается она, и у обоих на душе становится самую малость легче. Они на веки связаны незримыми узами, они живут в то время, когда расстояние можно преодолеть не письмом с гонцом, а набором одиннадцати цифр телефонного номера, тогда, когда фотографии пересылаются одним щелчком пальца. Две недели или же месяц они наверняка переживут. Будут тосковать, забивать своё сердце до полусмерти, чтобы не чувствовать ту самую боль, но переживут. Иначе быть не может. По крайней мере, Арсений верит в это всё то время, что продолжает дальше обнимать Антона из последних сил, пока его не начинает звать мать. Пока он трогательно держит его руку последний раз на выходе, когда тот переступает порог и дверь закрывается, а он всё смотрит в глазок, пока не приезжает лифт и не забирает их прочь. Пока не приезжает побитое такси, за которым вслед наблюдает ещё с десяток глаз с кладбища, недоумевающих, куда отправился их любимец ночью с матерью. До тех пор, пока Анна Алексеевна не подзывает его к себе. — Ты не должен будешь появляться рядом с ним до тех пор, пока он не вернётся. Ни разговаривать по телефону, ни писать писем, ни навещать. Я боюсь, как бы Майя не сорвалась снова, и если это произойдёт… — ей бы этого не хотелось говорить, слишком болезненны эти слова для них всех, всего лишь троих, оставшихся в двадцать первой квартире на седьмом этаже старого дома, о котором знает каждый ушлый и чуждый в этом городе. — Вероятно, она не позволит ему вернуться. Арсений не помнит, когда в последний раз плакал. Может быть, во время просмотра какого-то грустного фильма пускал солидарную слезу, или же и вовсе помогал на кухне или долго смотрел на пламя свечи. На ум приходит лишь только тот момент несколько лет назад, когда они с Антоном наконец нашли друг друга после падения в нору. Сейчас же те текут градом, ливнем и шквалом, заставляя гореть горло, вырывая из него редкие всхлипы и скулёж до самого утра. Он слышит, как часам к шести приходит Эд, обнаруживший его пропажу, слышит, как тот ругается с Анной Алексеевной, что та отпустила внука с матерью без фамильяра, слышит, как тот аккуратно стучится в дверь. Только ни на что не обращает внимания. Ему так пусто, что хочется внутрь чего-нибудь засунуть, чтобы занять место, его тянет обратиться. Расправить крылья и стрелой рвануть туда, куда зовёт сердце. Но ему страшно до одури. Если ослушается снова, то потеряет Антона на сколько? Год? Два? До того момента, как он вырвется из-под родительской опеки? Но даже день кажется слишком долгим. Каждый день, который он проживает, потеряв своё сияние во время выступлений и рыдая по ночам на таком пустом диване, что его больше не нужно раскладывать. Вероятно, только ивовый ловец снов над головой не даёт в голову проникнуть кошмарам, пропитанным одиночеством. Или же то, что каждый день похож на него. Они все пустые и бессмысленные. Перешагнувшие границу двух недель и даже месяца. Особенно сильно пустота бьёт в тот день, когда он играет на сцене. Первое выступление, которое пропускает Антон. На его привычном месте в первом сидит Паша, а рядом Ира с Анной Алексеевной. Улыбаются и поддерживают. Дарят цветы во время поклонов актёров их кружка. Но это всё совсем не то. Говорят, что жизнь может потерять краски. Раньше Арсу казалось, что это лишь метафора и на деле потерей красок можно назвать разве что ночь в Нави. Только вот яркого луча, освещающего жизнь рядом больше нет. Ни голоса, ни улыбки, ни шуток, ни тепла. Нет Антона. А когда же Паша ему подсовывает новый номер Шаста и говорит, что тот хочет с ним поговорить, Арс боится вбивать тот номер в свою телефонную книжку. Анна Алексеевна сказала, что нельзя. «В прошлый раз я и так всё испортил. Нельзя, чтобы всё повторилось вновь». Потому он не звонит и как огня боится незнакомых номеров до тех пор, пока не узнаёт, как самый назойливый добавить в чёрный список. Всё до тех пор, пока Анна Алексеевна в июле не говорит собираться в Москву. Антону нужна помощь. В этот момент сердце разрывается. Кажется, что вот-вот наконец всё закончится. И впрямь закончится. Такая «помощь» сродни опущенному лезвию гильотины.

***

Антон никогда не ожидал, что жизнь может поменяться настолько, что перестанет казаться его собственной. Никто со стороны не назвал бы её плохой. Все бы уверенно заявили, что сами бы от подобной не отказались: переехал из провинции в Москву и совсем не на окраину. Своя комната, которую нужно будет однажды разделить с будущей сестрой тоже не у каждого есть, да и отчим оказался хорошим человеком. Конечно, в шоке был, когда Майя заявилась после поездки к матери вместе с сыном, заявив, что тот тоже теперь часть их семейства и без перешептываний на кухне в полночь на эту тему не обошлось. Однако в итоге к пасынку отнёсся нейтрально-положительно. Как он сказал: «Будет теперь команда два на два», да и вообще: «Ещё одним мужниной в доме веселее. Ты как, футбол любишь? Хочешь, на матч вместе сходим, заодно познакомимся поближе?». Не жизнь, а сказка! Только вот он, будучи в ней главным героем, предпочёл бы другой жанр и иных действующих лиц. Тех, с кем связаться стало невозможно. Мать подарила новый телефон, лучше прежнего, выкинув прежний заодно с сим-картой, не оставив знакомых номеров. Звонить бабушке с её она запретила, как и не давала встретиться с дядей Пашей, говоря всё время, что тот занят, беспокоить его не стоит, да и вообще зачем? Лучше сходи в кино или начни готовиться к экзаменам в школу. А те и впрямь случились. Через череду знакомых та смогла поспособствовать его переводу в конце года, когда все недоумённо стали смотреть на вдруг появившегося в их классе нового ученика, не стремясь заводить с ним знакомства. Со стороны всё было в порядке, если не считать того, как Майя игнорировала рыдающего ночами в подушку Антона, которому точно бы сердце выдрали из груди, оставив пульсирующую рану, в которой должен был гной зародиться. Он хотел обратно, но в первую очередь всё, что ему было нужно, так это вернуть Арсения, к которому не переставало тянуть ни через две недели, ни через месяц. Всё становилось только хуже, а вера в то, что мать его вернёт на положенное место, начала испаряться ещё в тот момент, когда пришлось ступить в белые стены своего нового учебного заведения. Однако помимо одиночества, тоски и разрушающего изнутри ощущения неполноценности, было кое-что ещё. В столице эхо оказалось непривычным, незнакомым и порой пугающим. Начиная с того, что у ведущей в подвал школы лестницы жили пауки размером с кошку, начинавшие мерзко клацать своими жвалами, стоило замереть рядом с одним из таких, глядя глаза в глаза, заканчивая улицами. Подворотни кишели чернушками и глазками в таком количестве, что те начинали походить на глазастые океаны, расстилающимися под ногами и тянущимися по стенам зданий практически до самых крыш. Самые разные ушлые бродили по городу, шныряя меж толпы в любое время суток и в любом месте, к счастью, не догадываясь, что какой-то незнакомый мальчишка прекрасно видит то, как они спускаются в тёмные подвалы и словно бы заброшенные последние этажи старых домов. Мир, к которому он привык, был так близок и так далёк, что порой казалось — куда легче будет попытаться найти какого-нибудь егеря самому и просто сбежать, оставшись на той стороне. Но он не хотел расстраивать мать, не хотел, чтобы вновь начались угрозы бабушке. Хотелось просто жить, как раньше. Без волнений о том, что Арсений исчезнет из его жизни или же страха перед Явью и Навью одновременно. Без того, что интерес некоторых созданий может принести проблемы в его жизнь.

***

В первый раз это происходит уже в мае. Давно успел перевалить день его рождения, в первый раз показавшийся таким пустым и бессмысленным, несмотря на щедрый подарок в виде личного компьютера, явно презентованного для задабривания. Именно за ним сидит Антон, пока похожий на Александра Реву Геральт из Ривии едва справляется с плавунами на болоте. На часах уже должно быть сильно за полночь. Глаза начинают болеть от яркого света экрана в темноте, а самому медленно, но верно начинает хотеться спать. Потому не остаётся ничего, кроме как сохраниться и выйти. Цифры в углу рабочего стола показывают час тринадцать. Не удивительно, что на улице полнейшая тишина. Только лишь ветер гуляет в крошечных щелях пластиковых окон, оказавшихся не такими уж и хорошими. Самое то, чтобы наконец лечь, чтобы страдать не так сильно от грядущего раннего подъёма. Однако пустота комнаты давит. В ней нет практически ничего из того, на чём он оставил бы свой след. Это чувствуется в пустых стенах без полок, картин или же ставшего за годы привычным ловца снов. В шкафу одежды не так много и почти вся она новая. Нет мелочей, находок с улицы, привычных книг. Из старого лишь украшения, которые снимать не хочется даже дома, потому на руках всегда теперь даже во время душа есть парочка браслетов, а ещё — футболка с сердцем, в которой он каждый раз ложится спать, надеясь хоть так пробел в душе заполнить. Хотя она не может ни на грамм заменить Арсения под боком. Все мысли теперь постоянно сводятся к нему. Глядишь на тени за окном, которых не так уж и много среди светочей фонарей, и вспоминаешь крылья, из-под которых так красиво и витиевато струилась тьма. Проходишь мимо театров и понимаешь, что не попадёшь на его грядущее летом выступление. Приходишь со школы и думаешь, чем теперь тот занимается в это время. А ещё изредка мечтаешь о том, как встретиться вновь. Так и сейчас Шаст смотрит в пустую стену, поглаживая гладкие камни браслета на руке, да только видит его тревожное, готовое заплакать лицо из последнего дня вместе. Всё это постепенно становится параноидальной идеей о том, что где-то как-то они пересекутся. Может быть, ему в ВК напишет кто-то со странным ником или же он сам среди десятков Арсениев наконец обнаружит Шастуна. Или же однажды за окном появится чёрный ворон с голубыми очами, цвет которых различит лишь он сам. Хоть какой-нибудь знак или весточка, будь то даже письмо в почтовом ящике. Он сам отправлял пару раз, рассказывал о своей нынешней жизни, да только ответа не было. Видимо, баб Аня решила строго отнестись к словам матери и ни одно адресату не передаёт — сам же Арс привык не лезть туда, куда одни лишь платёжные квитанции да бесплатные газеты приходят. На часах уже половина второго, и лишь только померкший экран ноутбука напоминает о том, сколь бессмысленно он проводит время. В итоге, клацнув раз по клавиатуре, он решает всё же прокрасться на кухню попить воды. Не то чтобы его мучает жажда, скорее старая привычка, как и придерживать одну из створок дверей, да только в этой квартире они одинарные. В новеньких многоэтажках иных зачастую и не делают. На полу ламинат изредка поскрипывает, и Шаст молится на то, чтобы не потревожить чуткий сон матери. У той тоже паранойя, только своя — боится, что сын исчезнет однажды, чтобы вернуться туда, откуда она его забрала. Но Антон не такой. Не столько не может решиться, сколько боится сделать всем хуже, хотя сам страдает. Часы на духовке горят, показывая час тридцать семь, когда он тихо достаёт стеклянный стакан, чтобы налить воды из фильтра. Та льётся тихо, почти беззвучно, от того собственные глотки в пустоте кажутся излишне громкими. Только белый шум за окном да тиканье разбавляет пустоту, от которой можно выть. До чего не дотронься здесь, к чему ни присматривайся, не найдёшь воспоминаний. Разве что в редких вещах, привезённых сюда Олегом: наборе рюмок, пивных стаканов и нескольких сувенирных статуэтках из Таиланда, ещё помнящих яркое солнце и влагу. Остальное же практически стерильно или же просто не привлекает к себе никакого внимания. Точно бы у матери за долгие годы не накопилось ничего по-настоящему яркого или хотя бы просто светлого перевезённого сюда. Это даже грустно. Стоило взять в руки бабушкины сервизы и захотеть прочитать их, как в голове тут же всплывали десятки лиц, сотни разговоров и тысячи дней, в каждом из которых находилось нечто особенное. Будь гость сам по себе или же то, зачем он пришел. В голубом же икеевском стакане одна лишь вода, прозрачная до невозможности. Смотришь сквозь него, а там всё та же кухня: квадратный стол у стены, стулья вокруг него, там дальше зал с диваном и телевизором, проход в коридор, ведущий к его комнате… и что-то белое, мелькнувшее из него всего на мгновение и тут же скрывшееся, стоило обратить на него внимание. По рукам и ногам бегут колючками мурашки, а стакан чуть не летит на пол, лишь только остатки воды разливает, когда Шастун резко дергает его в сторону в попытке увидеть нечто. Одно из главных правил Нави — тебе никогда ничего не кажется. Что-то точно было за углом. Или же до сих пор есть. Дыхание спирает. Страшно. В этой пустой квартире ничего не было. Ни пылевых зайчиков, ни призраков, ни каких-либо иных существ, порой появляющихся в человеческих жилищах. Он прожил здесь почти два месяца. Здесь ничего не должно быть, он бы за это время заметил. «Нужно проверить», — трепещет мысль в голове, но ноги вмиг становятся точно ватные, а рука зажимает стакан точно бы надеясь, что в случае чего за оружие сойдёт. Первый шаг в сторону коридора даётся сложно. Второй не легче. Он весь в чувства обращается, пытаясь увидеть или услышать что-то ещё. Да только в темноте комнаты раздаётся лишь шум ветра за окном и тиканье, как будто бы сбившихся со своего ритма часов. *Клац. Клац-клац- клац* Взгляд невольно задевает зелёные цифры на духовке, переваливающие с часа сорока четырёх на ровно без пятнадцати. Да только ритм не стыкуется. *Клац… Клац…* «А разве оно вообще должно быть?» — щёлкает в голове мысль, от которой к мурашкам прибавляется лижущий внутренности холодок. В квартире все часы электронные. Нет ни одной секундной стрелки, что могла бы медленно ползти по циферблату, опережая остальные две. К тому же звук исходит из коридора, в котором только входная дверь, ванна и вход в его собственную. Ничего не может быть его причиной. Да и на тиканье он, честно сказать, не похож. Скорее на хрустящие в спине по утру позвонки. Знание — сила. Но вместе с тем они же порой вселяют лютый страх. В такие моменты слепым можно лишь позавидовать. Однако Антон не один из них. Лишь мысль о том, что он на самом деле должен быть егерем, придаёт толику уверенности, чтобы наконец преодолеть последний метр до угла и наконец заглянуть за него. Когда в темноте людям в чёрной куче вещей видится какой-то монстр, это нормально. В большей части случаев там ничего нет, а если и есть, то оно явно безвредное, бездумное и безвольное. Совсем другое дело, если чуждый в коридоре без единого источника света замечает белую тень, глядящую бездонными чернильными очами на того, кто знает о её присутствии. Антон замирает на месте, не в силах пошевелиться. Чем бы оно ни было, оно ему не знакомо: как выглядит голова толком и не разобрать, но вот длинная шея, висящая в воздухе, точно бы исчезает где-то далеко в ночи, хотя меж ними расстояние не более полутора метров. Невозможно разобрать, какие у создания глаза, те словно бы бездны без просвета, но одно ясно — они смотрят друг на друга пару секунд, пока по Шасту всё ещё бегают, взбесившись, мурашки, ставя волосы дыбом. Но потом… *Клац-клац-клац-клац* … Оно быстро уползает назад, даже не развернувшись, точно бы втягивая свою длинную шею куда-то далеко-далеко, явно не в какое-то место квартиры — просто не поместилось бы. Сам не зная почему, Антон пытается поспешить за ним. Ему страшно, в нём застыл ледяной ужас, да только если он не поймёт, откуда оно, то не сможет не то что уснуть, жить в этой самой квартире. Однако одно неловкое движение — и стакан летит на пол, гремя не битым стеклом, а стуком. Только вот он даже не смотрит на упавшую стекляшку, хотя и вздрагивает всем телом, даже сердце ёкает мерзко. Пытается броситься вперёд, но уже через мгновение в зале включается свет. Глаза жмурятся с непривычки, а уши слышат женское: — Антон, ты чего не спишь? — спрашивает выбежавшая из спальни Майя с беспокойством в голосе. — Да ничего, стакан уронил, — однако вместо того, чтобы поднять с пола посудину, он пялится в коридор. Тот пуст. Приоткрытая дверь в его комнату ничего внутри себя не скрывает, а входная заперта на сидящий в скважине ключ. Либо существа здесь больше нет, либо то умеет сквозь стены ходить, точно призрак, что весьма сомнительная теория. Но что самое главное — никакого тиканья. Лишь шум ветра и проезжающих десятком этажей ниже машин. — Всё играешься сидишь? Лучше ложись спать, — успокаивается женщина, поправляя на себе пеньюар перед тем, как выключить свет и, даже не проверив, разбился ли стакан, вернуться к себе в спальню. Вновь темнота, но в этот раз и впрямь ничего. Никакого клацанья или теней. В собственном полупустом шкафу пусто, как и под кроватью. Словно и не было пугающего существа, на которое невозможно не пялиться. Но даже так, ему удаётся уснуть лишь с рассветом, забившись в самый угол кровати у стены, чтобы не чувствовать себя ещё более уязвимым. В этот момент хотелось бы оказаться рядом с тем, кто всегда помогал.

***

Как известно, писать бумажные письма — не большое удовольствие, а если точнее, то совсем нет. Именно потому карманных денег Шаста хватает на то, чтобы грядущим днём после школы отправить одно единственное письмо с просьбой о встрече и объяснением всего увиденного. В этот раз новому адресату, в чьём месте проживания он не может быть полностью уверенным, но едва ли не молится неизвестным богам на то, чтобы оно попало в нужные руки. Судьба порой играет по своим правилам и даже верные вещи может исковеркать, а изначально кривые починить собственными руками. Кое-что не радует в этой и так неприятной ситуации — даже внутри одного города отправление может идти сколько Почте России угодно. С ней уже ничего поделать не получится, сколько ни проклинай и ни ворожи. Даже понять, когда Паша прочитает его письмо, просто невозможно — с собой нет ни одной колоды старых карт. Недавно же купленные в ларьке самые простенькие атласные больше на пустышки похожи или же ничего не смыслящих младенцев, не способных давать ответы на вопросы, среди которых — явится ли существо грядущей ночью. Это приходится проверять на собственной шкуре, сидя на кровати, откинувшись спиной к стенке и скорее делая вид, что читает. Только вот глаза бегут по буквам, ничего не запоминая. Всё внимание приковано далеко не к нудной школьной литературе, а боковому зрению и слуху. Последнее помогает, как ни странно, особенно сильно, а от того и пугает. Всё потому, что ближе к двум часам ночи он вновь улавливает щёлканье суставов длинной шеи, явно появившейся в коридоре, но не спешащей дальше на кухню или в другую спальню. Оно останавливается прямо напротив его двери, изредка прерываясь шуршанием, точно бы существо задевает собою стены. Антон не спешит выскальзывать наружу. Видеться с тем, что таится за порогом, не хочется. Те чёрные глаза и так вполне явственно всплывают в памяти, не позволяя расслабиться ни на миг. В голове не перестают мелькать примеры того, что смогло бы с ним сделать создание. Прицепилось бы в попытке начать питаться им? Попыталось бы его съесть в прямом смысле? Обе теории больше смахивают на бред. Только вот зачем в ином случае незваному гостю наведываться сюда, карауля молодого егеря под дверью? Уже на момент третьей ночи с их «знакомства» и начала выматывающей бессонницы, Антон узнаёт — существо не только караулит. Основываясь на опыте прошлых двух раз, он практически не удивляется, когда начинает слышать резкий, но тихий треск из коридора. Тот отвлекает от попыток выудить хоть какую-нибудь информацию из бесполезных карт, выдающих полную нелепицу вместо ответов. Лучше бы сразу рассыпались вместо того, чтобы давать парню надежду получить вразумительные ответы на такие вопросы как «Когда Паша прочитает письмо?», «Когда я вернусь домой?» и «Когда мы с Арсением снова встретимся?». Теперь он точно не видит смысла выходить из собственной комнаты. Всё же, раз оно умеет появляться из ниоткуда, но не проходит сквозь межкомнатную дверь и стены, то легче дождаться рассвета, первых лучей которого остаётся ждать не так уж и долго. А затем всё стихает. Только вот, судя по дальнейшему, это были ложные выводы. После пяти или десяти минут шуршаний и треска, раздаётся новый звук. Настолько знакомый, что по телу пускают испуганные разряды тока, заставляющие дёрнуться с места и начать пялиться на источник шума. Дверь в комнату плотно закрыта, только лишь полоска включённого в коридоре света могла бы проникнуть во внутрь. И, видимо, потому дверная ручка начинает неловко дёргаться, пуская едва заметное скрежетание по комнате. Но, помимо его, есть кое-что ещё — клацанье, точно бы керамики о металл, очень мерзкое, вызывающее беспокойство даже в повседневной жизни, не говоря о происходящем. Кровь в венах больше дребезжащее желе напоминает, когда через мучительно долгую минуту, проведённую в надежде, что вот-вот сейчас это прекратится, ручка наконец проворачивается до упора. Не остаётся ничего, кроме как схватить подушку, готовясь, если что, ею отбиваться. В такой момент на ум, сквозь пелену страха, приходят воспоминания о прошлом подобном инциденте столкновения с неизвестным созданием. Хочется иметь при себе такой же ножик, какой был у Эда в ту ночь. И, может быть, Антон без понятия, как даже обычным правильно размахивать, но с ним определённо было бы надёжнее. Иллюзия безопасности не помешала бы. Особенно сейчас. Появившаяся тёмная щель начинает медленно расширяться, точно растёт, сжирая всё вокруг себя. Только белое пятно, появившись в полутора метрах над полом, растёт больше и больше, пока не становится похожим на самый уродливый кабачок в мире, который изрядно погрызли слизни. Это голова, определённо. С двумя бездонными, скорее даже пустыми глазницами и ещё двумя дырками на самом краю, напоминающими собой ноздри. Существо медленно поворачивается. *Клац-клац-клац* Смотрит. А Антон на него в ответ, зажимая в руках подушку, точно малолетка. У него иного выхода нет. Не к кому обратиться с просьбой о помощи или поддержке. Здесь и сейчас только он и это нечто, которое прочитать невозможно. В нем не пылает жизнь, нет огонька радости, страха или даже заинтересованности. Там только непостижимое желание чего-то и приковывающие к себе глазницы. Вдруг он понимает, на чей взгляд похож этот — на Олежин. Не его отчима, сопящего в другой комнате, а того, что пылится в дачном шкафу, будучи черепком. Только даже он кажется куда симпатичнее этого существа, на чей лоб спадает пара чёрных облезлых волосин. Однако чем дольше они смотрят друг на друга, тем меньше страха остаётся, тот перерастает в тревогу, с которой ещё можно бороться. На него не нападают, не приближаются, даже щёлканые позвонков прекратилось. Возможно, что если это существо и опасно, то не сейчас, или же, по крайней мере, пока не нарушается зрительный контакт. — Кто ты? — собирается он с силами и спрашивает подрагивающим голосом. В глазницах ничего не меняется, но молчание ощущается теперь более многозначительным, сложным. Антон хотел бы услышать ответ на этот вопрос, а ещё лучше полное объяснение происходящему. Только вот ни того, ни другого нет. Быть может, существо не умеет говорить, не понимает человеческую речь или же просто не желает произносить ни звука своим ртом. Вместо этого спустя несколько секунд возобновляется тихий треск, переливающийся, точно бы кто-то трясет погремушку. А ещё через мгновение голова медленно ускользает за дверь, исчезая в темноте вместе со всеми свидетельствами того, что она здесь была. Не считая, конечно, широкой щели в двери, на которую Шаст смотрит ещё целый час, точно в бездну.

***

Единственное, что способно разбудить Антона после бессонной ночи — омерзительный школьный звонок, бьющий по ушам. Именно он и оповещает учеников об окончании урока, для их класса последнего на сегодня. Честно сказать, он не больно рад перспективе провести весь оставшийся день в квартире в ожидании ночи. Заранее уверен, что его там будет ждать после полуночи. Но вместе с тем он до сих пор понятия не имеет, чем можно было бы заняться в целом огромном городе, который он не так уж хорошо знает. Пойти в парк? Или же сесть на кольцевую, чтобы подглядывать за ушлыми, скользящими в толпе и ловить взглядом странные тени за окном мчащегося по тоннелям поезда? Ни одна из перспектив не особо сильно нравится, так что остаётся только наконец вместе со всеми выйти из здания школы, во двор. На углу стайка девочек рассматривает крупную чёрную собаку, забредшую сюда неведомым образом. Таких Шасту в последнее время много доводилось замечать краем глаза. На огороженном сеткой футбольном поле гоняют мяч несколько парней, а младшеклассники играют в догонялки по клумбам. Ничего необычного, если не считать того момента, когда он выходит за калитку и слышит парочку коротких гудков от припаркованного неподалёку автомобиля. На чёрный внедорожник падает сразу несколько взглядов. Каждый уверен, что неизвестный мог обратиться именно к нему по той или иной причине. Однако спустя секунду окно опускается, и он раньше видит, чем слышит оклик: — Антон! — машет ему знакомая рука с присущей их семейству костлявостью. — Дядь Паша?! — удивляется Шастун явлению мужчины прямо у выхода из школы. Всё как-то больше ожидал ответного письма или же звонка на мобильный от неизвестного номера. — Ну что стоишь? Запрыгивай давай. Мгновение промедления и Антон уже бежит до чёрного Вольво и дёргает ручку переднего сиденья, собираясь на нём разместиться, однако встречает поднятый на себя взгляд пары жёлтых глазок с вертикальными глазами. — А, ой. Прости, Лиз, — тараторит он и старается теперь закрыть дверь как можно более тихо — чувствительным лисьим ушам грохот явно придётся не по вкусу. В итоге он устраивается сзади, чувствуя себя более чем комфортно в просторном салоне. В седане Олега ноги при любом раскладе в переднее сиденье упираются, а голова порой стукается о ручку под потолком. — Ну что, не задалась жизнь в столице, да? — оборачивается мужчина назад вместе со своим фамильяром, отчего немного грустно становится. Но даже в присутствии живого напоминания о том, с кем пришлось расстаться, радость не может не нахлынуть тёплой, но освежающей волной. Наконец хоть кто-то, кого он знает, кто его понять может, а вместе с тем и помочь. Паша его семья, та её часть, которая целиком и полностью соответствует его настоящей жизни. — Есть такое… Эм, Лиза, а почему ты сейчас так? — решает перевести тему с совсем уж болезненной на более нейтральную, но вместе с тем его интересующую. Известно, конечно, что рыжая компаньонка дяди, в отличие от Арса, не имеет ничего против своей лисьей натуры, но вместе с тем кажется странным, что та по городу бродит не человеком. Всё же и дома постоянно в звериной шкуре обитает — Лясе было бы сложно объяснить, почему в их квартире должна жить ещё одна женщина и что это за шведская семья получается вообще. Так почему бы не пользоваться возможностью размять ноги, а не лапы на улице? В ответ ему прилетает недовольное лисье повизгивание, на которое Паша хмыкает, явно зная, в чём дело. — Ты даже не представляешь, какие неудобные совпадения бывают в жизни. Не хотелось бы, чтобы какой-нибудь знакомый заметил меня вместе с кем-то почти на свидании. Ляся думает, что я сейчас в универе пары веду, но по случаю твоей экстренной ситуации пришлось находить подмену. — Так до тебя дошло письмо? — Если бы не оно, то я бы и дальше жил, надеясь, что твоя мать образумится и всё как-нибудь само разрешится. Но, видимо, улучшения положения ждать не придётся, — вздыхает тот, становясь чуть более серьёзным, что для него зачастую нехарактерно. От Паши зачастую такая аура исходит, что кажется, он в любую секунду может искромётную шутку выдать. Шаст сам таким всегда хотел быть — смешным и заводным, душой компании, раньше даже получалось, а сейчас, похоже, придётся заново этому обучаться. Однако «улучшения положения ждать не придётся» и его самого задевает. Паша хороший ведун, иначе быть не могло, в конце концов, за спиной целые века незабвенного опыта. И если он так говорит, то это правда. «А если вспомнить происходящее по ночам…» — Эта штука, о которой я писал в письме, она опасная, да? — ёрзает по кожаному сидению Шастун, глядя то на дядю, то на его фамильяра, сложившую голову на подлокотник. — Ну… Тут дело не совсем в ней, — тянет Паша, явно собираясь с мыслями, чтобы всё выдать организованно, по полочкам расставив. — То, что к тебе приходит по ночам, называют долговязой лошадью. Я лично с ней ни разу не встречался. То, что он лично её ни разу не видел, заставляет ощутить себя в ещё более безвыходном положении. — Не говори только, что это какое-то ужасно редкое создание Нави, а то буду чувствовать себя героем плохого подросткового романа. — Можешь не обольщаться. Ко мне несколько раз обращались клиенты с тем, что их преследует нечто бледное с длинной шеей и головой, похожей на конский череп, обтянутый плотью. По твоим описаниям сразу всё стало ясно. Да и ситуация похожа на всех тех, кто мне до этого встречался. — И что общего? — Антону кажется, что раз существо появилось именно сейчас, когда ему особенно хреново, что причина должна быть в этом, однако уже спустя мгновение теория рассыпается. — Они все были ведунами, которым было не у кого учиться. Уродились не в той ветви семьи, которая бы знала о Нави. Думается мне, что проблема отчасти в этом. — Подожди, но я-то знаю. Может быть, не умею нырять, как егерь, но как ведун более или менее достаточно. Да, может быть, у него нет опыта, но об основных аспектах он хорошо осведомлён. Как всё устроено, что можно, что нельзя, не говоря о более незначительных, как гадания и ворожба. Антона слепым не назовёшь точно даже сейчас, когда он более не может Калинов мост переходить. Но ведь и ведуны не могут сами по себе, как и ушлые. — Тут такое дело… я не уверен, что долговязая лошадь приходит только к неосведомлённым ведунам, просто только такие ко мне и обращались. А так, если забьёшь название в поисковик, то найдёшь городские страшилки о ней, в которых наверняка лишь половина правды, и определить, писали ли их такие же люди, как мои клиенты, или же даже слепые, невозможно. Она ведь может и к ним приходить в теории, только они её увидеть не увидят. — Так что мне делать в итоге? Даже если она не опасна, вместе с ней как-то не комильфо, особенно когда она на тебя всю ночь смотрит, — Антон, конечно, преувеличивает, ведь та исчезала достаточно быстро, а потом он сам уснуть не мог, но сути это не меняет. — Я вообще-то не говорил о том, что рядом с ней безопасно, — грустно хмыкает Паша, на что Лиза фыркает и тычет носом в его рукав. — Единственный вывод, который я сумел сделать за годы по поводу неё, так это то, что она кто-то вроде предвестника беды. Знаешь же, что Навь зачастую открывает истинную сущность, так вот, она не зря имеет форму лошади, хотя, как мне рассказывали, там остались лишь кое-какие черты. Лошади весьма эмпатичные создания, вон, психологи всякие рекомендуют с ними общаться во время реабилитации и так далее. Они сами на людей не нападают и травмы при взаимодействии с ними зачастую случаются из-за человеческого фактора, а не наоборот. Смею предположить, они, чувствуя надвигающуюся беду, скорее за жертвами хотят приглядеть, чтобы уберечь или типа того. Так что её можешь не бояться, а по поводу остального нам следует хорошенько подумать, — прикусывает Паша губу и посматривает на Лизу, словно бы надеясь, что при взгляде на неё ответ сам по себе в голову придёт. В салоне на несколько секунд повисает тишина, даже радио не играет, что не удивительно — чтобы слушать музыку без помех нужно сосредоточиться, а их мысли сейчас совсем в иное направление смотрят. Всем хочется понять, как избежать беды, особенно Антону, которого это всё непосредственно касается. — А что случалось со всеми теми, кто к тебе обращался? — спрашивать это боязно, ведь ответ может окончательно добить, но знание корня проблемы должно помочь в её решении. — Жили долго и счастливо, пока не переродились, по крайней мере один из них. Кто-то пропал без вести, другой сейчас в состоянии овоща, зрелище не из приятных, особенно когда видишь рыдающую рядом с ним сестру, — произносит, как обычное дело, но вместе с тем Антон не может не услышать толику грусти в его голосе, а заодно не ужаснуться тому, что всё, похоже, весьма серьёзно. — Я пытался по гаданиям узнать, что с ними должно было на самом деле произойти, но карты указывали только на беду как таковую или вообще молчали. Так что это либо случайность без причин и следствий, либо что-то связанное с Навью очень и очень крепко. Так что знаешь, лучше носи все свои браслеты, подаренные бабушкой, на постоянке. Лишними точно не будут, пока будем разматывать этот клубок, идёт? — Идёт, — тихо отвечает Шаст, поглядывая на руки. Те и так всегда увешаны побрякушками, среди которых имеются несколько от сглаза и так далее по списку любимых людьми амулетов из сувенирных лавок, только эти настоящие. Да только смысла в них, кажется, нет, раз лошадь решила к нему прицепиться, почувствовав приближающуюся беду. И, судя по всему, избежать её не так просто. «Ну раз один из трёх в итоге один жил «долго и счастливо», значит шанс таки есть, — вздыхает, пытаясь не унывать, однако от одной из мыслей по сердцу холодок бежит и даже лицом он заметно бледнеет. — Мне умирать нельзя. Если я, то и Арс тоже». Сейчас они друг друга не защитят, а клятва, которая раньше в их жизни привносила лишь благо в виде человеческой формы, вмиг становится обоюдоострым клинком, которым Шаст боится случайно их обоих убить. Лишать всего себя самого — это одно, но знать, что вместе с тем пострадает и его самый дорогой человек, — совсем другое. То, о чём он раньше никогда не думал, а нынче содрогается от этой проскользнувшей в голову правды. — Ой, да ладно, не хандри, всё нормально будет. Всё порешаем, забыл, что ли, в какой семье родился? — тянется Паша, чтобы ободряюще стукнуть ладонью по коленке. — Давай лучше в кафе какое съездим, только с открытой террасой, а то ещё будут возмущаться, что с домашними лисами нельзя, — за такое высказывание не удивительно, что получает неодобрительное повизгивание и едва заметный укус в ладонь, когда решает почесать макушку между двух пушистых ушек. — Не стоит, наверное, а то мама ещё заметит, что я вернулся поздно и закатит скандал… — собирается уже выскользнуть из машины, но всё равно медлит. Честно сказать, очень хочется поддаться на уговоры, если таковые будут. — Она вернётся только вечером, я проверял, — подмигивает Паша, намекая на карты. — Тем более нам бы ещё много чего обсудить надо, а я по привычке даже не завтракал, так что не лишай меня возможности отобедать. Ну как таким предлогам отказать, верно? Потому спустя двадцать минут они уже сидят за столиком небольшого кафе в центре, притом втроём: Лиза решила не отказывать себе в удовольствии отобедать пасты. Похоже, это частая для них практика, раз в самом дальнем углу багажника вместе с каким-то хламом лежит небольшой пакетик с женским платьем, в которое можно в любой момент переодеться, прикрываясь тонированными стёклами. Посиделки с ними двумя помогают вздохнуть спокойно, несмотря на все обсуждаемые темы. К примеру то, что Паша в их отношения бабушки и матери лезть не будет ни при каких обстоятельствах, но если нужно, то может передать какое-нибудь послание для Арса в случае чего, да и вообще сделал то, за что Шаст уже готов был бы долг до конца жизни отдавать, но не должен, ведь это добрая воля. У Антона в телефонной книге после этого появилось два новых контакта: Пётр и Арсен, которых в помине не существует, ведь за этими именами скрываются совсем иные люди. Один из них прямо сейчас напротив сидит, рекомендуя всегда быть на связи, а второму Шаст пытается звонить уже по возвращении домой. Только вот никто на другой стороне не отвечает. Время идёт, и в каждом дне есть толика разочарования тем, что Арсений не хочет нарушить правило и взять наконец трубку. В каждой бессонной ночи есть толика страха из-за присутствия долговязой лошади, подползающей каждый раз всё ближе. До тех пор, пока однажды Антон, вымотавшись после трёх отвратных недель почти без сна, не отключается, только прикрыв веки на несколько секунд вечером после очередного школьного экзамена в конце года. Он просыпается со знакомым ощущением того, что на него кто-то смотрит. Кожа мёрзнет под ледяным взором, а дыхание замирает. Открывать глаза не хочется. В голове уже рисуется картинка того, что сейчас может происходить рядом. Однако это чувство не проходит слишком долго, мучает и терзает. Оттого он решается наконец посмотреть не в безопасную тьму собственной слепоты, а в настоящую, окружающую со всех сторон. Не будь он уже знаком с этим существом такое длительное время, увидь он его так в первый раз, то наверняка завизжал и попытался сбежать куда глаза глядят. Потому как бледная фигура нависает прямо над ним у изголовья. Протяни руку — и дотронешься до лысой кожи и редких прядок гривы, ползущей по длинной шее, уходящей куда-то в никуда. Смотрит. Смотрит своими впадинами глазниц, не отрывая взгляда. Отвратительное чувство. Вполне возможно, что именно его и испытывают слепые, когда находятся одни, но вдруг по телу пробегают нестройные ряды мурашек, несущие с собой могильный холод. — Ты можешь перестать приходить? — шепчет Шаст, заранее зная, что больше слова на неё не работают. Зато долговязая отползает в сторону и, точно бы верная собака, складывает голову у ножек кровати, как и шею, тянущуюся от двери. Неудивительно, что с таким попутчиком по жизни он становится злым и дёрганым. И во время наступивших каникул это замечают мать с отчимом. С первой он начинает иногда ссориться, едва не доходя до криков, когда ему рекомендуют становиться более социальным, больше времени проводить с ними двумя, а заодно попытаться завести друзей. Антон не может не сказать, что в этот момент он должен быть дома у бабушки и смотреть выступление Арсения на сцене. Первое, которое он пропускает за всю свою жизнь. Он начинает всё чаще из дома выходить, прогуливаясь по паркам и дворам, глядит на самые заскорузлые бары с лёгкой завистью, когда в них забегают девушки и парни с лапами, когтями и перьями. Ему хочется начать курить, но себя он ещё останавливает, потому как кажется, что рано ещё и настоящая ломка по той стороне ещё не началась. А ещё спустя полтора месяца после первой встречи Антон начинает видеть лошадь даже днём. В отражениях стекол и зеркал, в лужах на улице и даже всевозможных очках прохожих начинают мелькать её силуэты. Антон видит вокруг себя очень многое, но не замечает взглядов множеств карих глаз, снующих то тут, то там по подворотням. Потому Паша оказывается осведомлён лишь о том, что опасность для его племянника всё ближе, а не о её причине. Оттого беспокойство за парня растёт в геометрической прогрессии, а встречи с попытками разгадать с помощью карт секрет происходящего, а заодно подобрать нужное сочетание камней, а вместе с тем даже защитных духов на основах масел, становятся регулярными, минимум два раза в неделю по будням. Только вот летом с ними сложнее. Однако единожды у дяди есть резонный повод пригласить его к себе домой, даже у матери разрешения спросив. — Мне твоя тётя звонила, — без стука заходит в комнату Майя, пока Шаст скрывает переписку с Пашей, из которой заранее знает, что сейчас будет. — Приглашает на свой день рождения. У нас с Олегом свои планы, но если хочешь, то можешь наведаться. Конечно, в этих словах есть крохотная надежда на то, что Антон откажется. Всё же сама женщина не испытывает особо тёплых чувств к брату, но вместе с тем за те немногие разы, что ей доводилось видеться с Лясей, никаких инцидентов не происходило. У той характер весьма мягкий, да и вообще она людей легко к себе располагает, не зря, наверное, работает балериной в Большом Театре. Вполне уважаемая профессия, даже Майя этого не может отрицать. Потому они с Пашей решили, что лучше уж его жена, самая обычная слепая, будет налаживать контакт. Всё же, раз Антона пока обратно отпускать не собираются, то лучше, чтобы его не стали отгораживать полностью от единственного человека, который сейчас способен его понять и помочь. — Хочу! Жаль, конечно, что у вас с Олегом не получается, — знает прекрасно, что это пустая отговорка матери. — Но я один тогда на метро доеду, — уже вскакивает со стула, чтобы переодеться по-быстрому, а заодно и запихать с собой сменных вещей. Этой ночью в планах заночевать у дяди. Быть может, либо отоспится спокойно без долговязой, либо вместе будут думать, что с ней делать непосредственно в её присутствии. — У меня там вино неплохое есть, передай тогда в подарок, — уходит уставшая Майя на кухню, положив руку уже на вполне заметно выпирающий живот. Ей рожать через пару месяцев, и потому в комнате рядом с Шастовой кроватью расположилась детская. Закинув подарочный пакет с бутылкой в рюкзак, он наконец выбегает из квартиры, в которой всё время кажется слишком душно. Настроение впервые за несколько дней можно назвать приемлемым, почти хорошим. Даже мелькающий в зеркалах лифта белый продолговатый силуэт не напрягает — как-то успел свыкнуться с присутствием рядом с собой этого существа, начавшего даже одиночество скрашивать. Да, уродливое до жути, неразговорчивое, а вместе с тем предвестник бед, но хоть что-то теперь с ним есть всегда и везде. Может быть, он себе это придумывает, но и взгляд пустых бездонных глазниц ощущается иначе. Словно бы откуда-то там взялось беспокойство и сопереживание, как и говорил Паша. Несмотря на то, что дом новый, его построили посреди района стареньких сталинок, на фасадах которых изредка можно увидеть скромные колонны, часть из которых безжалостно были снесены жильцами в целях сделать свои балконы на несколько квадратных сантиметров больше. Наверняка в Нави те всё ещё стоят гордые и не изуродованные, только вот шанса проверить нет. Дворы по пути к метро витиеватые, поросшие тополями и вязами, да только последние ощущаются совсем иначе, нежели родные-могильные. В тенях этих не так уж много чего обитает, разве что вышедшие вечерком выпить энергетика и покурить подростки да тихо бурлящие сгустки тумана у самой земли. Глядя на невзрачные компании, он невольно вспоминает Сашу и Макара, которые наверняка нынче задаются вопросом, с чего друг так резко переехал, ничего им не сказав. Иногда тоже хочется с кем-нибудь пообщаться, не только с Арсением, до которого не может дозвониться. Хочется завести друзей, чтобы облегчить своё существование, да только вместе с тем сближаться ни с кем не охота — вот в чём парадокс. Будто бы сил ни на кого нет, и остаётся лишь пытаться себя в порядок привести неизвестными методами. Если он оказавшаяся на суше рыба, то ему хоть какой-нибудь водоём найти, даже если тот аквариумом окажется. В следующем дворе картинка не меняется практически никак. Разве что вместо подростков теперь матери с колясками и детьми постарше гуляют вокруг детской площадки, бабушка у одного из подъездов подкармливает кошку с выводком. Только стоит пройти мимо них, как вся свора начинает вдруг шипеть, спеша спрятаться в подвал, даже не доев принесённую им мешанину из кильки и какой-то каши. Старушка смотрит за это осуждающе, а Шасту остаётся разве что неловко отвести взгляд, понимая, почему именно он заставил животных волноваться. Боковым зрением видит, а спиной чувствует, как рядом с плечом всё время болтается лошадиная голова. Если кто-нибудь из ушлых сейчас его в таком положении увидит, то наверняка поспешит в другом направлении от греха подальше. Зато можно будет проверить сразу, как лошадь на Пашу отреагирует при встрече. «Хоть какой-то плюс в том, что она не отлипает теперь даже днём». До метро остаётся идти ещё минут пять, если сокращать путь всё по тем же путаным дворам, изредка перекрытым заборами и шлагбаумами, являющимися злейшими врагами автомобилистов, ищущих альтернативный путь. Тропинки здесь больше похожи на брошенный абы как просто на землю асфальт, везде бычки и мелкий мусор, но это не мешает собачникам выгуливать своих питомцев. Пожилой мужичок идёт навстречу вместе со своей таксой, обнюхивающей каждый куст на своём пути. Шаст с животинки не может невольно не умилиться — слишком любит собак, а они его в ответ. Так и хочется каждый раз с теми поиграть, потрепать, поговорить, зная, что те слова не поймут, но будут рады любой положительной активности. Потому он всегда думал, что, будучи фамильяром, тоже должен обзавестись хвостом, ушами, мокрым носом и длинным слюнявым языком. Правда последний у него в принципе и так есть. Только вот сейчас, стоит пройти мимо таксы, как вдруг позади слышится гавканье, сопровождаемое строгим «Фу!» от её хозяина и бряцаньем карабинов на ошейнике. — Киря! Пошли давай! — на этих словах Антон всё же оборачивается и видит, что собака реагирует вовсе не на существо за его спиной, которое видеть не должна, всё же такой способностью только кошки и лошади обладают. Та рычит на другую, сидящую в тени дерева, мимо которой Шаст прошел, даже не заметив. Дворняга с явной примесью овчарки и вида не подаёт, что её хоть как-то интересует проходимка на ошейнике. Сидит тихо, лишь один взгляд бросив в ту сторону. Вроде бы ничего необычного, только щёлканье позвонков становится более частым, а белый образ рядом — заметным. Это заставляет развернуться и начать быстрее двигать своими длинными ногами в сторону метро. «Наверное, лучше было бы попросить Пашу забрать», — нервно размышляет он, проклиная нежелание беспокоить дядю лишний раз в день рождения его жены. Треск рядом не стихает ни разу, и остаётся лишь гадать, сколь длинной может быть шея лошади, ведь та болтается не в воздухе, а где-то берёт своё начало. Вероятнее всего в Нави, а она сама обладает редкой способностью переходить Калинов Мост частью своего тела. Её назвать чуждой нельзя, ведь сознания человекоподобного и в помине нет, этим она сильно отличается от егерей… *Цок-цок-цок* — скрывается за нарастающим треском позвонков ещё один звук, точно когти по асфальту. Он же заставляет всем телом напрячься и развернуться, хотя так делать никогда не стоит, ведь всё, что осталось позади, там быть и должно. — Ты ведь грим… — успевает произнести до того, как чувствует, что валится спиной на землю, а рюкзак падение не особо смягчает, но до боли в спине дела нет. Он вязнет в реальности. Знакомое ощущение, ранее приятное и привычное, нынче вызывает панику и желание бежать. Мир вокруг меняется, приобретает синие оттенки, что должны смениться ближе к ночи на монохром. Вместо деревьев вокруг лысые палки, сталинки глядят грозно сверху вниз, выставляя вперёд грозные колонны, за которыми теряются окна. Всё выглядит гротескно, особенно огромная, кривая, волчья пасть, сжимающаяся на длинной бледной шее, обвивающей Шаста со всех сторон, оберегая. Стоит душераздирающий визг, похожий на человеческий, точно бы маленького ребёнка режут заживо. От такого всё нутро трепещет в желании помочь, гаснущем в инстинкте спасаться бегством. Только вот деться тоже некуда — вокруг кольца белой содрогающейся плоти, в попытке помочь создавшей клетку. Антону остаётся разве что быстро вскочить, не обращая внимания на разодравшиеся руки. Тела лошади не видать, наверное, где-то далеко, но она пытается отбросить грима своей головой, клацая зубами, вгрызаясь безуспешно в его плотную серую шерсть, пока тот не убирает от неё клыков. Из ран сочится серебристая жидкость, повисая в воздухе, точно растворяющаяся в воде краска, часть из которой всё же достигает дна. В этот момент, когда долговязая обращает внимание больше на волка, нежели подопечного, стараясь удавом сжаться вокруг его шеи, в «клетке» образуется небольшая брешь, ведь шея переползла с одного места на другое. Антон кидается в это пространство и бежит в одну из двух доступных ему сторон — прямо. В голове пусто. Паника и страх выместили всё, что могло бы замедлить ноги. В крови бушует адреналин, сердце стучит в глотке и висках, до ушей доносится рычание и визги. Последние сто метров до выхода из двора к метро он одолевает буквально за несколько секунд. Дайте счётчик — и он бы зафиксировал мировой рекорд. Вход в подземку через переход выглядит устрашающе, точно чёрная дыра, ведущая глубоко в них. Это не нора, но там определённо глубже, чем на поверхности. «Но не более опасно», — решает он, без промедления начиная спускаться по ступеням. Их не должно было быть много, но это лишь в Яви. По эту же сторону они ощущаются бесконечными. Он бежит, перепрыгивая по несколько штук за раз, но цели не видать — там тьма, в которой до этого ни разу не приходилось бывать, путь которой никогда не проходил и с ним не знаком. Он даже не знает своей цели. За спиной же визги постепенно стихают, а вместо них появляется ощущение неминуемой опасности. Точно лавина, спускающаяся с горы или же грядущее цунами. Ужас пробирается в каждую клеточку тела, ведь Шаст помнит слухи о гримах — они единственные, кто могут убить призраков, не оставив тех догнивать в Нави. Что будет, если таковой съест ведуна или егеря? О выживании речи не идёт. Главный вопрос — а переродится ли вообще? Мысли о смерти неприятны, о чужой страшны. Но нет ничего хуже для того, кто знает, что жил раньше и будет жить веками позже, то, что всё может прекратиться здесь и сейчас. Удар в спину. Болезненный, выбивающий весь дух. Каждая ступенька, по которой катится тело, ощущается новой и новой отчётливой гематомой, а в паре мест растяжением или даже переломом. Он катится долго, прикрывая голову руками, но рюкзак в итоге падение замедляет до тех пор, пока не останавливает вовсе. Только разжиматься из свернувшегося побитого комочка не хочется. Особенно, когда слышно цоканье когтей и сиплое животное дыхание. Воздух становится таким тяжелым, что дышать сложно. Локоть удается сдвинуть с лица на пару сантиметров, не более — всё, на что хватает сил. Огромный волк приближается шаг за шагом. Медленно, будучи уверенным в том, что жертва никуда не денется. Слишком измучена, слишком запугана. Идеальная добыча, которая досталась именно ему, а не какому-либо иному чёрному псу, эти месяцы следившему за подозрительным ведуном, чей запах указывал на то, что он егерь. Тот, кто может нарушить спокойствие в Нави, приведя сюда очередных ушлых, неспособных совладать с новой реальностью. С такими нужно договора заключать. Нудные, держащие в узде. Но вместо этого их можно просто сожрать, избавившись от корня проблем навсегда. Антон хотел бы звать на помощь. Надеяться на то, что вот-вот появится Арсений и что-то придумает. Так ведь всегда было. Компаньон никогда не бросал. Теперь же Шасту кажется, что это он его бросил и подставил так, как никто другой не мог. Безымянный грим нависает сверху. Видны его клыки на кривой челюсти, когти, мерзкие блестящие глаза, зрящие прямо в душу. Дыхание пахнет сладковатой гниющей плотью, в тихом рычании слышится полное довольство, а за спиной точно бы нечто куда большее, чем обычный зверь. Напоминает то, какой могла быть изредка бабушка, когда ставила точку в разговорах с нахальными посетителями, просившими сделать то, за что никогда никто не простит. Точно грозовые облака, нависающие над городом, предвещая шквальный ливень, несущий с собой потоп. Только вот солнца там никогда не предвидится. Мышцы не просто наполняются болью, в них появляется слабость, которую невозможно никак преодолеть. Антон наконец понимает, что его потихоньку начинают грызть. Готовят к тому, чтобы проглотить. Всё же егерь не столь мелкая добыча, чтобы сделать это разом. Однако этой немощности можно сказать спасибо. Вместе с ней приходит и смирение. Глаза начинают сами собой закрываться, даря наконец возможность отоспаться за все последние месяцы. Только горечь едкая внутри остаётся. «Подвёл», — плывет в растворяющемся сознании последняя фраза перед тем, как в ушах начинает звенеть, а в самом краю зрения мелькает белый змеевидный шлейф. Ржание. Собачий взвизг. Последнее, что Антон слышит, так это то, как мир оживает. Над головой по проезжей части шуршат шины и ревут моторы, какая-то девушка взвизгивает, а несколько мужчин что-то неразборчиво кричат, пытаясь достучаться до лежащего на ступенях мальчишки. Он не знает, что в Нави вытащившая его на эту сторону долговязая лошадь в последний раз хрустит шеей в зубах у грима, радуясь, что его всё-таки смогла спасти.

***

Арсений никогда раньше не бывал в больницах, да и предпочёл бы и дальше не видеть этих мест. Всё здесь кричит. Не о чём-то, а буквально. Начиная с порога, каждый сантиметр пропитан ощутимыми воспоминаниями о людских болезнях и присущих им страданиям. Они направляются всего-то в педиатрическое отделение, в котором зачастую ничего смертельного не происходит, но по пути Арсений не может отделаться от мерзкого звона и шепота в ушах, сколько ни старается. Уже в лифте удаётся заметить его источник — прямо под потолком, точно бы замурованное в железе, сидит нечто, похожее на рот, искаженный заячьей губой, если бы у того был бы в придачу нос. Оно всё шевелится, выдыхая из себя звуки и ни на секунду не замолкая до тех пор, пока Анна Алексеевна не выдерживает и не ударяет ладонью по нему, заставляя трястись металлические стенки. На секунду появляется волнение, что они вот-вот ещё и встрянут здесь, но ничего не происходит, если не считать пропавшего существа. Ира беспокойно выглядывает из своего укрытия в шелковом палантине, свёрнутом в несколько слоёв на шее у яги. Явно хотела бы тоже человеком сейчас быть и как-нибудь вновь попытаться утешить своего компаньона, но всё, что она сейчас может сделать, так это коротко чирикнуть. Вероятно, должно было прозвучать ободряюще, но Арсений слышит явную грусть в её голосе. Он же сам ощущает себя скорее приговорённым к смертной казни, которого ведут исполнить последнее желание. Лифт останавливается, резко дёргаясь на месте и выпуская их на седьмом этаже. Хорошая цифра, но она не помогает сделать атмосферу чуть менее тяжелой. Тот, кто выбрал для стен подъездный зелёный, а для пола землисто-коричневый, видимо надеялся добить всех здешних несовершеннолетних пациентов, часть из которых уже можно увидеть играющими в конце коридора с жуткими игрушками. Арс может поклясться, что тот заяц с кривыми лапами повидал многое, раз он, не умеющий считывать воспоминания, видит, как сквозь плюш просачивается гниль. Как сквозь воду слышна просьба медсестры с поста долго не задерживаться в коридоре и пройти в палату к пациенту, которому они оба якобы приходятся родственниками. Потому Ира сейчас и птица: документов, подтверждающих хоть какую-то связь с неким Шастуном Антоном Андреевичем, у неё и в помине нет. А ведь если Анна Алексеевна права, то это последняя их встреча на ближайшие несколько лет, что будут длиться точно целая вечность. Иначе быть не может. Он страдал в ожидании возможности встретиться с Антоном, но три дня назад узнал, что до этого всё было не так плохо. Сперва им позвонил Паша, но Арсений это понял только постфактум. Тогда, когда Анна Алексеевна начала ругаться и кричать в трубку, по которой ненавидела говорить. Оказалось, что тот сам пытался разобраться долгое время с какой-то угрозой, что начала нависать над Шастом после его отъезда. Рассказал про долговязую лошадь и надежду разобраться со всем в день рождения Ляси, когда тот должен был остаться ночевать у дяди. Но вместо того, чтобы удачно добраться до нужного дома, та самая трагедия, наступление которой они не ждали, но знали о её существовании, таки настигла в виде грима. В их родном городе есть только Стас, с которым договориться легко, особенно когда друг друга знаете, хотя дружбой там и не пахнет, а скорее смердит неприязнью. Но в столице их далеко не один или два. Никто точно не скажет, даже местные ведуны лишь разведут руками, а яги скажут, что нужно просто быть более осторожными, заодно заключив договор хотя бы с несколькими гримами, чтобы остальные не решились тебя трогать, а заодно знали, что ты точно абы-кого на другую сторону не переведёшь. Паша об этом не догадывался. Анна Алексеевна предполагала о наличии проблем. Только вот в силу Антоновой неспособности нырять надеялась, его не заметят. Не обратят внимания, проигнорируют по крайней мере. Но вместо этого его чуть не сожрали. Судя по всему, лошадь его вытолкнула на эту сторону, а дальше у грима шанса не было — среди людей, днём, да ещё и в таком месте, как больница, сожрать егеря не получится. Территория не та. Даже эхо всё сочится какой-то мерзостью, сквозь которую даже отчаявшийся могильный пёс не пройдёт, не говоря уж о том, чтобы пробраться через Навь. Вероятно, только из-за этого она не отправилась к внуку в тот же день, как всё произошло, а принялась за работу, от которой Арсению становилось мерзко, и всей своей душой он её принимать не желал. Но вот они здесь с тем самым отвратительным предметом, руническую вязь и зачарование для которой создала Анна Алексеевна, а Эд нехотя отлил его из меди. Сердце стучит бешено, когда они оказываются около нужной палаты и стучатся в дверь. Арс чувствует, что именно эта ему и нужна. К ней тянет магнитом, но не таким, что на холодильнике висят, а огромным, со всё его тело, желающим найти второй полюс. — Да? — слышится еле-еле, отчего сердце одновременно плавится и колется кусочком льда. Он этот голос не позволял себе услышать столько месяцев, что подумать страшно. Потому неудивительно, что он влетает в палату вперёд Анны Алексеевны, оставив ту, не глядя, позади. Только вот стоит оказаться внутри, как взгляд натыкается на кое-как приподнимающегося на кровати Шаста, такого бледного, усталого, с ужасными тенями под глазами, что вместо того, чтобы испуганно замереть, он тут же оказывается рядом. По пути замечает ошарашенный взгляд, не способный поверить в то, кто к нему приехал, и то, что его тут же в объятиях, отдающихся болью по всему телу, сжимает не кто иной как Арсений. — Арс? — еле поднимает здоровую руку, чтобы приобнять своего фамильяра, ощущающегося таким тёплым, нежным и уютным, что можно разве что пожелать остаться с ним так едва ли не навсегда. Антон слишком истощён для того, чтобы ответить такими же крепкими объятиями. Даже говорить, честно сказать, лень, хотя энергии не в теле, но в душе становится гораздо больше. Апатия больше не убивает, ускальзывая в сторону и давая возможность радости проявить себя на полную. — Чёрт, Антон, тебя так помотало, — чуть отстраняется Арс, чтобы вновь взглянуть на осунувшееся лицо, точно бы у него не переутомлённость и истощённость от бессонницы и сожранных гримом сил, а туберкулёз на той стадии, когда пора в могилу. Но ещё хуже осознание того, что парень правда похудел ещё сильнее, хотя и раньше был дрыщём, глаза побледнели, а из улыбки, даже сейчас растерянно-радостной, пропал былой огонёк. Антон за эти месяцы так изменился, что хочется рыдать. Но слёзы он прибережёт на потом. — Я бы сказал, что пожевало, но это мелочи, — пытается шутить, но выходит плохо. — А вы чего здесь? — Спрашиваешь?! Антон, тебя чуть не сожрал грёбаный грим, ты понимаешь, что мог умереть?! — возмущается Арсений, не давая Анне Алексеевне и слова сказать. Боится, как бы та и вовсе не перешла к главной теме их сегодняшнего визита. — Прости… — опускает глаза парень, становясь с виду ещё меньше, и это будит в Арсе раздражение на грани злобы, но не на него, такого беззащитного, побитого и явно только начавшего недавно отходить от потрясения произошедшим, а на всех остальных. Они забрали Антона, а защитить не смогли. Запретили его видеть и слышать, боялись, что прилетит со стороны людских законов, но в итоге столь обожаемая Шастом Навь чуть его не убила. Арсению больно слышать это «прости», обидно. Всё происходящее мучительно несправедливо. До клокочущих внутри чувств и трясущихся рук, дрожь которых не унять, даже прижимая единственного по-настоящему драгоценного человека во всём мире. — Тебе не за что извиняться. — Если бы я умер, то и ты тоже. Навсегда, — в голосе слышны слёзы, ещё не успевшие показаться из уголков зелёных глаз. — Не думай об этом, — льнёт к бледной осунувшейся щеке своей собственной, пытаясь показать, что по крайней мере сейчас всё хорошо, и самого Арса не волнует перспектива собственного исчезновения. Всё равно без Шаста в этом мире было бы слишком пусто и неправильно. Не зря они связаны душами на веки вечные. — Попытаюсь, — на вдохе шепчет тот, чуть отстраняясь. — Ты выглядишь старше, чем весной, — замечает парень, вглядываясь в чуть изменившиеся черты лица Арсения. Его сейчас ребёнком не назовёшь, это точно. На вид почти взрослый, лет семнадцать, что немного непривычно, но вместе с тем ощущается он всё так же уютно и знакомо. Как дом, в который хотелось бы вернуться. — Пришлось повзрослеть, — грустно улыбается, вспоминая прошедшие месяцы. — Так глядишь и состаришься раньше, — хмыкает Антон уголками бледного, как и он весь сейчас, рта. — На это можешь не надеяться. Между ними чувствуются тоненькие лучики света, поддержки, которой так долго не хватало в одиночестве, к которому они не приспособлены. Привыкать к нему вообще не хотелось бы, да только Арс спиной чувствует — вот-вот всё разрушится. Мимолётное счастье вновь распадётся на тысячи крупиц, которые собрать можно будет лишь совком и веником, дабы после отправить в урну. — Я рада, что с тобой всё в порядке, Антон, — подходит ближе Анна Алексеевна, а Арсу хочется огрызнуться на эти слова, потому как это назвать «в порядке» нельзя. — Но нам нужно кое о чём поговорить. — То, что врачи посоветовали матери отправить меня к мозгоправу? Ничего, думаю как-нибудь выкручусь, не угодив случайно в психушку. Ей этого тоже не хотелось бы на самом деле, — отмахивается тот, всё ещё находясь в полуобъятиях, на которые отчасти опирается, чтобы не рухнуть обратно на кровать. — Я не сомневаюсь, — вздыхает женщина, присаживаясь на табурет, стоящий у крохотного обеденного столика. — Но я о другом. То, что с тобой произошло, может повториться. К сожалению, не в моих силах, да и не в Пашиных договориться с местными гримами, а ты пока для них всё ещё лёгкая и очевидная добыча, к сожалению. Они понимают, что ты егерь, чувствуют. И вряд ли остановят свои попытки избавиться от тебя, пока не вырастешь. Так что… — лезет в недра своей сумки старушка, доставая оттуда небольшой оранжевый мешочек наподобие тех, которые для саше использует. Только из него на белый свет вываливаются вовсе не соцветия и травы, а небольшое медное колечко. — Я знаю один выход, как это исправить, но не думаю, что он тебе понравится. — Ты о чём? — хмурится Шаст, глядя то на неё, то на Арсения. У обоих на лицах странная и необъяснимая грусть, но у последнего она и вовсе больше горе напоминает. — Я тебя всё ещё не в праве отобрать у матери. Потому для твоей же безопасности тебе лучше побыть слепым какое-то время. Не по-настоящему, но твоя связь с Арсом прервётся тогда, когда ты наденешь это кольцо. Стать слепым. Лишиться связи, которой дорожишь больше всего на свете вместе с человеком, ради которого готов пойти на всё. Звучит отвратительно. Но то, что ему предлагают отречься от Нави, добивает Антона. У того глаза начинают панически бегать по комнате, не веря происходящему. Арсений бы хотел, чтобы всё это прекратилось наконец, Шаст зажил вновь счастливо без страха и боли, и он сам тоже не страдал. Но сейчас в его силах разве что провести последние минуты с ним в человеческом обличии. — Что? Нет… Баб, так ведь нельзя. Я ведь уже здесь. Я не хочу лишаться ещё и зрения… Я же егерь… — Иногда нужно перетерпеть. Ты знаешь, что я тебя люблю и мама твоя тоже желает тебе лишь лучшего. Мы не можем с ней договориться, и вот он, единственный способ. Пять лет, подожди именно столько, не снимай кольцо, попытайся быть самым обычным слепым. Это тяжело, но нужно, а как срок пройдёт, возвращайся. Мы все тебя будем ждать, — тоскливо произносит она, кладя кольцо на стол. Туда же рядом приземляется и Ира, глядя на происходящее с грустью. Чирикает разок, и даже Антон понимает, что она хотела бы сейчас сказать то же самое, что и бабушка. Все ему хотели бы сказать это, кроме Арсения. Тот бы предпочёл умолять Шаста выкинуть это кольцо куда подальше, забыть о нём и жить дальше, как раньше. И пусть то не лишит их связи навсегда, но прервёт её, заодно лишив приятной боли в груди, твердящей: «Тебя ждут». — Это будет правильно, — давит он из себя, понимая — так и есть, лучше подождать, а потом вновь вернуться друг к другу, нежели исчезнуть из мира навсегда. — Пять лет не так много, верно? Особенно если подумать, что мы целые века прожили. Он чувствует себя предателем, когда отстраняется от Антона, чтобы подойти к столику и взять с него ненавистный предмет. Кольцо ощущается тяжелым, хотя на самом деле в нём всего несколько грамм в лучшем случае. Ноша тяжкая, но не его. Потому, собравшись с духом, он вновь садится рядом с Шастом и берёт его сжимающую больничную простынь руку, чтобы распутать онемевшие пальцы. Парень глядит на своего фамильяра огромными глазами, в которых отражается то, как Арс вкладывает в его ладонь медный обруч со скорбью на лице. — Арс, а ты? Ты ведь вновь станешь вороном, не сможешь перевоплощаться. — Ничего, обряд никто не отменял, так что без рук с одним клювом не останусь. А ты носи его и не снимай. Если с тобой что-то случится, вот этого я уже не переживу. Знает, что давит на Антона, но убеждает, себя, что так нужно, ведь его самого в этом долго убеждала Анна Алексеевна, приводя весомые аргументы с жизнью на кону. Он слабо себе представляет, каково будет ждать столько времени, но он попытается. Тем более, раз всё полетело к чертям, он позволит себе поблажки. Главное, чтобы их заметил Шаст, и никто другой. — Давай хотя бы подождём до вечера, — умоляет парень, отчего по сердцу ползёт холодок — как бы не купился. — Приём ведь ещё до вечера, по крайней мере можно дождаться, когда приедет мать, и тогда уже решаться. — Нет, — пытается быть строгим, но в итоге звучит скорее безысходно. — Ты же знаешь, чем быстрее — тем проще. Так что давай. Антон всё глядит на кольцо в своей руке, не веря, что эта маленькая вещица может одновременно всё испортить в его жизни и защитить. Однако, вместо того, чтобы сразу поступить, как все от него ждут, он обращает внимание на серебряную печатку на своём пальце. Вполне обычную, с единственным зачарованием на ней, наложенным Эдом — не покидать хозяина. Именно её он снимает с себя и всовывает в Арсовы руки. — В таком случае возьми её. На память. Обмен, конечно, неравноценный, но мне будет приятно знать, что оно с тобой. Печатка холодная, почти кожу обжигающая, но Арсений с трепетом надевает её на собственный палец, понимая — никогда её не снимет, что бы ни делал. Может быть, дома и осталась куча вещей, напоминающих об их общей жизни, но он не умеет читать их память. А в этой же столько всего, что даже он чувствует в ней кусочек Антона. Может быть, она не заполнит то, чего лишится вскоре, но хоть что-то лучше, чем пустота. — Спасибо, — произносит, затаив дыхание. Теперь черёд другого кольца оказаться на предназначенном ему месте. Шаст сглатывает нервно перед тем, как всё же собраться с духом, глянув на всех собравшихся так, будто бы они вот-вот пропадут. Медь скользит по коже неприятно и непривычно, пока до упора не врезается в основание пальца. Мир вмиг теряет как минимум половину красок: не видно тёмных завитков, что ползли из трещин краски на стенах. Песочный пол перестаёт так сильно рябить в глазах, но, что самое главное, отвратительное и бесчеловечное — Арсений скукоживается вмиг, начиная тонуть в своей одежде, точно бы тая и исчезая. Он это видел десятки раз, но только в этот кажется, точно бы тот просто пропал. Но уже через мгновение из ворота футболки кое-как выползает ворон, глядящий на него с сожалением и пониманием. И, сколько ни старайся вглядеться, в его глазах нет чудесного голубого оттенка, а из-под крыльев не струится горячо любимый чёрный туман. Шаст уже тянется к кольцу, чтобы то с себя стянуть, но Арс тут же крыло на руку кладёт. — Не надо, — хрипит тот низким голосом. — Оставь так. — А я уж боялся, что и слышать тебя не буду, — с крохой облегчения грустно улыбается Шаст, поглаживая того по спине и почёсывая под клювом. Арсений позволяет, сам хочет сполна насладиться этими мгновениями, ведь неизвестно, когда в следующий раз представится случай. — Не надумывай. Я умею говорить не из-за Нави всё-таки. — И я этому бесконечно рад. Они сидят так ещё около получаса. Прощаясь друг с другом в тишине, обратив внимание на Иру с Анной Алексеевной лишь в самом конце, когда та говорит, что пора уходить. С ней Антону тоже прощаться тяжело, но куда больнее, когда Ира с Арсом вылетают из окна, оставляя напоследок долгий взгляд. Антон думает о том, как тяжело будет ждать целых пять лет, чтобы наконец вновь увидеться. Арсений думает, что, раз разлука не помогает вернуть Шаста быстрее, он не собирается столько ждать.