Аверс

В мире существует множество легенд, повествующих о загадочных, но непременно прекрасных народах, берущих своё начало из рек, озёр и океанов. Старые британские мифы рассказывают о феях. В первую очередь всем в голову приходят крылатые создания, летающие по небу или же живущие под холмом. Однако стоит вспомнить змеехвостую Мелюзину или же Владычицу Озера, как тут же всплывают образы и других, схожих с ними созданий. Германо-скандинавские ундины, желавшие получить душу, найдя свою любовь в смертном муже; древнегреческие наяды, нереиды и океаниды, жившие своей беззаботной жизнью, неизменно кончавшейся трагедией; похожие на них славянские мавки, выходящие на свет Божий во время Троицкой недели; конечно же, морские девы, превращавшиеся после смерти в пену морскую; а ещё сирены, с которыми не разберёшься, то они щеголяют с рыбьими хвостами, то восседают на скалах, будучи пернатыми тварями. Одно неизменно — доставшийся им от матери голос столь прекрасен, что губит каждого, приблизившегося слишком близко к острым рифам. Подобных сказаний существует огромное множество, и Антон понятия не имеет, существуют ли их героини на самом деле. Ни разу ему на глаза не попадались прелестные девы, живущие под толщей воды в своих дворцах и гротах. На самом деле он бы очень хотел, чтобы мир был не столь жесток с детскими мечтами. Потому как на деле у набережных рек и берегов морей ему не встречалось никого подобного. Зато издали, над рябящей мутной поверхностью, Шастун замечал тянущиеся к небу глянцево-чёрные руки, у которых не было тел. Одни лишь обрубки, куда более страшные, чем вполне себе милый питомец семейки Аддамс. Бабушка настаивала никогда не нырять в реки и озёра, в которых плескались, ничего не подозревая, слепые. Сидя на берегу речки на даче, Антон видел, как на выходящих на сушу людях, вцепившись в плечи, ноги и запястья, сидели тонкие руки. Слепцы разговаривали и веселились, играли в мяч, жарили шашлыки и загорали, пока эти создания цеплялись на них до тех пор, пока вода не высыхала, заставляя тех бежать по раскалённому песку в сторону лижущих берег волн. Порой те не добегали и растворялись пеной, оставляя вместо себя подозрительный влажный след, на который никто не обращал внимания. И пускай эти существа совсем не похожи на прекрасных дев, бабушка называла их русалками. Сущностями рек, чьи помыслы понять нельзя, однако те явно не топят людей без разбору. Лишь только тех, кто им особенно сильно нравится. К примеру, ушлых и чуждых, ведь они их видят, они знают об их существовании. От своей большой любви к ним никто из жителей Нави в здравом уме не полезет к водоёмам — слишком опасно. Особенно ягам и егерям, их особым любимцам. Но и к обычным людям те порой испытывают симпатию. Антону было года четыре, когда летом на дачах поднялось много шума. В одних взрослых поселилась паника, в других — грусть и смирение. Анна Алексеевна тогда поведала, что на собачьем пляже, где мелководье простирается на добрые тридцать метров от берега, пропала десятилетняя девочка. Только лишь её дворняжка вернулась домой, истошно гавкая обеспокоенным родителям и ведя их за собой к реке, к кромке воды, на которую та рычала. Водолазы нашли тело сильно позже, прочёсывая фарватер. Тогда приехала милиция, опрашивая соседей, заранее ставя себе вердикт: несчастный случай. В общем-то, в каком-то смысле так и было. Понравиться русалкам — смертный приговор. Потому ещё с тех пор Антон обходил водоёмы стороной, а в поездках с матерью и отчимом на море купался только в бассейнах, игнорируя все высказывания о том, что так нельзя. Пришлось даже заявить, что он воды боится, чтобы отстали. Хотя, на самом деле, он к ней скорее с осторожностью относился. Сейчас же он лежит в постели, отчаянно пытаясь уснуть, но не получается. В носках и чистом спортивном костюме, под одеялом, с закрытой дверью комнаты, в которой едва теплятся батареи, ему чертовски холодно. В голове всё крутятся мысли о произошедшем. Они точно паразиты высасывают из мозга все соки, но не дают ему покоя. Остаётся лишь лежать клубочком на месте, накрывшись с головой в попытках согреть себя и не думать о том, как темнота вокруг напоминает о случившемся позавчера. Ему не страшно, он вроде как даже отдохнуть должен был суметь, ведь Арсений вновь не пошел на работу, сославшись на температуру, лишь только чтобы облегчить его существование в дни после Базара, когда все пришедшие на него из Яви в неё же и возвращаются. Без перебоя стучат в дверь, чтобы им открыли и позволили пройти по Калинову мосту за плату. Арс днём и ночью дверь то открывает, то закрывает, обменивается парой фраз, а после к нему приходит с чашкой горячего чая или молока. Антон вроде как не заболел, в отличие от грима, русалки его даже не пожевали, но он всё равно чувствует себя отвратительно. Вероятно, слишком много стресса за один день, а если точнее — ночь, которая и так выдалась бы тяжелой в отсутствии хоть какого-то сна, но встреча с русалками, умудрившимися достать его через лужу на берегу, и вовсе добила окончательно. Если бы ему пришлось встречать гостей и провожать их, то подобное привело бы к нескольким нервным срывам. Потому Арсу он благодарен, хотя и чувствует толику стыда. Из-за него парню приходится отказывать в любимом деле, а ведь на этой неделе у их театра должны были быть мастер-классы для школьников, за которые все радели. А Арсений в итоге сидит с ним в четырёх стенах, ночью просыпаясь каждые минут сорок из-за стука в дверь. За сегодня это случилось уже раза четыре, заставляя страдающего от бессонницы Шаста задуматься ещё и о том, не перетянуть ли инициативу на себя. Только вот стоит двинуться хоть чуть-чуть с места, как холод обжигает, приковывая к месту. Разве что на голову тот действует положительно — в той кристально чисто, отчего у всевозможных мыслей слишком много пространства для развития. К сожалению, на первом месте там русалки и всевозможные легенды, с ними связанные. От Андерсона и Фридриха де Ла Мотт-Фуке до Одиссеи Гомера и Артурианы. Чего они от него хотели, если не присвоить себе? В отличие от рассказов бабушки, им было на него самого плевать, как только подобное действие могут совершить бестелесные обрубки. У Антона есть одно-единственное предположение. Лежит оно больше не под чехлом телефона, а на полке, придавленное крошечной статуэткой азиатского дракончика, кажется, вырубленного из кости. И связано оно с той парой глаз. Серым и зелёным, смотревшим на него с бледного лица без эмоций. У русалок нет тел. У них нет индивидуального сознания. Они сущности реки, превращающие своих любимцев в себе подобных, если верить некоторым легендам, к примеру, о феях, крадущих детей, или же мавках, топящих молодых людей. Прямых доказательств их правоты не существует, но, исходя из опыта поколений ведунов, они должны быть только лишь чёрными, неосязаемыми для большинства слепых существами, водящимися в водоёмах. «Но реки не должны состоять полностью из них», — хмурится в очередной раз за ночь Антон, отчего у него уже лоб начинает болеть. Так глядишь, морщины раньше времени появятся. Только вот мысль верная — такое число русалок, что было вокруг него, — ненормально. Мужчина, бывший белым пятном в той клубящейся тьме, тоже за гранью разумного. «В своём дневнике наблюдений бабушка писала, что русалок стало слишком много», — нехотя припоминает парень записи, что громоздятся нынче прямо над ним, грозясь в случае сорвавшихся полок отправить его прямиком на перерождение. Потому что удар такого количества макулатуры, вероятно, никто не переживёт. «А ещё расклад, выдавший все кубки из колоды… надеюсь, у меня не синдром поиска причинно-следственных связей». Однако мудрость «всё случайное не случайно» не даёт покоя который день подряд. Буквально выводит из себя, заставляя нервы по всему телу мерзко гудеть. Те желают добраться до истины, словно бы без этого вся жизнедеятельность организма просто бессмысленна и её можно просто отключить наконец. Только вот сердце скрипит недовольно на все эти высказывания головного и спинного мозга, считая, что душевный покой куда важнее. — Да как же заебало, — недовольно и устало стонет он в одеяло, гусеницей кутаясь в него, чувствуя, как ступни вмиг дубинеют от прикосновения с местами ненагретой ткани. Всё для того, чтобы подползти к краю кровати и, дернув за цепочку, включить торшер, брякающий всевозможными бусинами. Свет не слепит глаза, зато пространство ощущается более правильно. В отсутствии сна хоть в одном глазу их начинает мозолить как раз темнота. Однако, вместо того, чтобы валяться на кровати, разглядывая всевозможные безделушки, разложенные по комнате, он заставляет себя нехотя подняться на колени и схватить с края полки зажатый между скотчем потрёпанный четырёхлистник, заодно роняя дракончика на постель. Хорошо, что не на пол — от подобного столь тонкая работа могла бы потерять толику своей прелести в виде когтей или усов. Кажется, этот клевер следовало бы выменять у охотницы хоть на что-нибудь. Ведь так и планировал изначально — расплатиться им за какую-нибудь интересную вещицу на Базаре. Однако тогда и в мыслях подобного не было. Зато сейчас, глядя на него, держа в руке чуть рифлёный из-за проникшей во внутрь воды скотч, появляется стойкое ощущение, что можно было бы избежать проблем. Антон не помнит, какой датой бабушка упомянула увеличение числа русалок в реке. И он не помнит, когда именно пропал друг Фёдора, но случайности не случайны и у него есть возможность в том убедиться. Осталось лишь только наконец решиться сделать вполне привычное для него действие, которое с этим клевером он однажды уже совершал. Он смотрит на него долго. Чуть мыльным взглядом, чувствуя в груди тяжесть, бьющееся излишне быстро сердце, а ещё холод, куда менее приятный, нежели могильный. В какой-то момент глаза перестают фокусироваться на предмете и появляется ощущение, что это скорее четырёхлистник смотрит на него, начиная рассказывать историю без слов. Словно бы собственные фантазии, Антон начинает видеть в голове набережную. Солнце светит нежно, клонясь к горизонту. Люди вокруг. Он слышит пение, хотя это скорее больше похоже на зачитывание стихов под музыку, в которой имеется квадрат битов. Но всё равно на типичный пацанский рэп не похоже. К тому же, вокруг практически одни девушки, большинство из которых пытаются заснять их на телефоны. Федю узнать легко, тот улыбается публике, сидя на колонке и хлопая по ней ладонями, зачитывая припев. Никто не подпевает, никто не знает этих текстов, но чувствуется — они нравятся всем собравшимся. От того в груди светлеет. Это хорошие воспоминания. Одни из важнейших. Но Антон пытается не теряться в них, хотя ему внезапно стало хорошо. Холод отступил, а сердце успокоилось. Даже в голове не бьются выброшенной на берег рыбой все домыслы о произошедшем. Но он всё равно помнит о произошедшем. Потому пытается сдвинуться с Феди на другого парня. В майке и рваных, чуть мешковатых джинсах. На затылке видно — тот волосы осветляет, ведь из-под бедно-желтой, почти белой шевелюры выглядывают тёмно-русые корни. Практически все смотрят именно на него, в том числе и Федя, чей припев кончается, уступая место иным стихам. Антон хочет их расслышать, но не может. Клевер не знает человеческой речи, не понимает её, зато красота ему не чужда. От того атмосфера наполняется чем-то грустным и меланхоличным, непонятным, но завораживающим. Люди пытаются неумело подпевать, создавая лишний шум, но он не мешает. Наоборот. Он тоже часть музыки, без которой было бы совсем не то. Всё это можно сравнить с поляной, на которой один-единственный благородный цветок выглядел бы величественно, но одиноко, а так, среди крошечных соцветий, что можно попутать с сорняками, он создаёт незабываемую картину, завлекающую зрителя присоединиться к этому празднику жизни в качестве очередного одуванчика или лапчатки. Антону хорошо и уютно в этих воспоминаниях. Лето в них отдаёт чужой ностальгией, в которой счастья момента куда больше, нежели грусти о прошлом. Он практически жалеет, что не схватился за клевер ещё часа три назад, когда только выпил первую кружку ароматного чая, так и не принёсшего его телу тепла, а душе спокойствия. Даже хотел сам оказаться в этом моменте вместе с Арсением: ощутить атмосферу беззаботной влюблённости, витающей в воздухе, наполняющей каждую клеточку тела вместе с растворённым в крови кислородом. Вероятно всё из-за этого парня – любимца публики, маячащего впереди с подогнутой рукой, в которой, видимо, держит микрофон, расхаживая перед барышнями. Лица тех изредка рдеют, а глаза опускаются в пол. Видимо, незнакомец не стесняется взглядами пересекаться, вгоняя их в краску. Красивый, но бессмысленный шум в ушах стихает, сменяясь вполне понятными свистами и аплодисментами, которые Антон и сам был бы готов одарить музыкантов, не будь это лишь воспоминания. Даже мышцы в руках готовы начать отбивать друг о друга кожу ладоней до боли. Потому что эти двое подобного достойны. Все в восхищении, и он сам тоже. До тех пор, пока незнакомец не оборачивается, сияя яркой улыбкой. Все видят только её. Только Антон нервно бросает клевер на покрывало. В миг ему вновь становится холодно, пока сердце в припрыжку стучит в его груди неровным пульсом. Он молча смотрит на четырёхлистник, более не чувствуя на собственных губах улыбки, не ощущая радости, освещавшей его существование несколько секунд назад. Всё из-за взгляда чужих счастливых глаз, горящих серебром и зеленью, куда более чистой, чем у самого Шастуна, виденных до этого всего единожды, когда в них не было ничего кроме безразличия к самому Антону и интереса к чему-то другому. Вероятнее всего, четырёхлистному клеверу, пахнущему чужими воспоминаниями, яркими и родными для владельца гетерохромных радужек, которых перепутать слишком сложно. Тот момент хорошо отпечатался в памяти и закрепился нахлынувшим страхом. Даже паника не смогла стереть ту картинку из памяти Антона. И теперь она идеально совпала с той, о которой он не собирался глубоко задумываться. Однако пришлось. — Так вот, что с тобой стало, Андрей, — поднимает осторожно листик. Теперь проваливаться в воспоминания нет никакого желания. — Как бы тебя ещё обозвать правильно, — пытается съехать он с новой трезвонящей мысли. Куда приятнее было бы посидеть и порассуждать на тему, стал ли тот русалкой с полным комплектом частей тела или же кем-то иным, нежели заглядываться наверх. На дневники бабушки, в одном из которых была запись о возросшем числе русалок. Он не великий детектив, но и местный районный участковый смог бы сделать из всего вышеперечисленного верные выводы. Осталось только ещё разок убедиться, сверить даты. Мышцы всё ещё сковывает холод, но в этот раз парень всё же себя пересиливает. Кое-как встаёт на матрас, пытаясь не грохнуться, и в который раз просматривает тонны макулатуры. Безусловно в ней хранится множество ценной информации о самых разных людях, которых Антон ни разу в глаза даже не видел. Как и до этого, рука нехотя тянется к записной книжке с обложкой из искусственной крокодиловой кожи. Только, чтобы даты сверить, большего ему не надо. Да и не найдёт, наверное. Помнит — там по большей части задания написаны, что старческая память не может так просто при себе удержать. Но ведь есть же там и кое-что ещё. Старый потрёпанный альбом «Шастун А. А.», от которого веет чужой жизнью. Наверняка там не будет ничего дельного про русалок. С чего бы, если бабушка, судя по всему, бестиариев не вела? Однако Антон прихватывает и его. Практически тайком, точно бы хочет спрятать это «похищение» мыслей и событий от себя самого. Потому что необъяснимо стыдно, тяжко, но вместе с тем парень чувствует — так нельзя. Да, это писанина не его руки и даже сейчас принадлежит тоже не ему. Только вот лучше пересилить себя и попытаться понять всеми имеющимися способами, кто такой теперь Андрей, нежели игнорировать существование того, кто присутствовал во время акта утопления русалками Антона. Вольного или же невольного — смысла не имеет. Вроде как это одна из его прямых обязанностей, если так подумать — следить за порядком среди ушлых и чуждых, живущих в этом городе. Может быть законов иных, кроме тех, по которым живёт Навь и не существует, и те нерушимы, однако их слишком мало. К примеру, русалки издревле топили людей и прекращать не собираются. Есть ли за подобное для них соразмерное наказание? Антон уверен — нет. Ведь всё по тому же неписанному правилу, утопленники к ним присоединяются, став не живыми и не мёртвыми. Чем-то средним между бездумным перегноем и собравшейся вместе коллективной волей. «Ага, надумал себе, как будто бы какой-нибудь шериф на Диком Западе», — нехотя открывает ежедневник, силясь рассмотреть строчки в блеклом свете лампы, напоминая себе скорее не ковбоя с кнутом и острыми шпорами, а деда из дома престарелых, с начавшимся маразмом, истощённой кровеносной системой, заставляющей мёрзнуть, а ещё — лёгкой паранойей. Отвратительная сумма факторов, на которые он старается не обращать внимания, активно перелистывая страницы, дабы добраться до последних, покрытых чёрной пастой. Там всё так же, ничего не изменилось. В конце концов, это ведь не дневник Тома Реддла. Подозрительные новенькие строки не бегут по страницам, и души в сих бумажных страницах не заключено. Хотя, припоминая вопрос Олеси про возможность стащить с кладбища призрака, подобная штука вполне может существовать, приводя маленьких ведунов в восторг при виде длинных матерных тирад, находящегося внутри приведения. Пометка о русалках сделана в конце августа. То, что Андрей пропал, или скорее стал речной нежитью, гораздо раньше — даже не обсуждается. Даты не совпадают, даже нумерологически в них нет прямой связи, Антон понимает — это неспроста. Вопрос только в том, что является первопричиной. Анна Алексеевна, вероятно, не часто прогуливалась вдоль набережной. Девять лет назад не имела подобной привычки и рассчитывать на её ежедневные походы к реке не стоит. Может быть под конец жизни она была не самой привлекательной для созданий воды существом, но старая память навряд ли позволяла ей относиться к исходящей опасности халатно. Потому, скорее всего, узнала о нашествии русалок случайно. Из чьих-нибудь жалоб или же, проезжая вдоль набережной на автобусе. Конкретно эта суть не так интересует Антона, как иная. Более актуальная на данный момент времени. «И что с этим всем делать?» — изо рта вырывается тяжкий вздох со стоном, на который кровать жалостливо скрипит в ответ. Ей, в общем-то, тоже не просто, когда вместо того, чтобы на ней спать, парень сперва всю ночь бродит в тревожных думах, а теперь и вовсе включил свет и сидит, нервничает теперь иначе. Антон не какой-нибудь охотник, как в сериале «Сверхъестественное», где все загадки с монстрами решаются старыми дневниками, солью и пушками. Он даже не Гарри Поттер, с волшебной палочкой и даже не какой-нибудь иной, умеющий на худой конец фаерболы пускать между тем, как бодаться с коллегами противоположного мировоззрения. Он ведун недоучка, у которого из дневников только бабушкины записи о людях, из «магии» — одни лишь поверхностные знания о том, как что работает в Нави, да и из Сумрака он никаких преступников выходить просить права не имеет. Если подумать, то единственное, что он может, так это и есть «думать», подключая все возможные сторонние ресурсы для решения проблемы, с которой мало кто захочет разбираться. Про «может» даже заикаться не стоит. Они все здесь всего-то ушлые и чуждые, не сильно друг от друга отличающиеся. Сам Антон предпочёл бы просто на набережную никогда в своей жизни не ходить, повесить на двери квартиры, как самом проходном месте города, предупреждение и оставить всё на самотёк. Однако, он ведь вернулся в Навь, к своим обязанностям и настоящей жизни для того, чтобы жить как егерь. А это какие-никакие, но обязательства. Не только перед ушлыми. Ещё перед самим собой. Именно они и заставляют сердце биться часто, но тяжко, чтобы не смог уснуть при всём желании. Вероятно, из-за них же Шастун и берётся за старенький пухлый альбомчик с собственными инициалами на корешке, но принадлежащий совсем не ему. «Старый альбом продержался целых пятнадцать лет. Интересно, придётся ли в этот вклеивать страницы, чтобы не менять его до самого конца?» Глядя на выпадающие страницы, Антон понимает — вклеивать-таки пришлось, и немало. Так, что срез неровный, из него что-то всюду торчит, бумага местами пошла бахромой, а уголки сбились, обнаруживая коричневый картонный материал обложки. Судя по дате, новый альбом был заведён примерно тогда, когда Антону было только десять лет. В начале, правда, всё больше привлекает взгляд не выведенный аккуратным каллиграфическим почерком текст, а зажатые между страниц клочки воспоминаний, явно перенесённые из предыдущих дневников. Потому как выцветший билет, на котором можно разве что разобрать фразу «Московский театр…» точно старше нынешнего не на один десяток лет. Как и чёрно-белая фотография мужчины рядом. Её можно назвать портретной, к ней явно готовились перед тем, как сделать на память. Потому как на ней стоит мужчина в костюме и кепке, упираясь ногой о ступеньку какого-то здания. На том расстёгнутая шинель, волосы зачёсаны назад, а на лице улыбка до оттопыренных ушей. Антону не нужно даже на оборот смотреть, чтобы понимать — там точно должно быть написано Шастун А.А. Нет, не его дедушка, а прадедушка. Тоже егерь, отец бабушки, о котором та рассказывала немного. В основном истории житейские. Про поля картошки на даче в те времена, про то, что во времена гражданской войны он был за красных и про его фамильяра — воробья. Видимо птицы у них семейное. Антон не видит ничего интересного во всём том, что читает мельком. Останавливается, конечно иногда, чтобы внимательнее вчитаться в строчки, стоит на них появиться цифрам. В половине случаев, это усовершенствованные пропорции травяных сборов вперемешку с размышлением о том, сколько стоит шиповнику зреть в Нави и как заставить там прорасти растениям, любящим жару и влагу. В остальные же числа относятся к исправлениям рецептов приготовления выпечки. Конечно же кроме этого есть редкие важные истории из жизни, скорее отсылающие ко всем тем именным дневникам по фамилиям, есть пометки про то, как Анна Алексеевна к кому-либо относилась, редкие записи о снах, проведение обрядов с бесхозными фамильярами. Частенько встречаются упоминания об Ире, разок Шаст намеренно быстро пролистывает крупный абзац, где описано то, как бабушка собиралась съездить на могилу дедушки далеко за город на неизвестное самому Антону кладбище. Разговоры о знакомых мертвецах навеивают тоску и облепляют его грудь тяжестью. Одно дело, когда ты познакомился с призраками, ставшими тебе друзьями, а совсем иное — когда твой близкий человек наверняка страдал, навещая могилу, у которой может быть до сих пор кто-то есть. Думать об этом неприятно, потому Антон надеется, что его дед уже давно ушел глубоко в Навь и оттуда не показывался. Или же бабушка сама его утопила, чтобы побыстрее разорвать их связь. В конце концов, тот умер больше тридцати лет назад. Читать эти записи, нередко наполненные эмоциями оказывается не так сложно, как он себе до этого представлял. Да, ничего приятного не испытывает и предпочёл бы всё закрыть поскорее, но с другой стороны… Они его увлекают. Даже в тот момент, когда яснее некуда, что Анна Алексеевна не записывала описания чего-либо специфичного, Антон всё равно продолжает аккуратно перелистывать страницы, иногда грея ладони, засовывая те по очереди под одеяло. Иногда встречает там своё имя и имя Арса. Упоминания о том, что они оба молодцы, что читают книги и внимательно слушают её рассказы и разъяснения о Нави. Жалобы на них же обоих за то, что Антон делится со своим фамильяром всякой вредной едой и напитками, от чего у последнего болит живот. Воспоминания о проказах заставляют улыбнуться. Арсений любил ухватить у него из тарелки несколько долек жирной жареной картошки, попросить шоколадку и окунуть клюв в газированную колу или фанту, несмотря ни на что. Каждый раз это всё происходило тайно. Конечно же до тех пор, пока даже стойкий организм фамильяра не выдерживал, после чего им обоим метафорично прилетало по голове, а Арс на пару месяцев садился на строжайшую диету из Ириной варёнки. Зато сейчас он явно предпочитает питаться более правильно, несмотря на то, что теперь всё можно. Антон замечает много вещей, связанных с ними. То, что Анна Алексеевна их прошлых воплощений не встречала. Оно и неудивительно, ведь Арсений тогда уже должен был жить в Америке, а что там с Антоном — никто не знает. Скорее всего — ничего хорошего, но его нынешнее «Я» сей вопрос не волнует. Вместо этого он начинает пролистывать всё более крупные объёмы, надеясь просто скорее дойти до конца. Всё потому что видит — записей о самой бабушке всё меньше, и дневник «Шастун А. А.» всё больше напоминает его собственный, которого он не вёл. Та никогда не звонила, держа своё обещание дочери не связываться с её семьёй, однако едва ли не каждый день делала расклады, проверяя, как у него дела после того несчастного дня с нападением грима и их разлуки с Арсом. О том немного написано. В основном лишь бабушкина жалость к его подавленному состоянию. То, что порой брошенный фамильяр мог исчезать на несколько дней и всё больше начал проводить время в компании Выграновского. В то же время Антон просто жил. Если судить по записям бабушки, то даже неплохо, просто она больше на внешнюю сторону смотрела, не пытаясь издали ему в душу закопаться. Вот тут написано, как он перешел в новый класс во второй своей московской школе. Про его попытки в КВН. Про то, как он его забросил. Про поступление в универ, которое она предсказала заранее, дружбу с Димой. Где про общение с девочками, Шаст даже этот разворот боится трогать, но всё равно замечает имя Нины. Видимо, как той, с кем он встречался дольше всех. Бабушка даже лелеяла надежды с ней однажды познакомиться. От того про их разрыв особенно ярко расписывает, явно будучи расстроенной подобному исходу гораздо больше Антона, которому на тот момент именно этого и хотелось. Оставшийся объём становится всё короче и короче. Вклеенные дополнительные листы остаются на противоположной стороне разворота, заставляя себя замедлить. Потому как последнюю видеть и вовсе не хочется. «Антон закончил институт. Теперь он совсем взрослый человек. Карты говорят, мог бы и лучше, если не отвлекался на посторонние дела. Однако это не удивительно. Менеджмент совсем не его стезя, ему не подходит. А вот то, что он в гостинице работает, это правильно. Много людей, все должны с ним пообщаться. Похоже на то, что должен делать егерь…» — Ну не то что бы, — шепчет под нос, сам будучи не согласным с подобной аналогией, а вместе с тем понимая, что понятие хостела для бабушки было далеко. Да, порой на работе он практически жил. Да, через него проходила как минимум пара десятков людей за смену. Да, он слушал множество странных историй от незнакомцев, но вместе с тем сравнивать работу администратором и бытие егерем слишком странно. Но спасибо, что хоть кто-то считал то время его жизни не бессмысленным, ведь даже он сам его не любил. Просто прошел кое-как, без особых эмоций, скорее просто существуя с надеждой на то, что всё скоро кончится и, хоть запоздало, он своё обещание выполнит. Антон переворачивает очередную страничку, осторожно разъединяя белые, не успевшие обтрепаться и пожелтеть листы, очень сильно контрастирующие с тем, что в начале. Тех остаётся ещё штук пять, плотно, но нелепо сидящих на клею. Однако они же заставляют всего на мгновение, но всё же застыть в удивлении. Страница, которую он собирался начать читать, оказывается последней исписанной, остальные чисты, как первый снег, и совершенно не тронуты, не считая лёгкой рельефности у сгиба. Антон даже просматривает всё впереди, предполагая наличие там каких-нибудь памятных фотографий, листиков или билетов, но ничего. Их просто вставили, точно бы с хорошим запасом, рассчитывая на то, что в скором времени понадобятся. И это странно. Да, конечно можно было и тридцать листов разом всунуть и не раздумывая над тем, сколько успеешь написать до конца. Но как же красота последней точки, за которой дальше нет ничего, кроме закрывающего переплёта? От столь резко наступившего конца, Антону не хочется сразу возвращаться к последней записи, занимающей меньше половины листа. Для него это всё равно, что последние предсмертные слова, в которых будет говориться о том самом. Прощание, в котором наверняка должно быть нечто, обращённое не то ко внуку, которого яга точно не забыла и всем сердцем переживала целые годы, может быть к его фамильяру, бывшему частью семьи, или же Паше с Майей. В конце концов, они её дети. Совершенно разные, не весьма понятные для яги, но всё же родные. Однако стоит только вздохнуть поглубже, несколько раз зажмуриться, надеясь, что он сейчас не наткнётся на нечто слишком трогательное, заставляющее разреветься на месте, как Шастун резко выпадает из реальности. Той, в которой он сейчас должен был окунуться в трагедию, грусть и болезненную меланхолию, которую пытался избежать, не прикасаясь всё это время к данной книге. Приходится перечитывать каждое предложение, потому как оно не совпадает ни с прошлым, ни с настоящим, ни с будущим. «Я предполагала, что всё так и будет. Но, к счастью, колода всё подтвердила. Антон конечно не смог сперва воспротивиться воле матери, зато теперь он взрослый. Выбирает своё настоящее предназначение. Моё старческое сердце радо тому, что пускай не мальчиком, а уже молодым человеком, мужчиной, тот всё же возвращается домой. Мы все этому будем рады. Особенно Арсений. Слишком заждался и думает, что я старуха уже и не замечаю его выползок. Но ничего, главное, что всё налаживается. Будет так, как должно быть. Главное — успеть Антону рассказать всё то, чему он не обучился за это время с Пашей. Знаний ведуна и фамильяра точно не хватит для егеря. Тем более, его нужно будет научить нырять перед тем, как это тело изживёт своё. Благо, времени должно хватить.» Антон молчит. Даже внутри собственной головы ничего толком сформулировать не может. Только лишь пялит в потрёпанный альбом, на последний разворот, имеющий на себе чёткие следы чернил, выведенные в буквы, что сложены в слова и предложения. Это логично. Безусловно текст должен передавать информацию. Это его прямая задача. Только вот та совсем не схожа с ожиданиями. Где прощания? Или может быть прощения? Где шесть цифр даты, из-за которой Антон рванул из Москвы, отбросив наконец все свои сомнения? Здесь смерть упомянута вскользь, как нечто достаточно далёкое и незначительное. Речь в основном об Антоне. Который должен был вернуться, встретиться со всеми, а не только лишь с одиноким Арсом, оставшимся наедине с домом. Как будто бы последний лист вклеил какой-то шутник, не знающий границ дозволенного. Однако ошибки быть не может. Бабушкин почерк, которым исписаны сотни предыдущих листов. Никто кроме Арса и Паши взять альбом не мог бы, а тем подобное ни к чему. «Всё могло бы быть иначе?» — формируется неосязаемая мысль, которую тут же усмиряет подсознание. Не на все сто поменялись бы обстоятельства. Арс тоже дулся бы, но успокоился наверняка за день или около того. «Именно. Всего день. И не было бы всего остального», — вспоминаются слёзы, апатия, много выкуренных сигарет, собственное бессилие и ощущение ненужности, от которого избавился лишь совсем недавно, хотя осадочек остался. Кровать скрипит, всё тело пронзает мерзкий зябкий холод, но Антон встаёт на пол, откладывая альбом в сторону на покрывало. Ему хочется в кое-чём убедиться ещё разок. Он уже начал себе портить ночь заодно с грядущим днём. В таком случае лучше со всем этим не тянуть. Потому парень подходит к комоду и ширме, рядом с которыми на стене мирно висит лунный календарь. Не самый красивый, скорее просто практичный, скреплённый меж собой не заводскими пружинами, а хозяйскими плотными нитями, чтобы листы не разлетелись. На том всё ещё красуется август. Антон даже в детстве не переставлял красный ползунок в календаре, стараясь даты с днями недели в голове сопоставлять и так следить за временем во времена каникул. Сейчас же для подобного есть телефон, в котором всё чётко и ясно. Даже фазы Луны рассчитывать самому не нужно на год вперёд. Всё внутри под экраном есть. Только вот он последней функцией не пользовался никогда за свои двадцать два года. Практической значимости лунным, да и космическим в целом, циклам он особо не придавал. Разве что равноденствие и солнцестояние имеют значение для некоторых обрядов и ритуалов, которых лично никогда не проводил. Сейчас ему вновь абсолютно не нужна информация о новолуние и так далее. Потому он не вглядывается во множество кусочков лун в попытках разобраться в них. Только лишь переворачивает тяжелой рукой страницу, слегка надрывая место скрепления. Та слабо отличается от прошлой, если не присматриваться. Всё те же круглые ломтики с цифрами внутри, говорящими о дате. Но есть одна пара весомых, но приковывающих к себе взгляд ярким красным цветом. По левую сторону от тринадцатого числа и по правую от восемнадцатого стоит пара ровных, выведенных красной ручкой по бумаге, скобочек. Аккуратные пометки, которые могли бы значить что угодно, если бы Антон с детства не знал одного — Анна Алексеевна была аккуратной женщиной. В её дневниках не было помарок, в серванте не стоит по-настоящему сломанных вещей, если некоторые из тех таковыми и были, то в итоге испытали на себе все прелести ремонта. У них в квартире вечно стояла привычная для той пыль, но нигде не было грязи, а вещи стояли на своих местах. В ящике с отварами был порядок, а хаос всевозможных безделушек на полках и даже стенах на самом деле таковым лишь кажется. Жалкие тонкие скобочки, единственные на весь идеальный в своём оформлении календарь, говорят о многом. Добивают растерянность, заставляя её апатией. Потому как в Антоне как-то вдруг становится слишком пусто. Нет сил скандалить с воздухом, заявляя, что так не честно. У их жизней был свой план. Не идеальный, но достаточно счастливый, основанный на существующем прошлом — одном из самых мощных катализаторов будущего. Ведь именно благодаря ему таро и предсказывают дальнейшие судьбы. И, исходя из всего, что случалось в их жизнях, Анна Алексеевна должна была быть жива, и, если бы такое случилось, Антон бы приехал сам, собравшись с духом, а не прилетев на крыльях страха, паники и сожаления. Арсений бы не занимался похоронами практически в одиночку и не бесился бы в добавок ко всему остальному ещё и из-за этого. Антон стоит посреди комнаты молча, не зная даже, куда деть свой взгляд. Его как будто бы жизнь решила специально разыграть, чтобы такой простой и понятной не казалась. Решила преподнести сюрприз. Неожиданность. Случайность. Ту, которая не должна быть случайностью, совпадением и так далее. Всё имеет свои причины и следствия. Случайно упавшая вещь — физика, да и только. Людские решения — следствия накопившегося в их жизни опыта. Природные явления — и вовсе круговорот стихий, который способны предсказать сейсмологи и метеорологи. Если двое людей встретились в одном месте, это значит лишь то, что им куда-то было нужно. Даже внешность имеет под собой причинно-следственную связь в виде ДНК. Таким образом случайность — редкость. Такое же удивительное явление в мире Нави, как чудеса для Яви. Но есть исключения. Фактор неопределённости. Человеческий фактор, завязанный на эмоциях и выборе, который порой слишком непредсказуем, но увесист до ужаса. Эффект бабочки в реальной жизни, приносящий свои плоды. В этот раз для Антона они оказались слишком горькими. — Получается, её убил несчастный случай. Собственный голос режет слух, а вместе с ним и горло. То, что Анны Алексеевны не стало именно сейчас, а не через полгода, год или даже два — случайность, несчастный случай, сумевший обойти привычную для егерей картину мира, в которой подобное зачастую просто неуместно. Потому Антон и не гадает на будущее себе — порой оно разочаровывает. Тем, что в нем должно произойти, или же наоборот — тем, что изменилось не в лучшую сторону. В груди скапливается бурлящее раздражение. Разливается по телу желанием хоть что-то сделать. Потасовать колоду, к которой пока не хочется прикасаться, пособирать браслеты и ожерелья незнамо для кого, в конце концов, просто выпить горячего чая. Такого, что обжигал бы язык и трахею. Однако за дверью собственной спальни тишина. Если Арсений наконец умудрился выкрасть себе крупицу сна между приходами гостей, его беспокоить — последнее дело. Но и свою потребность к хоть какому-нибудь действию следует утолить. Потому, выбравшись как можно тише из спальни в тёмный коридор, он бредёт к балкону. Только сперва с подоконника хватает шуршащую последними сигаретами коробку и увесистую зажигалку, в которой совсем скоро должен кончиться бензин. Кажется, даже балконная дверь в этот раз относится к нему понимающе. Выпускает наружу, не издавая сильного грохота при открытии. Минут десять назад Антона пробивал холод в тёплой комнате под тёплым одеялом, в тёплом костюме и даже носках. Сейчас ему хватает одного лишь сигаретного дыма и зудящего чувства под сердцем, чтобы не замечать ледяного металла под своими ногами. Он злится на то, что умудрился вернуться к этой успевшей померкнуть в сознании теме. Бесится, что даже не пытается выкинуть её из головы. Но это всё — лишь прикрытие для вновь оккупировавших его тоски и печали. Антон сам твердит — прошлым жить нельзя. А сам что? Верно — постоянно к нему возвращается в неподходящий момент. Хотел разобраться с русалками. И вот, что в итоге. Прокручивает сотни сценариев того, почему всё же скончалась Анна Алексеевна. Как именно её били непредвиденные обстоятельства. Для осознания не требуется и мгновения. Оно было в нем с того самого момента, как на календаре показались красные скобочки. «Это была не её смерть», — затягивается особенно глубоко, до першения в горле. Последние дни он и не курил вовсе. Воздуха Нави было достаточно. Сейчас же нужен бледнеющий красным смогом по чёрной ночи никотин. Он помогает прийти в себя. Не забыться, а наоборот — прочистить мозги, сделав его большим собой, чем в душной спальне. «Остановка сердца — это не только инфаркт», — припоминает он причину смерти, рассказанную Пашей и подтверждённую Арсом со слов врачей. Только вот те не делали вскрытия. Всё было на поверхности. Старый человек с остановившимся сердцем. Здесь вариантов немного — сердечная недостаточность или миокард. Их понять можно. Вряд ли кто-то из них мог бы догадаться об альтернативной причине. О том, что электрические импульсы пропадают из-за смерти компаньона, которому подарена человечность. «Несчастный случай произошел не с Бабушкой, а с Ирой». Задуматься об этом изначально было бы сложно. Не так очевидно, когда тела канарейки в квартире не было обнаружено. И, вероятно, в том и причина. С той что-то случилось снаружи. А что — понять едва ли возможно… если не брать в руки карт. Те расскажут без проблем. Но Антон не хочет к ним прикасаться. Читать прошлое и будущее близких людей оказалось слишком неприятным занятием. Даже тогда, когда о нем ведают не всезнающие инструменты ведуна, а выведенный на бумаге текст. Что будет, когда он обнаружит причину Ириной смерти? К примеру, то, что её сбил автомобилист, не имевший дурных намерений, но не обративший внимания на птицу. Или же решившая пообедать кошка. А может быть даже садист, отстреливающий по городу из пневмата мелких птиц. Вероятно, лишь сильнее разозлится, будучи неспособным это изменить. «Прошлое должно оставаться в прошлом. Чем меньше о нем думаешь, тем лучше», — вновь выдыхает грязно-красные клубящиеся тентакли, оплетающие всё в округе: его руки, ноги и туловище в домашнем костюме, железные перилла и зияющий сетчатыми проёмами пол, балконную ручку и даже сушилку, будучи затянутыми во внутрь непонятным сквозняком. Курение, вроде как, убивает, если верить коробке. Но он сам не знает ни об одном чуждом, откинувшим копыта именно из-за этого. Он знал не так уж много, но Анна Алексеевна наверняка бы с детства учила не прикасаться ни к одному из видов табака, если таковой был для них опасен. Однако, куда страшнее обычная жизнь, в которой на тебя может ни с того, ни с сего с какого-нибудь балкона упасть ледяная глыба, кашпо или же даже целый телевизор. Всякое бывает, и всякое может просто взять и оборвать случайно жизнь, невзирая ни на какие закономерности. «Хватит», — упрекает себя Антон, раздраженно щёлкая зажигалкой, из которой на волю вырывается целый небольшой костерок. Новая сигарета уже зажата в зубах, а старая летит красным огоньком мимо банки вниз сквозь решетки этажей. Промахнулся. Он не хочет думать о смерти, по крайней мере, близких людей. С подобными мыслями нужно бороться, дабы им не проиграть. Потому Антон молча курит, слушая шипение сигареты и редкое шуршание автомобильных покрышек за домом. Яркие огоньки солнечных зайчиков над торговыми лавками. Месиво из плоти, костей и перьев. Струящаяся из рупоров патефонов музыка. Визг и отчаянное чириканье. Счастье провести ночь на Базаре с самым важным в своей жизни человеком. Одинокая смерть, на которую большинство смотрит с омерзением. Картинки смешиваются, от чего хочется отбросить в сторону разом их все. Даже попытки уползти в сторону Андрея и русалок не помогают. Зацикленность на чём-то одном, важном для тебя, но приносящем одно лишь разочарование заставляет устраивать борьбу с самим собой, в котором есть один лишь единственный рефери — сигаретный дым, опутывающий и избавляющий то от одного, то от другого. Второй окурок попадает в стоящую на углу цель как раз в тот момент, когда Антон едва слышит доносящийся от двери стук. Кажется, пора бы отвлечься на свою настоящую работу. Однако, стоит заслышать знакомое шлёпанье тапочек по паркету, как эта мысль тут же улетучивается. Он сам явно не в лучшем виде, да и состоянии, чтобы наигранно спокойно, с ничего не обязывающей заготовленной улыбкой приветствовать очередного ушлого, для которого что день, что ночь — всё одно. Потому, едва ли слыша голоса у входа и громыхание двери, парень достаёт третью сигарету. Как ни странно, но сегодня при нём оказались экземпляры без ароматизаторов. Потому горечь на языке особенно терпкая, как и окутывающий его запах. Знает, что пропахнет им с ног до головы, но иногда вот так вот поступить можно. Себе разрешает. — Не спится? — приближаются к нему знакомые шаги, что лишь ночью тайно позволяют себе шаркать по полу. — Ты это про себя или про меня? — машинально приподнимает свободный уголок губ и опирается на трясущееся железо поручня, дабы взглянуть на Арса. Предполагал, что раз тот вышел к гостю, то и на горящий в спальне торшер слетится мотыльком. Только вот переманил его в иное направление сквозняк и далеко не цветочный аромат жженого табака. — Видимо, про обоих, — вздыхает тот, вскальзывая на балкон через приоткрытый проём. В раз становится тесно. Остаётся только лишь подвинуться, ощущая ступнями неприятный рельеф и дубеющий холод. До рассвета ещё далеко, а они оба выглядят далеко не заспанными. Только лишь уставшими. Каждый по-своему. Один всю ночь ворочался и точно не сможет просто так уснуть до самого утра. Другого будили столько раз, что нормальный человек давно бы послал гостей к чёрту. Хотя, вероятно, просто у Антона сейчас такое настроение, когда злишься на всех, включая себя самого. Только лишь стоящий меньше, чем в шаге Арс к этому всему не причастен. Как всегда, приносит с собой умиротворение даже тогда, когда просто находится рядом. Вновь стыдно немного, ведь парень рад, что не он один сейчас стоит здесь и сейчас. Да, Шастун больше похож на амёбу. Раздражённую, замёрзшую, злую, абсолютно никакую, но с Арсением рядом вполне можно дорасти до млекопитающего. — Кошмары снятся? — спустя пару минут долгого молчания спрашивает Арс, поглядывая осторожно в его сторону. — От них бы я смог избавиться, — смотрит парень на тлеющую сигарету, защёлкивая едва появившийся пепел вниз. — Ловец снов с яшмой, можно даже без перьев, и дело с концом. — Яшмой? — удивляется Арсений, явно припоминая свой собственный, ныне покоящийся в шкафу, слишком много всего успел в себя впитать. — Да, я, когда себе в последний раз плёл, задолбался с Пашей подбирать нужные камни, так что нужный не мог не запомнить. У всех ведь свои подходящие, — поясняет Антон, глядя на то, как чужие брови в непонимании хмурятся, образуя тоненькую морщинку на лбу, в которую хочется шаловливо тыкнуть. Но та сама разглаживается, стоит её хозяину прийти к собственным выводам. — Ты о том разе, с гримом? — неуверенно спрашивает тот, явно не желая ворошить муравейник воспоминаний. Антон же не против. Когда ты дома и ничего не предвещает беды, думать о былых проблемах не страшно. Они могут досаждать, бесить, раздражать, но не приводить в ужас. Даже недавние русалки, чьи прикосновения, он до сих пор мог на себе ощутить, более не внушают ужаса. Возможность собственной смерти осталась где-то там. Это чужие не дают ему покоя. — Да. Как видишь, я мастерски умею натыкаться на неприятности. Но, прошу заметить, не регулярно. Раз в несколько лет. Уже неплохо, — позволяет себе сделать неровный вдох и выдох в противоположную от Арса сторону. Ему чистая и свежая ночь идёт гораздо больше, нежели грязный красный смог, который тому приходится постоянно терпеть. — Но в этот раз было не так страшно. Спасибо тебе за это. Антон до сих пор помнит, каково было очнуться в больнице, не понимая происходящего, не разобравшись со всем произошедшим в последние секунды до его отключки. Ощущения не из приятных. Особенно, когда всем телом ощущал последствия той встречи. И переносить их должен был один. Без единственного по-настоящему близкого человека рядом. После того, как Шастун повстречал грима и был разлучён с фамильяром, ему не могли сниться нормальные сны. В них вместо страха перед заваленными итоговыми контрольными работами, грядущими однажды экзаменами, волнением из-за своей угловатой внешности была неразбериха. Если говорить о кошмарах, то таковых не было в прямом смысле. Ему не приходилось реветь в подушку, просыпаться в холодном поту или же кричать во сне. Зато за ним постоянно кто-нибудь гнался, заставляя сердце биться чаще. Его сжирали живьём. Он оставался один на веки вечные, неспособный заговорить с людьми. Эти сны изнуряли и выматывали. Он вставал уже уставшим и ходил в школу, чувствуя, как по кусочкам разваливается. Потому от снов пришлось и вовсе избавиться на долгое время. До тех пор, пока он одиночество и ожидание не стали неотъемлемой частью его самого. — Не благодари. От того чувствую себя только хуже, — произносит тот, вдруг решая перенять сигарету из чужих рук. Там до фильтра осталось всего ничего — и до лёгких не успеет дойти, но Арсу хватает. У того изо рта вырывается сине-голубой клубящийся дымок, расползающийся тоненькими щупами по округе. Некоторые поговаривают, что цвет зависит от характера, другие уверяют, что с ним рождаются, ведь тот за жизнь никогда не меняется ни на оттенок. Антон уверен, что дело и в том, и в другом. Потому как Арсению этот цвет идёт, как никакой другой. Из-за голубых, поблёскивающих через эхо, глаз, и того, что у него внутри. Не то безоблачное небо в полдень, не то простилающаяся под ним бездонная морская гладь. — Моя задача, как фамильяра, предотвращать подобные ситуации. А в итоге ты не спишь, раздумывая о русалках, — скидывает тот бычок в банку, возвращая руки на холодное железо, которое так и норовило бы проломиться из-за ржавчины, не будь это логово егеря. Поправлять его не хочется, как и рассказывать истинную причину, почему он выперся ночью на балкон, когда ещё несколько часов назад его поили чаем, а он сам до недавнего времени гусеницей кутался под одеялом. Арсений с произошедшим смирился гораздо раньше самого Шаста, смирился именно с таким положением дел, что было у них обоих в головах до сей ночи. Нет смысла поднимать эту тему, в отличие от некоторых других, имеющих место в настоящем и будущем. — Меня не сильно волнует, какой ты фамиляр, Арс. В первую очередь ты человек. Даже когда превращаешься в альтернативную свою версию, — хотел бы Антон сравнить его с монстрами и богами, описанными Лавкрафтом, в которых верит немало ушлых, да только вряд ли Попов подобное сравнение оценил. — И ты хорош таким, какой есть. Честно, с самого детства, после первой встречи с тобой, у себя в голове никогда даже не задумывался о том, каким бы мог быть у меня фамильяр, если не тобой. И вот сейчас, когда ты говоришь, что не хочешь слышать от меня «спасибо» за это спасение, я готов тебя ещё вдобавок увешать кучей «извини», за то, что сам последние дни сижу и только лишь пиздострадаю по какой-то хуйне, в которой, объективно, нет смысла. — Со стороны ты вовсе не «пиздострадаешь», — поглядывает на него Попов, словно бы оценивая нечто помимо внешности, оставляющей желать лучшего до ближайшего похода к зеркалу. — А по поводу того, что ты сказал о том мне… за это уже я должен сказать спасибо, — парень опускает взгляд вниз. С виду не скажешь, что смущён или вроде того. Кажется, Арс скорее наблюдает за пробегающей сквозь двор мелкой тенью, исчезающей под капотом потрёпанной старой иномарки, нежели пытается что-то скрыть. Однако, Антон не просто понимает, а знает — тому явно приятно это замечание. — Ну, раз уж мы квиты со всеми этими благодарностями… — поворачивается Антон полностью в его сторону, собираясь в скором времени убраться внутрь. Холод наконец начинает пробивать мышцы до редкой дрожи всем телом, в попытках согреться. — То пора лезть во всякое дерьмо. В этот раз хотя бы запланированно, — на бодрый тон приходится потратить немного усилий, но иначе, кажется, нагнанную меланхолию было бы никак не прогнать. — Ты о чём? — тоже отворачивается от созерцания чёрной беззвёздной ночи Арсений, надеясь на чужое благоразумие, которого зачастую хватает не лезть куда не следует. Однако, встреча с русалками могла чутка мозгов из головы вытряхнуть. — Помнишь, я говорил про человеческий силуэт в воде? Так вот, мне на ночь глядя захотелось поиграть в Шерлока Холмса, — ухмыляется Шаст, однако его вымученной улыбки не видно, когда парень наконец решает вернуться обратно в квартиру, озарённую блеклым желтым светом из коридора. — И в итоге нашел улики, не явившись на место преступления? Надеюсь, ты размышлял об этом в кресле и с трубкой? — следует за ним Арсений, куда более ловко огибая стоящую перед балконной дверью сушилку, в отличии от свалившего на пол сразу несколько носков Антона, которому теперь приходится те подбирать и возвращать на места. — Ты бы меня убил, если бы я курил табак в квартире, — тут же выходит из образа, не успев пошутить даже про доктора Арсения-Ватсона. — Короче, это Андрей, друг Феди, который приходил к нам по поводу его пропажи. Ночь — время многофункциональное, особенно, когда жизнь вынуждает приравнивать её ко дню. Можно не только спать, но и пересказывать все те выводы, что успел сделать накануне. Поведать о памяти клевера, сопоставить гетерохромные глаза, что удалось увидеть и в реальности. Всё это в полутьме, под шум льющейся воды, кипящего чайника и шуршание вскрываемых пакетиков. Антон заваривает себе по привычке зелёный, и то едва-едва, а вместе с тем не понимает, зачем Арс решает взять себе бодрящий чёрный. Хочет полностью избавиться от желания уткнуться носом в подушку и наконец спокойно отдохнуть? Судя по его внимательному, почти немигающему, но усталому взгляду, тот старается не упустить ни одной детали, хотя их не так уж много. Куда больше выводов, ничем не подкреплённых. — Обычно русалки не имеют тел, — по истечению пересказа бурчит он себе в чашку, не стремясь к тому, чтобы слова были понятны, это скорее галочка над фактом, причины которого не понимает. — Именно, — кивает Шаст, распластавшись на столе и подперев голову рукой. — Потому думаю, что у них суть может быть и близкая, но точно разная. Тем более наличие лица означает существование личности, так что он вроде как должен быть разумным. Теоретически. — Он с тобой не разговаривал и чуть не утопил. Мне кажется, или ты делаешь поспешные выводы? — припоминает Попов произошедшее с кислой миной, которая наоборот заставляет Антона искренне по-доброму улыбнуться, глядя на того. — Я бы ещё предположил, что он полез ко мне за клевером, но так мы правды не узнаем. Так что… надо бы к нему с визитом наведаться. Узнать, что к чему, а заодно перетереть за то, что людей топить так-то не очень хорошо. Антон готов к любому ответу Арсения на это предложение. Особенно к препирательствам и тотальному отказу по причине того, что это вообще-то опасно, а Арс — вечная курица-наседка, что, в общем-то, не плохо. Просто эту часть его натуры порой приходится перебарывать. Что при встрече с Матвиенко, что сейчас. — Оно тебе точно надо? — спрашивает тот из-за скорее всего уже пустой чашки так, что только глаза с хмурыми бровями видно. — Это дело егеря, значит надо, — пожимает Шаст плечами едва ли не безразлично. Будто бы нет ничего такого в том, чтобы вернуться туда, где мог лишиться жизни. В голубых глазах видна вся неприязнь к этой идее, но Арс пока молчит. Читать мысли Антон не умеет, но и так понятно — у того в голове на чаше весов ставятся все «за» и «нахуй это надо». Понять его можно. Безопасность егеря для фамильяра — превыше всего и совсем недавно тот недоглядел за одной опасностью, а до того немало лет назад, и вовсе никак не мог помочь. — Только если я буду рядом. И если ты полезешь в воду, то на берегу ни под каким предлогом отсиживаться не буду. Ясно? — в итоге выдаёт он фразу куда более сухую, чем лежащие на столе печеньки. Зато Антон в миг начинает сиять улыбкой. — Иначе быть не может. — Но, — Арсений отставляет чашку в сторону, глядя всё так же серьёзно, словно бы противоположность кажущегося лишь со стороны абсолютно беззаботным Шастуна, — без нормального плана ты туда ни ногой. Пообещай. Несмотря на все их шуточки про «запру и не отпущу», они оба понимают: если один захочет что-то сделать, куда-то пойти и жить так, как он хочет, то другой не сможет остановить. Сжалится над компаньоном и позволит тому решать всё в одиночку, будь то личная жизнь или же вопросы Нави. Потому остаётся лишь просить и верить, что никто не пойдёт на рожон. Сияющая улыбка смыкается, становясь сперва сомкнутыми вытянутыми губами, а потом и вовсе пропадает, оставаясь отблеском честности и искренности в глазах. — Арс, я без тебя ни за что бы не ушел. И я дорожу нашими с тобой шкурами достаточно, чтобы поступать благоразумно. Так что клянусь, пока мы всё не продумаем до мелочей, я и близко не подойду к набережной и даже на улицу с собой не буду брать этот клевер. Лицо напротив спустя буквально пару секунд после сказанного впервые за вечер выражает не усталость или напряженность, а облегчение. Антон честный, верить тому, что он только что сказал можно безукоризненно. Потому остаток ночи можно провести без мыслей о том, как русалки всё же утопят егеря, пока фамильяр пытается выкрасть минуты сна в другой комнате. — Тогда для начала следует разобраться с тем, что он такое. Может быть у Анны Алексеевны оставались какие-нибудь такие записи… — в лоб намекает Арсений наконец разобраться с дневниками, тем более, повод теперь совершенно точно серьёзный. Однако Шаст в миг напрягается, не до той степени, как на балконе, когда с ним явно было что-то не то, но он становится скованным. Хмурится, отводит взгляд в сторону, явно не желая об этом говорить. Почти, как всегда, но со значимым нюансом. — Я прочитал её личный дневник. Ничего полезного там нет, — отрезает тот нить разговора и встаёт со стула. — И как тогда собираешься со всем этим разбираться? — Как всегда беря неизвестную информацию из чужих мозгов. Не забывай, кто живёт на первом, — для наглядности Антон пару раз топает ногой по полу. — Эд может за ведунство не шарит, но если что-то связано в целом с Навью, то он сравнится с Википедией. — Ты его переоцениваешь, — фыркает Арс, отставляя их кружки к раковине. — Он ведь даже не ведун. — Вот именно, а ещё не фамильяр и точно не ушлый, так что почему бы одному неведомому нам созданию не знать о подобных ему? — оставляет его Антон с такой мыслью, пока сам уходит в ванную, что не мудрено — несколько чашек чая за вечер дают о себе знать. Антон не имеет ни малейшего понятия, кто такой в своей сущности Выграновский, ведь в Нави достаточно всего странного и неизведанного. В точности, как в глубинах океана. Однако, вместе с тем вопросов к нему нет. Тот может оказаться как хтонической неизведанной хренью, так и аристократом, о существовании которых все знают, но о них самих — ничего. Да и не больно хочется углубляться в их проблемы. Переданное им с Арсением приглашение в Яблоневый сад всё ещё остаётся лежать в долгом ящике в надежде, что его можно будет проигнорировать. Им незачем лезть во владения маркиза, а если тому что-то нужно, то пусть уважит традиции и наведается сам. С такими мыслями он возвращается, моет руки и выключает свет, замечая, что в первой спальне темно и дверь прикрыта. Хочется постучаться и, заглянув, пожелать спокойной ночи. Однако от этого поспешного действия его отвлекает шуршание ткани на противоположном конце квартиры, на которое Антон закономерно идёт. Всё же, оно исходит из его комнаты. То, что Арсений передислоцировался из кухни именно в его кровать, а не на свой диван слегка удивляет. Полулежит поверх одеяла и со сложным лицом копается в телефоне. С таким либо сидеть по видеосвязи на совещании, либо решать судоку, но никак не листать красивые картиночки в инстаграме. Целых несколько секунд Антон тратит просто на то, чтобы за ним понаблюдать, оценить, насколько правильной кажется эта картинка. По шкале от одного до десяти выходит девять. Чтобы добить последний балл, парень заходит в комнату и, как ни в чём ни бывало, обойдя кровать, валится на более привычную для себя правую половину, рядом с которой стоит торшер, а после сам зарывается под одеяло. — Либо дай вторую половину сюда, либо сам накройся, — тянет покрывало, намекая выбрать один из двух более подходящих для Арсения вариантов. Сам же выключает торшер и устраивается на подушке, стараясь выглядеть как можно более непринужденно. Несмотря на то, что внутри лишь одна мысль бьётся: «Не уходи». Антон не может просто взять и заставить себя её вслух произнести. Так же, как и поговорить друг с другом нормально. Будто бы сейчас всё и так прекрасно, просто замечательно, так зачем рисковать? Потому остаётся только показательно закрыть глаза, улёгшись поближе к тёплой тушке рядом. В этот раз точно без объятий: Арсений всё также полусидит, только телефон в сторону отводит. И в тот момент, когда свет совсем перестаёт пробиваться сквозь занавес прикрытых век, парень чувствует на себе знакомый взгляд. — Мне остаться? — спрашивает Арс, замерев на месте, явно будучи готовым убраться с занятой без спроса территории. На этот вопрос хочется довольно хмыкнуть, но Антон лишь улыбается, уткнувшись в подушку. — Можешь сюда даже переехать, я не против, — тон выходит шуточным, но на деле он серьёзен. Всего несколько недель назад казалось, что жить вдвоём в одной комнате было бы неразумно и бессмысленно. Вроде как двое взрослых людей со своими ритмами жизни, да и в принципе жизнями. Сейчас же всё иначе ощущается. Арс не морозится, если не считать того, как тот порой дуется. А ещё — он Арсу тоже нужен, хотя показывает свою привязанность иначе. — У тебя здесь душно и жарко, — спустя несколько секунд раздумий произносит тот. — Но я подумаю, — заканчивает он фразу, всё так же не двигаясь с места, но расслабляясь. Антон лежит рядом, видя сквозь веки изредка проскакивающие вспышки света от его телефона, слышит, как ногти порой стучат по экрану, чувствует рядом с собой тепло, что уходить не собирается, а сон откладывает на потом. Происходящее сейчас приносит умиротворение. Не хочется елозить по всей кровати или же замереть в позе эмбриона, пытаясь спастись от вездесущего холода. Сейчас ему хорошо. Даже мысли не стремятся зацепиться за липкие колючки раздумий о бабушке, Ире, о русалках и знакомом незнакомце, с которым ему ещё предстоит встретиться. Вместо всего этого ему наконец тепло, и даже если кто-нибудь, кому «душно и жарко» решит под утро по привычке открыть окно, Антон всё равно уснёт спокойным сном без сновидений.

***

Стоит человеку проснуться, как он сразу оказывается во временном промежутке, именуемым «утром». Даже если это уже обед, как гласят цифры на экране лежащего рядом на зарядке телефона. Однако, первое, что привлекает внимание Антона, стоит тому начать приходить ото сна, даже не открыв глаз, так это совершенно точно лежащий рядом Арс, которого парень, такое чувство, умудрился ещё сильнее оттеснить к краю, а заодно по-хозяйски перекинуть через того руку, обнимая за торс. Из такого положения выбираться не хочется абсолютно, как и размыкать глаз. Голова тяжелая, а созданная шторами темень так и манит продолжить просто валяться, не зная проблем. К сожалению, утро вечера мудренее. Потому приходится разомкнуть глаза, уставившись в хлопковую ткань Арсовой футболки, а после и вовсе от него неловко отлипнуть, надеясь не разбудить. Не потому что могло бы быть неловко, нет. Просто будить людей неправильно, подобной подлостью должен заниматься лишь бездушный будильник, которому поступать столь нагло ни разу не стыдно. А вот Шасту очень даже. Ведь спящий Арсений кажется на удивление милым, несмотря на то, что он уснул всё так же — полусидя, на груди лежит телефон, а выражение лица у него всё такое же сложное, будто бы тот продолжает в нём копаться. Зато волосы растрёпаны так, что заранее ясно — стоит Арсу проснуться и он проведёт ближайшие полчаса с феном, делая себе укладку. А ещё, видимо, стараниями самого Антона, у того майка задралась, обнажая живот с очертаниями пресса, которых у себя он бы ни в жизнь ни сыскал, а ещё впадинку пупка. Честно сказать, такого Арсения затискать хочется в объятиях, надеясь, что тот, словно сонный кот, ещё несколько секунд после пробуждения не будет понимать происходящего. Но этот порыв гиперактивной нежности приходится сдержать, вместо того аккуратно встав с кровати, проклиная паркет. Стоит на него только ступить, как раздаётся мерзкий скрип, из-за которого парень зло смотрит в пол и едва ли не шипит за подобное предательство. После этого ни единая половица не решается издать ни звука, даже когда Антон обходит комнату и, взглянув напоследок на Арсения, чья шея точно будет болеть после подобной позы, и выходит, прикрыв за собой дверь. Пусть и дальше спит. По-видимому, сидел в телефоне до самого последнего, навернув на ночь чёрного чая, а до того и так не спав из-за гостей. Были ли таковые после того, как они оба отключились — Шастун понятия не имеет и знать в общем-то не хочет. В первый раз он об этом не беспокоится. Кому нужно — подождали бы до утра, а если же нужно было срочно — то им не повезло. И такое бывает. Однако, первым делом Антон не идёт проверять свой порог на предмет заждавшихся ушлых. Вместо того парень хватает с сушилки ужасно мятые джинсы, такие, что и впрямь нуждаются в столь экстраординарном для них ритуале, как глажка. Заодно берёт одну из тех футболок, о принадлежности к чьему-либо гардеробу судить сложно. Чёрная, без принтов, может оказаться как Арсовой, так и его собственной, умудрившейся сесть в стиральной машине. Зато с розовым свитером гадать не приходится, когда тот надевается поверх. В квартире тихо и умиротворённо, даже за окнами стоит гробовая тишина. Нарушать, правда, жаль не её, а покой спящего Арсения. Потому, надев кеды с ветровкой, Шаст дверь открывает тихо, как может, и закрывает так же, скорее ею шурша, чем гремя. В подъезде прохладно, но не удивительно для начала ноября в Яви. Прохлада забирается в лёгкие, пока тело всё ещё хранит под слоями тканей блаженное сонное тепло. Это ощущение бодрит достаточно, чтобы сбежать по лестнице вниз, минуя цветочные горшки, велосипеды, баночки-пепельницы и любопытно торчащие из них глазки. Ноги замедляются лишь на последнем пролёте, когда в поле зрения попадает знакомая первая квартира, к которой он и направлялся изначально. Рука без раздумий жмёт на чёрную клавишу, проваливающуюся слишком глубоко, но всё же выдающую трель звонка. Тот прекрасно слышится по ту сторону, однако реакции ноль. Ни шагов, ни шорохов, ни пресловутого поворота ключа в скважине. Вывод напрашивается сам за себя: там пусто. — А говорят, я работаю без графика, — конечно, так никто не говорит кроме него самого, но Антону нужно было устало вздохнуть перед тем, как взглянуть в сторону тяжелой подъездной двери и двинуться к ней. Как и ожидалось, на улице грязно. Слякоть дождей, начавшие гнить листья, вымытая из ям и не таких далёких кладбищенских дорожек и клумб земля. Всё это хлюпает под ногами, стоит выйти наружу и тут же перебежать дорогу, не обращая внимания на наличие пешеходного перехода метрах в тридцати неподалёку. Всё равно ни один автомобиль не двигается с места. Те, что видны глазу, стоят на парковочных местах и ни одна железная кляча не стремится, издав истошный вопль мотора, устремиться в даль навстречу неизведанному. Да и люди тоже не больно рады прогулкам по этим местам. Только Антон стремится попасть на кладбище, игнорируя старую дыру в заборе. Такое ощущение, что сейчас проскользнуть так не удастся, всё же не совсем тростиночка, как в детстве. Да и до калитки не так далеко. Та приоткрыта слегка, только для него одного зазывающе. И Антон толкает её, слыша визгливый стон ржавых петель. Ностальгия тут же окунает в свои знобяще-знойные объятия. Давненько он не ступал за старые железные ворота и не глядел на могилки вблизи. Как-то не находил причины с того самого момента, как вернулся. Сегодня же повод есть, потому Антон бредёт по тропинке вглубь изредка всматриваясь в мелькающие меж грязным коричнево-желтым листопадом тени. Их немного. Всё же разгар дня на дворе. Сейчас скорее пора живым навещать мёртвых. Потому среди фантомов изредка встречаются красные, чёрные и бежевые пятна людских силуэтов в куртках и пальто. Никакой радости на их лицах нет и в помине. Скорбь на лицах взрослых, непонимание на детских наивных мордашках. Какая-то пара притащила с собой на могилу, видимо дедушки, двух девочек с небольшой разницей в возрасте. Те растерянно глядят на могильную плиту, с которой смотрит старческое лицо. Это далеко не новая могила. Антон её помнит, как и выползшего из неё фантома, рассматривающего внучек, которые его не знают. Иногда некоторые при виде него отвлекаются от созерцания неизменного пейзажа. Смотрят долго — долго, провожая стеклянными взглядами в спину. Кто-то машет издали, точно бы не заметил прошедших лет и изменений в Антоне Шастуне, вымахавшем за это время под два метра. Находятся и те, кто ведёт друг с другом увлечённые беседы, сидя на оградах, но при виде Антона наоборот замирают, не зная, как реагировать. Ведь замечают в его взгляде осознанность, понимают — они для него не пустое место, но кто этот парень — понятия не имеют. Время не стоит на месте, и на кладбище неизменно появляются новые обитатели. В итоге, перед ним предстаёт старенькая сторожка. За годы в ней поменялось немногое, разве что некоторые её фрагменты сменили цвет, да скамейка, кажется, теперь чуть более солидная стоит. Со спинкой, на которой кто-то таки вырезал невнятные буквы. Скорее всего, правда, не здесь. Выграновский наверняка как и раньше неустанно борется с беспределом, охраняя кладбище от юных, и не очень, варваров. Территорию вокруг своего второго дома он тем более в обиду не даст. Даже несмотря на то, что его сейчас нет. Зато неподалёку от входа стоит бочка из которой веет гарью. Стоит туда заглянуть, как предположения оказываются верны: в ней едва-едва тлеют собранные с ближайших могил листья. К ней же прислонены повидавшие немало на своём веку грабли. Недолго думая, Антон берётся за них и уходит по следу чистоты. Но, это если не быть человеком верующим. Потому как чем дальше Шастун забредает, тем чаще ему встречаются фантомы. Активные, можно сказать, что порой даже жизнерадостные, хотя жизни им больше никогда и не ведать. Одного он даже в лицо узнаёт, стоит заметить её сидящей на скамье и с упорством пытающуюся что-то сделать с одним из немногих местных фонарей. Её рука пытается ухватиться за лампочку, но, закономерно ничего не происходит, от чего женщина не стесняется кричать на кусок стекла и железа. — Он не заработает, сама же знаешь, — останавливается Антон в нескольких шагах и глядит вверх на парящую фигуру. — А вот Оля утверждает, что у неё получается заставить мобильники звонить! Нет, ну я так этого не оставлю, кто по-вашему здесь раньше умер, а? Она или я?! — продолжает та безрезультатно скользить руками внутрь лампы, не подающей признаков жизни. Не исключено, что та даже ночью остаётся такой же бледной. — Ты не думала, что она может тебя просто обманывать? Ну или просто сама верит в это, хотя людям в этот момент звонят мошенники, надеющиеся, что им перезвонят, — Антон предлагает куда более возможные варианты чем какие-либо другие. В конце концов, самый известный приём призраков — это вселиться в слепца, да и то далеко не у каждого подобное получается. Что говорить о фокусах с электричеством и связью? — Может и так… И в моё время не было таких систем развода, — наконец опускает та руки и решает взглянуть вниз. Тут же бледные полупрозрачные глаза округляются, а тонкие брови взмывают вверх. Мгновение и силуэт уже не далеко над головой у фонаря, а прямо вплотную смотрит на Антона, улыбаясь и разведя руки в стороны. — Сколько лет, сколько зим?! Антон! А я-то уж думала, когда ещё тебя увидим! — пытается та его не то по плечу хлопнуть, не то обнять, но в итоге руки пролетают насквозь, из-за чего по живой коже идёт неприятное онемение и покалывание. — Да, привет Варь, — улыбается он коротко, но делает полшага в сторону, надеясь, что ещё к нему с подобными объятиями не полезут. От подобных ощущений слишком отвык. — А ты что-то как-то вырос что ли, — непонимающе рассматривает его, кружа со всех сторон, не задевая ногами земли. — Ты же вроде вот такой вот был, — опускает та руки ниже, себе по грудь, явно преувеличивая с его маленькостью в тринадцать, видимо, образ из одиннадцати отложился куда сильнее. — Почти десять лет прошло, да и я ещё жив, так что ничего удивительного, — пожимает плечами, видя растерянность на чужом лице. Считать года будучи мёртвым сильно сложнее. Всё кажется неизменным, как и ты сам. — Да, наверное, это много, — предполагает та, сама будучи не уверенной, правда это или нет, проверить самой возможности больше никогда не будет. — А ты чего пришел-то? Наверняка ведь за чем-то. Никто никогда не приходит просто так, — произносит та чуть грустно. Не хватает разве что звучного вздоха из живых лёгких. — Признаться честно, да… — невольно шаркает Антон по земле, зачерпывая носком придорожной грязи. — Не видела Эда? Мне у него кое-что спросить нужно. Уже через несколько секунд они направляются по утоптанным дорожкам вглубь кладбища. В отличии от бестелесного фантома, Антону приходится лавировать между похоронными венками, скамьями, крестами и камнями, стараясь случайно на те не упасть, поскользнувшись на очередном грязевом болотце, а между тем не покорёжить чего-нибудь прихваченными с собой граблями. Он почти жалеет, что взял последние, когда в поле зрения возникает примечательная фигура в потрёпанном спортивном костюме, орудующая металлической метёлкой. — Эд! — окрикивает Антон, привлекая к себе внимание как самого кладбищенского сторожа, так и парочки его престарелых подопечных, рассевшихся на могильных плитах. — О, а я-то думал, ты из своей берлоги вообще не выползаешь. Арс в итоге задушнил и ты решил подышать свежим воздухом? — вдыхает тот полную грудь пропахшего запахом гниющих листьев кислорода. — Но это ты молодец, прихватил с собой спортивный инвентарь, так что можешь тож приступать. Тут компания не помешает. Тут же краем глаза Антон замечает, как парочка сидящих неподалёку стариков кидает в их сторону недовольные взгляды и подбирается своими рыхлыми полупрозрачными телесами от такого заявления. — Видишь, Палыч, он нас ни во что не ставит, — недовольно бурчит один, больше похожий на шарик с парой тонких ножек и ручек. — Вот в наше время молодые старость уважали, а это вот, — пренебрежительно машет в сторону Выграновского. — И не говори, понаберут всяких. Знать бы ещё, куда на таких жаловаться, — отвечает ему второй, куда более тонкий, опирающийся руками на пустой воздух, на месте которого когда-то при жизни наверняка была клюка. На все эти разговоры Выграновский лишь закатывает глаза и предлагает переместиться дальше, оставив за собой полные мешки листьев. Внимание ворчливых приведений тут же перескакивает на них и обсуждение старых деньков на даче. Видимо, не все в силу своего характера так же благосклонны к местному надзирателю, как, к примеру, некая Мария Игоревна, на чьей могилке они начинают разгребать мусор, веточки, листья, а заодно прихватывают старое исколотое со всех сторон блюдце, чтобы оно не утонуло в грязи. Сама же сухонькая, но активная старушка всё вьётся вокруг, едва ли давая вставить слово. Обычно на могилах наводят порядок родственники по весне, но у Эда своя привычка навещать с уборкой те могилы, к которым никто давно не приходит и вряд ли придёт. Антон в этом деле в детстве никогда не помогал, но сейчас занятие кажется важным. Потому не спешит начать перебивать очередного фантома, встречающегося на пути и даже почти не возражает, когда старые знакомые вроде Розы Вальдемаровны и Надежды Васильевны на радостях едва ли не проходят сквозь него. Один единственный раз Шасту, пару лет назад, доводилось побывать в приюте для животных. Уж больно сильно его сестра просила родителей о хоть каком-нибудь домашнем питомце, но те были против. Зато наведались туда, где жаждущих внимания и заботы животных слишком много, к сожалению. Большинство собак виляло хвостом и весело лаяло, завидя людей. Антону же было грустно смотреть на эту картину. Понимал — мало кто из них найдёт себе дом и будет жить долго и счастливо. Так и сейчас — многие приведения любят внимание, хотят общаться с людьми, узнавать, какого за пределами железного забора, да только их путь уже закончился, а разговоры с живыми — лишь счастливая случайность в виде зашедших на кладбище чуждых и Эда, приглядывающего за этим местом по своей воле. — Знаешь, Олеся тебе похоже не говорила, но она хочет себе Макса Зайца стащить. Спрашивала у меня, как такое можно провернуть, — рассказывает Антон, уже стоя вместе с несколькими мешками у железной бочки, в которую они периодически скидывают листву, заодно подливая розжиг. Влага шипит на дне, пока оранжевые язычки пламени изредка вспыхивают и вновь исчезают. — Не знаю, но зато теперь буду знать, что в следующий раз, как она заявится, придётся ей не только про колоды пояснить, — затягивает тот чернильный дым своей сигареты. — Будешь отговаривать? — в ином раскладе, на самом деле, парень и не сомневался. — Просто скажу, что ей эта морока нахер не сдалась. Мертвецам не место рядом с живыми. Они все хотят быть частью того мира, но даже приблизившись к нему максимально сильно, ничего не смогут сделать. Подобное сводит с ума, — бросает он короткий, но понятный взгляд в сторону Шаста, прежде чем ливануть ещё химической жижи, что вспыхивает мгновенно и едва не опаляет руки. — Но это их дело. Я может быть и смотритель, но не тюремщик всё-таки. Невозможность прикоснуться к окружающему миру сводит с ума. Да, Антону это знакомо, хотя и не по себе самому. И, может быть границы между Явью и Навью, а также миром мёртвых и живых находятся в разных плоскостях, пересекаемых друг с другом, они всё так же сложны. Но именно потому странно, почему Выграновский большую часть свободного времени проводит здесь. Среди одиноких мертвецов, когда большинство ушлых, к примеру, в их сторону даже не глядят. — Но ты ведь не из-за очередной шибанутой идеи Олеси пришел, — отвлекает тот от раздумий спустя минуту затянутого молчания. — Арс там под утро писал, что ты во время своего «заплыва» с хреновиной кое-какой повстречался. Мог бы и дальше дома сидеть, я кое-как расписал, чё делать. Тут же вспоминается стук пальцев по мерцающему экрану и телефон, лежащий не как положено на тумбе или хотя бы полу, а валяющийся на груди Попова с риском грохнуться в итоге на пол. Сейчас Антон и вовсе жалеет, что оставил его, как есть. Ладно ещё Антонов утопленный китаец, но айфон как-то совсем портить не хотелось бы. — Может перескажешь, раз я здесь? — тут же подбирается заинтересованно, всё же изначально он не ради уборки на кладбище приходил. — Тогда давай, как Арс, отгадай с одной подсказки. — Отгадать что? — резко начинает нервничать Антон, чувствуя себя точно бы его после крепкого сна на школьной парте позвали к доске. В голове только пустота и глаза бегают нервно, хотя ему ничего при неправильном ответе не будет. В худшем случае Выграновский над ним поржёт. — Не «что», а «кого» ты встретил, Шаст. Ответ, так сказать, на поверхности плавает, — посмеивается тот, откидывая окурок к тлеющим листьям, среди которых видно несколько фантиков, пакет и упаковку из-под сигарет. — А какую подсказку ты дал Арсу? — тут же спрашивает, надеясь, что раз Попов смог разобраться, то и он как-нибудь не оплошает. Вроде бы какие-то зачатки гордости у него есть, так что защитить их нужно. Даже если в процессе от чего-то испытываешь испанский стыд. — «Я голубой, я голубой, никто не водится со мной», — без стеснения запевает Выграновский какой-то знакомый мотив, пока сам не срывается на смех, вместе с тем наверняка заставляя не одного Антона, но и ближайших сидящих по могилам призраков состроить лицо с непередаваемой палитрой эмоций. — Ну, эт, конешн, авторская переработка. Шастун предпочёл бы провалиться сквозь землю по многим причинам. Как минимум из-за услышанной интерпретаций песни из «Летучего корабля». Даже он — любитель мультфильмов по комиксам, помнит эту классику, хотя бы из-за частушек Бабок Ёжек, лет в пять казавшихся тем, что он обязан знать наизусть и донимать ими бабушку с Ирой. Была там и ещё одна, от господина, у которого «жизнь — жестянка» и тому «летать охота». В общем-то, ответ и впрямь весьма очевидный. — То есть, это был водяной? — сейчас Антон даже не сомневается в том, что прав. Информации от того в целом больше не становится, правда, но даже знание вида того, о ком идёт речь, и к кому в ближайшие дни парень собирается наведаться, уже придаёт больше уверенности. К тому же, по взгляду Выграновского, в чернильной темноте которого бегают смешинки, понятно — тому известно по более, нежели одно название. — Водяной, морской чёрт, хозяин вод, топей, болот и так далее по списку, в котором присутствуют не канонично дохлые мужики, живущие под водой. Поздравляю, загадка раскрыта, стоило вспомнить старые мультики, — посмеивается тот, подкидывая в бочку новых листьев и вновь заливая те едкой прозрачной жижей. — Просто было слишком очевидно, — неловко разминает шею Антон, делая шаг назад от огня. — Да и про водяных как-то обычно не говорят, в отличии от русалок. — Так рукастые тварюги есть в каждой луже, через которую не переплюнешь. Оно и понятно, чего егери про них не забывают, а эти как появляются, так и исчезают. Да и я сам с ними не часто виделся. Последний раз лет двести назад, на Невском Базаре. Не знаю, может в Питере их ещё можно легко встретить, всё же город располагает. Реки, каналы, озёра и поэты, тяготеющие к самоубийствам — идеально! — на пару мгновений появляется ощущение, что Эд и вовсе не здесь сейчас, а в романтичной картинке столицы Российской империи. — То есть, русалки крадут себе водяных из проходящих мимо слепцов? И если человек какой-то особенный он становится супер-русалкой-человеком, а не обрубком? — пытается сопоставить всё для себя Антон, хотя выходит как-то нелепо. Красноречивое цыканье тому подтверждение. — Не, Тох, ты кое-что важное упускаешь и понятия путаешь. Во-первых, у русалок с водяными общего, как у пауков с мухами. Ты же знаешь, что паукообразные к насекомым не относятся? Так вот, русалки — воплощения реки, создающие себе подобных из понравившихся слепцов, которых топят. А вот твой «друг» всё ещё при своём теле. Не скажу, что пышущем жизнью, но точно не мёртвом. Возразить, переспросить и докопаться очень хочется, но не получается. В конце концов, слова Эда совпадают с действительностью. Силуэт хоть и выглядел бледным, но не ощущался призраком или фантомом, да и Федя бы точно нашел информацию о том, что тело его друга где-то прибило к берегу реки. Так что суть и впрямь разная. — И зачем вообще им? Ради развлечения? — Скорее, чтобы была голова на плечах. Только проблема в том, что эта самая «голова» может однажды им надоесть. Ручонки объявят бунт, прикончат своего водяного и пойдут искать нового, активно перебирая понравившиеся кандидатуры. — И поэтому они топят людей. Чтобы найти того, кто будет их волей, — бормочет Антон, на что получает одобрительное кивание со стороны. Только вот кое-что всё ещё не складывается в этой, считай, целостной картине. — Тогда почему их стало только больше? Разве они не должны были залечь на дно? — А вот это я хер знает. Тот, кого я знал, уверял, что при нём русалки почти перестали топить людей, не считая исключительных случаев. Типа уж больно симпатичных поэтов и художниц и то ради забавы скорее, и чтобы к ним примкнули. В таком случае, может у нас завёлся водяной-шизоид, которому в кайф убивать людей, и он готовится на новый год целый каток с собой прихватить, — пожимает плечами Выграновский, на того явно не давит весь вес ситуации как на Антона. Всё же, он ограничил себя одним лишь кладбищем, а не целым городом, за которым и так есть, кому присматривать. — Или дело в клевере, — дополняет Антон. Первая теория кажется нереальной, безосновательной, а заодно — куда более неудобной. Потому как договориться с маньяком явно будет сложнее чем с человеком, которому что-то нужно и это «что-то» уже лежит дома на полке. — Или в нём, — кивает Выграновский, палкой поправляя листья в бочке. Почти что чёрт со своими вилами и котлом в аду. Именно из-за этих мыслей, сильно позже прощаясь с Эдом, Антон думает не о новой информации с весьма сносными предложениями, как поступить в данной ситуации, а том, кто же всё же их сосед с первого этажа. В мире, где есть яги, русалки и водяные могут затесаться и другие персонажи, живущие в этом мире, как и он сам — далеко не сказочно.

***

В багажник машины с громким шуршанием и стуком плюхается пара продуктовых мешков. В одном всё как положено: шампунь «всё в одном» для Антона, замороченная корейская зубная паста, которой пользоваться несомненно будут оба, а не только Арсений, чутка полуфабрикатов из мясного отдела, макароны, туалетная бумага и, в добавок, всё, что нужно, чтобы приготовить обещанное домашнее печенье. В другом же всё, что сам Шастун с радостью бы отправил в свой желудок, боясь даже при наличии хорошего ведунского иммунитета заработать себе язву. Потому что одно дело бактерии и вирусы, а совсем другое — беспощадная химия. Однако, на сегодня радость любого ребёнка и подростка должна сыграть роль не иначе, как реквизита. Мотор уже предусмотрительно фырчит, напоминая о том, что вообще-то пора ехать, а не пялиться на принесённые мешки и сумку, в которой сто процентов лежит дополнительный комплект одежды и обуви. У Арсения в наличии горький опыт перевоплощений в неудачное время в неудачном месте; Антон же в свою очередь не хотел бы, чтобы сегодняшняя ночь тоже полетела в копилку промахов. Остаётся только надеяться, что план, к которому они готовились, задействуя целых три головы, не обречёт их на занимательную экспедицию ко дну реки в один конец. Багажник хлопает, а на пальцах остаётся тоненький, но ощутимый слой пыли. Та спустя секунду стирается о карман толстовки, в который Шастун лезет за купленным вместо сигарет чупа-чупсом. Всё же, курить в салоне автомобиля ему запрещено де-факто. Да и совесть не позволила бы оставить после себя неприятный для Арса запах. — Нервничаешь, — поглядывает тот на Антона, стоит парню оказаться рядом и нехотя пристегнуться. — Может отложим тогда? Не обязательно пытаться решить эту проблему, как можно быстрее. — Это как с экзаменами. В какой-то момент заёбываешься готовиться так сильно, что потом только и думаешь «поскорей бы всё это кончилось». Так что просто поехали, разберёмся сегодня, а завтра подумаем, чем займёмся в последний день твоего «больничного», — пытается отвлечься Антон, периодически погрызывая белую пластиковую палочку с леденцом на конце, которой всё время хочется затянуться. Машина трогается с места, радио привычно молчит. Вместо него шуршание шин да тихий гул мотора. Звучат, точно низкие гитарные басы, удивительным образом сочетающиеся с шорохом маракасов. Музыкальный коктейль, от которого в голове пусто. Но даже так, Арсений прав — нервишки шалят самым отвратительным образом. Бесконтрольно и иррационально. Сознание спокойно, без въедчивых, навязчивых мыслей, зато его глубинная часть, в котором нет ни единого связного слова, заставляет сердце биться чаще, дышать короткими частыми вдохами, пока нервы в теле наоборот немеют, наливаясь неопознанным свинцовым дискомфортом. Антон ненавидит это своё состояние. — Будь сейчас лето, можно было бы съездить на дачу, — предлагает один из вариантов Арсений, держась за руль обоими руками и больше не отвлекаясь от дороги взглядом, но, когда тот игнорирует знак главной дороги, закономерно получая от кого-то позади длительный раздраженный гудок, становится ясно — тот явно мыслями в первую очередь не на водительском сидении. — Не знаю даже, как сейчас переживу соседство с насекомыми. Ещё в земле ковыряться придётся… — вспоминает он те далёкие времена, когда они оба были значительно моложе, а некоторые ныне отвратительные вещи казались весёлыми. Сам Антон больше ни за что бы не стал рассматривать вблизи маленьких ползучих и летающих хитиновых тварей, а Арс навряд ли воспылает желанием помериться силами с обычными птицами, будь то драки в воздухе с хищниками, попытки перепеть соловьёв или съесть больше соседской черешни, чем залетевшие мимоходом скворцы. — А ты похоже за эти годы изнежился. Будем надеяться, что на рыбалку хотя бы тебя не потянет. Помнится, она у тебя не задавалась. Цеплялся крючками за одежду каждый раз, пытаясь забросить. Это ведь надо было так умудриться, — стоит глянуть в сторону Попова, отстранив лоб от трясущегося автомобильного стекла, как на чужих губах можно увидеть лёгкую улыбку. Видимо, и впрямь из памяти не выветрилось то, как маленький Антон упорно сражался с непомерно огромной для него тогда удочкой и вечно путавшейся леской, пока Арсений сидел неподалёку, хихикал низким голосом вместе с Анной Алексеевной, следившей, как бы до внука не добрались шаловливые ручонки сущностей реки. — Мне было лет десять и то была дедовская бамбуковая удочка, которой уже тогда было лет сорок, — высказывается в своё оправдание. — Олег вообще показал, как правильно рыбачить, правда частенько ездил в такие места, что глядеть на те затоны даже с кольцом было стремновато. Не знаю на счёт русалок, но какая-нибудь параша там точно обитала. Антон сторонился водоёмов по привычке, особенно в первые пару лет переезда. Тогда, когда свыкнуться со своей добровольной слепотой было сложно, но избавляться от неё не собирался, следуя заветам. Однако на природу они семьёй порой выезжали, прихватив с собой мангал, рядом с которым Шастун и проводил большую часть времени. Но время шло, а вместе с тем ему всё чаще предлагали взять удочку в руки и провести долгие медитативные часы на берегу, наблюдая то за поплавком, то за кивком удочки. Отказывать долго не получалось, потому однажды Антон обнаружил себя сидящим на раскладном стуле, слушающим истории Олега о его поездках за границу и наблюдающим зачастую не за поклёвкой, а за кругами на воде. Всем в них виделись следы водомерок, погоня окуня за мальком, нырнувшая змея и многое другое. Только Антон в такие моменты нервно крутил кольцо на пальце, преодолевая искушение наконец его снять. Только ради того, чтобы убедиться: вместо привычных слепцам обитателей озёр, в центре кругов находились тянущиеся к небу руки. — Олег? — спустя пару секунд спрашивает Арсений, чуть поведя подбородок в его сторону и вскинув бровь от непонимания. — Отчим, — тут же удовлетворяет чужое любопытство. — У нас с ним вроде как сложилось определённое взаимопонимание. Он оказался неплохим человеком. — С ним было легче общаться? Чем с матерью, я имею в виду. — Зачастую да. Впервые со дня своего возвращения, Антон начинает рассказывать о своей жизни в Москве более полно, нежели простые упоминания о матери и остальных второстепенных персонажах его жизни, с которыми пришлось познакомиться и вывести на первый план. Об Олеге, старавшемся всегда поддерживать хорошие отношения с пасынком, о младшей сестре, с которой было сложно контактировать, стоило той научиться разговаривать — характер у неё оказался не самый простой для Шаста, предпочитавшего быть как можно более отстранённым от семьи, в которой жил. Упоминает Диму с Катей и то, как обидно, что сейчас он словно бы откатился в другую крайность, в которой разговаривать некогда с единственным другом слишком сложно. Арсений слушает, внимательно впитывает информацию, иногда то удивлённо вскидывая брови, то сжимая и разжимая губы в красноречивых полугримасах, то смеётся, морща нос и блестя глазами в наступающей темноте. Сумерки уже миновали, солнце зашло за горизонт, вдоль дороги светят уличные фонари, а машина неспешно приближается к набережной. Поток автомобилей вокруг приличный по меркам относительно провинциального города, в котором не наберётся и миллиона жителей. Кто-то желает успеть на романтическое свидание под луной, иные собираются в скором времени бросить свой транспорт на парковке до завтра, вернувшись домой после клуба на такси, третьи лишь только проезжают мимо, не останавливаясь. Они же не собираются показываться в самом центре, где весело проводят своё время выпивающие подростки, поют песни уже совсем незнакомые уличные музыканты, а барыги последние дни продают дешевые китайские игрушки в десять раз дороже. Вместо этого Логан катит свои колёса подальше от налёта цивилизации. Туда, где меж деревьев не видно ни одного фонаря, живой души и даже припаркованного авто. Эту местность можно и вовсе назвать полудикой, если не обращать внимания на горящие огнями здания метрах в трёхстах за спиной и огромный покосившийся знак, запрещающий бросать у этого берега якорь. Движение становится всё медленнее и медленнее, пока Арсений и вовсе не выкручивает руль на все триста шестьдесят, заворачивая в укромное местечко меж кустами, зарослями бурьяна тремя стволами кривых вязов, дальше которых проехать не получится. Антон смолкает. Говорить больше не хочется, а успевшее подняться настроение и вовсе тухнет, стоит фарам разок моргнуть и выключиться, оставляя их в тишине и темноте. В груди вновь нарастает волнение, но не страх. Шастун их хорошо различает. Когда страшно, хочется бежать, спасаться бегством, голову накрывает паника, пока мышцы в теле плохо распознают сигналы головного мозга. Ничего из этого сейчас с ним не происходит. Потому что рядом Арс. Это кажется практически дурной привычкой — чувствовать себя рядом с ним в безопасности. Не как за каменной стеной, скорее точно под тёплым одеялом, спасающим от мороза, а заодно и подкроватных монстров, норовящих схватить за пятки в любой момент. Только вот всё равно оставить все заботы позади не получится. Сейчас все они впереди, ждут не дождутся, когда наконец они оба откроют двери и пройдут к мрачному илистому берегу. Однако пока рано. Будоражить реку до того, как большая часть гулянок поблизости не уляжется — опасно для окружающих. Одно же из его условий — закончить до ведьминого часа. Вдали на мелкой речной ряби поблёскивают огни города. Их едва видно через кусты и деревья, но они оба вглядываются в них, надеясь не увидеть с такого расстояния вздымающихся из-под мрачных вод вытянутых дланей. Этот вид, преисполненный умиротворением вперемешку с беспокойством наполняет голову мешаниной из мыслей, в которой разобраться не так-то просто. Скорее кажется, что мозги сварились в суп, тем более, что Антон не замечает, как последние минут десять просто-напросто грызёт белую трубочку. Ощущение не из приятных. Словно бы под ногами жидкая, неустойчивая почва. — А может быть съездим в Питер? Всего на пару дней. Думаю, ничего с городом не станется, а нам будет положен отдых. Как тебе идея? — старается вернуться в то самое приятное русло беседы, сопровождавшей их до выключения мотора. — Хочешь стать специалистом по водяным и просто болотным созданиям? — откидывается на спинку Арсений, наконец полностью поворачивая голову в его сторону. — Я там был всего один раз на пару дней. И то только в Пушкине. Никакой Дворцовой площади, Невского проспекта и Эрмитажа. — Не думал, что тебя интересует отдых с обзорными экскурсиями. — Иногда вся суть в том, с кем на них ходить, — произносит Антон, продолжая рассматривать Арсения сквозь темноту, клубящиеся в самых чёрных углах тени, обволакивающие со всех сторон. Но даже так его видно прекрасно. Потому что кожа кажется бледнее обычного, а голубые глаза поблёскивают, не отражая свет, а излучая его откуда-то изнутри. Тот за него переживает, потому сегодня молчалив и спокоен. За последнюю неделю Арс даже перебарщивает с этим своим состоянием, от чего сердце ковыряют острые крошки вины. Ту загладить хотелось бы, подарить чувств и ощущений, воспоминаний, что могли остаться глубоко в самой его бессмертной сущности. — И может сезон белых ночей уже кончился, но всё равно можно было бы посмотреть на разводные мосты. Как думаешь? — в голосе Антона надежда, как у ребёнка, знающего, что Деда Мороза не существует и отчаянно намекающего родителям, какой подарок на Новый Год ему просто на просто жизненно необходим. Глядя на себя изнутри, Антон был уверен, что найти более прямолинейного человека, чем он — сложно, если не сказать «невозможно». Но стоит затронуть тему Арсения, и язык решает заплестись в лабиринте намёков вместо того, чтобы нырнуть с разбегу к сути. Вероятно, берёт дурной пример, ведь определённо есть с кого. Сидит рядом, затаив дыхание слушает, поблёскивая глазами, пока в голове клубок мыслей кружится и вертится, в попытках найти для каждой запутавшейся ниточки свой собственный конец. — Думаю… — медлит тот, и на мгновение Антон чувствует, как сердце содрогается в отвратительном, неровном ударе, думая отдельно от замерившего после сказанного мозга. — Что если я не хочу в ближайшее время лишиться работы, мне не следует брать отгулов. — Да, конечно. Выходит сухо и даже чутка резко. Под стать резко обрушавшемуся в Тартар настроению. Сиди он за рулём, то его обуревал бы соблазн приложиться лбом о руль и сотрясти окружающую тишину отвратительным автомобильным гудком. Но вместо этого Шастун делает глубокий вздох и, не предупреждая, выползает из машины. На улице прохладно. Свежий воздух наполняет лёгкие, но вместо наслаждения вечером, парень желает стукнуть себя чем-нибудь тяжелым, за то, что всё его «поговорить» постоянно сводится к намёкам, и что в этот раз ответ у Арса вполне ожидаемый. Работа. В общем-то это только Антон «фрилансер», последние пару месяцев, живущий как положено — затворником. Отговорка же Попова имеет смысл. Хотя, конечно, он ведь должен был понять всё, верно? Но вместе с тем, по рёбрам пробегает злобящий холодок. Что если за ревностью, беспокойством и заботой Арса спрятаны не те же самые чувства? Вдруг он относится к нему как и все остальные фамильяры к своим компаньонам, и потому парень отвечает именно так? Старается не обидеть, пока Шастун предпринимает тщетные попытки воссоздать сцену из какого-нибудь малобюджетного романтического фильма? Трубочка между зубов уже и вовсе плоская от нервно жующих её зубов. Та отправляется в карман джинс, стоит Антону найти в толстовке сигареты с зажигалкой и закурить, отойдя в глубокую тень одного из деревьев в нескольких метрах от машины. Арс всё ещё там, на водительском кресле. Моральных сил не хватает, чтобы не кидать на него периодически взгляды. Только вот увидеть можно разве что едва уловимые силуэты друг друга, да блуждающие по округе щупы красного дыма. Хочется, чтобы время шло быстрее, потому что возвращаться в салон не хочется, несмотря на зябкую погоду. Только вот по замершей там голубоглазой фигуре видно — её хозяин выходить не собирается. С губ невольно вырывается тихий смешок, развеивающийся в воздухе бурлящим клубом. Этот перетекающий в ночь вечер мог бы выглядеть почти как настоящее свидание, точно лучше любого из тех, на которых был сам Шастун. Ночь, редкие, но заметные звёзды над головой, берег реки, с которого чутка несёт тиной, укромная темень деревьев, к которой мало кто из слепых решится подойти. Романтика в этом всём безусловно есть. Только вот скорее та, которой вдохновлялись все те писатели, любящие расписывать вместо чувств любви и страсти, умиротворение и восхищение природой. Конечно есть в этих ощущениях нечто общее — не даром первые поцелуи красиво смотрятся на фоне заката, признания в любви в свете рассветного солнца на крыше, а согласие быть вдвоём навсегда — на берегу Невы, пока вдали, сверкая огоньками, разводятся мосты. Антон тоже хотел бы, чтобы пока мосты разводятся, сойтись с любимым человеком. Но, видимо, пока его ждёт лишь илистый берег, да безликие русалки, касания которых кожа уже позабыла. Не исключено, правда, что их вспомнить придётся. Всё же именно к ним они сегодня собираются наведаться в гости, прихватив гостинцев. С ними пришлось и вовсе попотеть, для начала несколько часов просидев над картами, чтобы узнать номер телефона Феди. Потом же началось самое тяжкое — попытки пробудить более или менее чёткую память о потерянном друге и тому, что тому больше всего нравилось. К сожалению или же к счастью, забранный клевер и впрямь помог заглушить воспоминания, так что такая банальная информация, как пристрастие к коле и крем-брюле по затраченной на неё усилиям вышла на вес золота. Жаль только, что никому кроме егеря и его фамильяра не нужна. Всего-то кулинарные предпочтения хозяина реки. Успевший даже остыть окурок выкидывать на произвол судьбы в ближайшие кусты не хочется, хотя тот несомненно остался бы не замечен среди сотен точно таких же, покрывающих поросшую сорняками землю вокруг. Потому Шастун чувствует себя слегка неловко, стоя с таковым на месте и глядя в пустоту. Увидь его сейчас какая мимо проходящая девушка, точно бы полезла за ключами в карман, прямо как он сам делает, выуживая из толстовки помятую пачку сигарет, которой, однако, самообороняться точно не получится. Только закинуть в неё пожелтевший фильтр, чувствуя от того лёгкую брезгливость и ни капли облегчения. Вместо него к горлу подступает нервный комок. А стоит глянуть в сторону мрачной реки, чьего берега и вовсе не углядишь, так и вовсе дышать хочется реже. Словно бы лёгкие устали от своей извечной работы и предпочитают уйти на покой. Только вот его не светит, как и солнца в кромешной тьме городской ночи. Иногда нужно просто смириться с грядущим, можно даже представить, что всё происходит не совсем с настоящим тобой, а скорее персонажем игры, за которого играешь, сидя перед экраном. В конце концов, что ни произойдёт, оно будет интересным, а это уже не плохо. Так, сделав громкий тяжкий выдох, Антон решает оторвать взгляд от автомобиля и переключить всё своё внимание на реку. Та точно не выглядит манящей. Скорее отталкивающе загадочной, неизвестной и от того пугающей. Но он всё равно решает сделать несколько шагов через кусты, меж стволами деревьев, по тоненькой тропинке, усеянной мусором настолько, что стоит в очередной раз нарушить тишину хрустом стекла и шелестом пакетов под ногами, как появляется ужасное желание побыть волонтёром на денёк и прибрать здесь всё. Однако мусор едва ли меняет своё положение под ногами, когда Шастун таки подходит чуточку ближе к не облагороженному берегу. Если расстояние в пятнадцать метров вообще может звучать в одном предложении с «близко». Дальше зайти не решается, даже не видя вокруг ни одной захудалой лужи, скрывающейся под сенью убогой растительности. Не зря прогноз погоды отслеживали на наличие в каком-либо из районов дождей. Не хотелось бы повторения неудачного опыта. По той дороге, что привела их сюда, сверкая мигалкой и пища сиреной, проезжает не то скорая, не то полицейская машина, нарушая тишину и спокойствие, а вместе с тем на пару секунд насыщая чёрные тени сине-красными оттенками. Вместе же с тем слышится хлопок сперва автомобильной двери, а после и закрывающегося багажника. Будто бы кое-кто только лишь сейчас очнулся и понял — неподалёку больше не стоит долговязой тени в ореоле ржаво-красного дыма. Вскоре Арсений тоже пробирается сквозь кусты, шуршит пакетом и хрустит битым стеклом под ногами, каждый раз проверяя от того подошвы на целостность. При виде него всё равно мягкая улыбка на губы лезет. Условный рефлекс, работающий не на уровне мышц, нервов и нейронных связей, а души, которой на текущие недомолвки, недопонимания и неопределённость абсолютно плевать. Она будто бы ньютоновой жидкостью становится: удары отразит, а любую нежность и упрямую колкость примет в себя. — Не уходи из поля зрения без предупреждения, — ворчит Арсений, тоже поглядывая в сторону речки. Та кажется слишком спокойной, ведь на поверхности не маячит ни одной блуждающей руки. Лучше бы те уже протягивали свои вытянутые фаланги, выползая из-под илистой кромки. Видеть опасность в лицо гораздо проще, нежели томиться в неизвестности. — Ты как-то не больно быстро ринулся на мои поиски, — подмечает Шастун, чувствуя толику вины за то, что для себя самого слова ощущаются резковатыми, словно бы за время созерцания ночных пейзажей, он не успел остыть. В ответ же чужие глаза успевают отскочить в сторону, не сразу принимая зрительный контакт. Не то смущение, не то растерянность отражается на бледном лице напротив. Что бы Арс ни хотел сказать, это лежит явно не на поверхности. — Я думал… «Кто бы сомневался», — хочется съёрничать, но вместо этого куда интереснее наблюдать и ждать объяснений. И причина совсем не в том, что Антону могло бы быть обидно остаться ребёнком без присмотра «взрослого», а в тех самых шестернях внутри причудливого механизма сознания Попова, в которых легче разбираться, видя те за работой, а не наблюдая со стороны сквозь тени, дым и автомобильное стекло, покрытое тонким слоем пыли. — Наверное, мне стоит сегодня быть рядом с тобой в форме ворона. Не хотелось бы тратить время на выкручивание из одежды, мало ли что… да и вообще… — совсем затихает тот, уставив глаза в землю. После своего визита на кладбище, когда большая часть листьев стала пеплом на дне бочки, а вопросы о водяном почти иссякли, Антон не вернулся домой сразу. Сперва нить разговора увела его в квартиру Эда. В первой как всегда царила атмосфера гнетущего, но занимательного хаоса. Однако даже в нём старый рисунок многоглазого и многокрылого ворона привлёк внимание. Только в этот раз Антон знал точно, сколько там на самом деле глаз, крыльев, понимал, какие они на ощупь и прекрасно знал, кто это на самом деле. Не задать вопроса о том, почему Эд нарисовал такого Арсения, было просто невозможно. Шаст узнал, как тот обратился во время его падения в нору. О том, как Арс не мог принять себя таким — непонятным для самого себя, лохматым и неуклюжим монстром, которого никак не мог посчитать хоть капельку привлекательным. Боялся, как бы случайно не оказаться в подобном виде перед своим компаньоном, ведь верил — вызовет к себе подобным внешним видом лишь страх и отвращение. Потому Эд его и нарисовал углём по кремовой бумаге. Слова о том, что «всё путём, это же наоборот круто, далеко на каждый так может», не работали. К сожалению, изображение со стороны тоже. Сегодня же день, когда возможно в очередной раз придётся в какой-то момент перевоплотиться в того самого «себя», которого Арсений никогда не любил. И пускай Антон говорил ему чистую правду: тот красив во всех своих формах, становиться на шаг ближе к той, которую избегал годами, должно быть тяжко. В подтверждение — взгляд точно у младшеклассника, неспособного решить задачку после десятков объяснений матери, к которой снова пришел с просьбой о помощи. — Арс, а ты вообще часто обращался за эти годы? Может показаться, что Шастун хочет отвлечься от темы, однако, в голосе звучит беспокойство. Такое, которое можно услышать только если тема разговора напротив — крайне важна и увиливать от неё не собираются. От того Попов явно мешкается с ответом, от чего спустя пару молчаливых секунд возникает пояснение. — Лиза рассказывала, что по началу это больно, — говорить об этом, представлять, что в общем-то изменение тела буквально ломает фамильяров — неприятно, да только игнорировать этот вопрос, зная о нём — сложно. — Вроде как нужно много практиковаться, чтобы получалось легко… Типо как на шпагат садиться, — неловко приводит он аналогию, не будучи уверенным, что вообще может рассуждать на тему. В конце концов, в этой жизни ему точно подобного не суждено испытать. И не хотелось бы, чтобы Арсу было больно от перевоплощений, которых он так не любит. В конце концов, они нужны только для экстренных ситуаций. — Об этом можешь не беспокоиться, я давно привык. Да и никогда конкретно на это не жаловался, — обрывает тот затухающую речь парня. С одного взгляда на резко выбравшегося из неловкости и сомнений Арсения понятно — для него болезненные ощущения и впрямь никогда особого значения не имели. Может быть в моменте, но характер не позволял страшиться того, что нужно было преодолеть, не задевая притом гордость. Антон же помнит, хотя лишь едва-едва, свой единственный поход на танцы в глубоком детстве, после которого он ныл на болящие по всему телу мышцы и напрочь после отказался подобное повторять. Даже физкультура на первых курсах университета с пробежкой по стадиону утомляла его настолько, что увиливал, как только мог. Судя по всему, Арс на его месте сделал бы всё, чтобы не только самому не ныть, но и чтобы сие не происходило после усиленных тренировок с телом. И это достойно уважения, а не жалости, к чему-то, что ушло давным-давно. — В таком случае, превращайся почаще, — произносит он, улыбаясь стоящему рядом Арсению, в котором сейчас и впрямь есть нечто птичье, но не по-нелепому, точно в какой-то домашней утке, а гордое и упёртое, присущее именно его чернокрылому виду, обросшему по миру мифами, байками и дурной славой, за которыми зачастую теряется то, что без какой-либо нарочитой пелены перед глазами его видит Антон. — Я всегда боялся тебе чего-нибудь сломать, если переборщу с объятиями в птичьей форме, а так теперь есть возможность тебя всего такого пушистого и пернатого потискать и заобжимать как следует, не волнуясь о полых костях. И вновь этот растерянный взгляд Арсения, от которого на губы лезет довольная улыбка — сумел того смутить. А пока тот в растерянности, можно позволить себе ещё одну любимую вольность — потрепать по волосам, растрёпывая укладку. Те напоминают перья очень отдалённо, но это не имеет значения, ведь и до такого, и до иного Арса, ему, видимо, разрешено дотрагиваться. Официального письменного документа это подтверждающего, конечно, не существует, зато Арсений, в здравом уме и светлой памяти стоит прямо рядом с ним. Сперва кажется, будто бы тот пытается не замечать руку, погруженную в его шевелюру, массирующую пальцами голову на макушке и затылке. Только вот спустя несколько секунд, нежный взгляд Шаста ловит. И свой не отводит. Если сердце выдавало бы такие кульбиты в повседневной жизни, то следовало бы бежать к кардиологу и рассказывать ему о том, как в груди всё крутится и вертится, далеко не часовой механизм тикает не в ритм, то останавливаясь, то начиная бежать с той скоростью, что заставляет даже само время исчезнуть. Всё из-за поблёскивающих в темноте голубых глаз, из-за того, как чужая рука ладонь перехватывает, но не отталкивает. Вместо того, скользит ею чуть ниже, показывая — можно приласкать не только макушку, но гладко выбритую прохладную щёку. Вместе с ней ещё и шею, тёплую из-за прерывающего её воротника куртки. Честно сказать, Антону плохо от того, насколько ему сейчас хорошо. — Вообще-то… «заобжимать» можно и такого меня. Способность говорить напрочь отпадает. Рот способен разве что только дышать урывками вместо того, чтобы выдавать слова. А тех в голове достаточно. И было бы правильно сказать хоть что-то из возникающих из них фраз. Каждая бы подходила к этому вечеру. Не свиданию, но их совместной миссии, имеющей столь много общего с желанным событием. Но вместо этого Антон чувствует, как к его плечу и впрямь прижимаются… или же он сам прижимает к себе Попова. В отличии от него самого, парень вздыхает глубоко, не то, чтобы набрать больше воздуха в лёгкие, не то ради знакомого запаха, исходящего от стираной толстовки её владельца, чья рука всё ещё задевает оголённую шею, но куда сильнее на плечо съехала, пока вторая чуть выше талии. — На самом деле, я всегда хотел съездить в Питер, — произносит тот тихо, но не шепча, чуть отстранившись лишь только для того, чтобы упереть подбородок на своё законное место — антоново плечо. — Сейчас может быть далеко не восемнадцатый и не девятнадцатый век, но когда читаю описания в романах того времени, то чувствую что-то притягательное. Может быть память души, или вроде того. В конце концов, я ведь жил там когда-то, — может быть Антон и видит перед собой по большей части темнеющие стволы деревьев, дым из теней и родной силуэт, жмущийся к нему, он практически видит, как с этими словами с арсовых губ срывается и мимолётная улыбка. — Я мог бы туда долететь хоть своими крыльями, хоть на самолёте, доехать на машине или на поезде, добраться любым возможным способом, это ведь не сложно вроде как — просто взять и сделать. Но каждый раз я говорил, что работа, что нет денег на хороший отель, что нужно помочь Анне Алексеевне, но ведь это всё отговорки. На самом деле… я не хочу любоваться соборами, дворцами и парками один. Будто бы у меня никого нет… Потому, — Шаст может поклясться, что ему не кажется и он слышит, как Арсений нервно сглатывает, — если ты хочешь, я возьму отпуск в ближайшее возможное время. Погуляем по Невскому, встретим рассвет на крышах, посмотрим на эти твои разводные мосты. В темноте не видно, как быстро наливаются ярким розовым цветом щёки и уши Антона. Зато это ощущается вполне явно. Но не только на лице, но и под рёбрами, до которых через несколько слоёв ткани до него своим телом касается Арсений. Арсений, который всё же пообещал. Может быть без клятв и утверждений, даже с лёгким, но заметным отголоском вопроса в сказанном. Да только Шасту услышанного более чем достаточно. — Но для начала закончим здесь сегодня, — в последний раз вдыхает он аромат ночи, наполненный не только запахом гнилой листвы, тины вперемешку с низошедшей на землю свежестью, но и тонкий аромат Арсения: немного парфюма, не выветрившегося с одежды явно с прошлого или даже позапрошлого раза, когда тот им пользовался, сладковатое средство для укладки, которым пропитались волосы, и, конечно же, нотки его собственной кожи, что удалось запомнить как «до-ре-ми» после предложения спать в одной комнате. Арс на него не ответил, но каждое утро можно теперь обнаружить то пропахшую им подушку рядом, то его самого. — Да, надо. Арсений уходит от объятий первым. Чувствуется — нехотя, однако всё равно в итоге уходит в сторону машины. Форы пяти минут хватает не только, чтобы самому попытаться как-то собраться с мыслями в правильном направлении, а заодно, пробравшись по тропинке сквозь кусты и деревья, обнаружить сидящего на крыше автомобиля Арсения. — Мог бы позвать, — замечает Антон аккуратно сложенную на заднем сидении стопочку вещей перед тем, как захлопнуть дверь. — Ты и так пришел, — услышь кто иной этот голос ночью, в глуши, где по городским суеверьям разве что алкаши и наркоманы могут быть ночью, точно бы перекрестился, сам же Шаст может разве что плечами пожать и вытащить из багажника продуктовый мешок, мерзко режущий по ушам своим шуршанием. Иногда кажется, что весь подход ведунства, что приходится переживать и использовать Антону, какой-то неправильный. Можно сравнить с теми моментами, когда смотришь на вещь при покупке в интернет-магазине, где она сидит на модели просто идеально, а после на себя примеряешь. Понимаешь — не то. Ощущается иначе, чем представлял, выглядит даже не схоже, да и ауру создаёт отличающуюся по всем параметрам. Но ведь в итоге со своей задачей справляется на ура, будь то просто прикрытие тела или же выставление бренда на показ. Арс проходил обряд не на словах, а на крови, без лишней драматичной мишуры, он сам в своё время принёс клятву без каких-либо приготовлений, и она тут же вступила в силу. Для карт не обязательно пользоваться раскладами, чтобы уберечь человека от бед, его не нужно заставлять пить отвар из мочи осла и мышиных глаз, да и у бабы Яги нет вросшего в потолок носа, безусловно колоритного атрибута образа. Антон тащит к берегу реки мешок продуктов и ни разу не ощущает себя каким-нибудь великим чародеем из книжек даже самых посредственных авторов. Потому что пакет из Пятёрочки к тому не располагает, как и его содержимое, а вместе с тем и действия, что ему предстоит совершить. Только приятная и знакомая тяжесть с тонким налётом боли от когтей на коже под толстовкой заставляют ощутить себя чуточку более необычно в сравнении со слепцами. — Зачем мы покупали мороженое, если теперь это жижа? — недовольно рассматривает Антон потерявшую форму упаковку, которую уже было собирался положить на покрытый тонким слоем грязного песка берег, как и другие продукты. — Раньше надо было думать, — бурчит со своего живого насеста Арс. Только вот вместо того, чтобы рассматривать шевелюру компаньона или же любимую еду школьников и подростков, вороний взор со всем возможным вниманием наблюдает за находящейся поблизости кромкой воды. Всего два-три шага, и подошвы ботинок Шастуна могут намокнуть, что точно не сулит ничего хорошего. Но пока что ничего не предвещает беды. Русалок не видно. Их руки даже не спешат потянуться к поникшему лунному свету, которого едва-едва хватило бы, чтобы видеть без эха. О них напоминают лишь тени под водой и идущая по ней в безветренную погоду рябь. Никто не спешит показаться ближе и попытаться утащить Антона под воду. Создаётся впечатление, что печать, что накладывают на колоды таро, прекрасно сдерживает и воспоминания четырёхлистника. Не даёт ему болтать и кричать, привлекая к себе внимание воплощений реки. Однако даже так Арс всем телом напряжен и стискивает когти на плече крепко, оставляя на кофте заметные отметины. Он согласился потворствовать всему происходящему лишь из-за долга Антона самому мирозданию. Так бы ни ноги, ни лапы, ни крыла его не было бы на берегу реки. В принципе, вообще любой. Ведь все они очень любят далеко не Гоголевские мёртвые души. — Знаешь, обидно, что для таких дел нет какого-нибудь локального жертвенного алтаря. Чтобы всё было презентабельно, как на кассе в Маке хотя бы, — осматривает Антон выстроенные в шеренгу продукты, криво разместившиеся на берегу среди оставшихся в песке мелких веточек, бычков и тёмных пятнышек, напоминающих собой ни что иное, как шелуху от семечек. — Если так хочется, потом озаботься, а сейчас пей давай, — Арс клювом вперёд тянется, указывая на оставшуюся в руках небольшую бутылку, купленную, однако, в отличии от всего остального, на рынке. Потому что найти в магазине её содержимое конечно можно, но будет совсем не то, что нужно. — Оно воняет, — жалуется парень почти по-детски. — Так и должно быть вообще-то. В травяных сборах, зельях, отварах и настойках можно найти не ответы на вопросы, но удобные решения своих проблем и пути достижения целей. Потому существуют ведуны, экспериментирующие со всем, что только можно найти и готовые хоть говно со слезами девственницы смешивать ради неизвестного результата. Антону Эд со своими подозрительными склянками всегда таким и казался. Потому именно какой-нибудь блевогонной гадости он и ожидал получить за пазуху после заданного в лоб вопроса: «А есть ли что-нибудь повышающее шансы не сдохнуть в случае чего?». Оказалось, что есть, но не у Выграновского. Скажем так, он не тот человек, который имеет в хозяйстве настоящую живую корову. Открывая бутылку и стараясь особо не нюхать и не чувствовать вкуса. Шастун задаётся про себя вопросом, обязательно ли молоко должно было пованивать навозом для того, чтобы быть достаточно живым напитком. Антон помнит, как его тянули на дно. Не просто речное, а на дно Нави. Что самое главное — вынырнуть не давали и тем самым — сбежать. А ведь именно этот путь отступления самый простой, незамысловатый и эффективный. Без балласта вынырнуть легко, с ним — невозможно, но, если сделать себя чуть более живым, то станешь похож на засунутый под толщу воды шарик. Конечно, живая вода для подобного случая была бы идеальным вариантом. Только вот Базар уже прошел, а ждать апреля, дабы раздобыть подобный товар слишком долго. Остаётся только воспользоваться куда более доступным заменителем, в виде совершенно обычного коровьего молока. Даже не пастеризованного и не кипячёного. Стоит выпить несчастную полулитровую бутылку до дна, как тут же хочется схватиться за рядом стоящую колу и, смыв мерзкий вкус и запах с языка и носа, устроить в своём желудке локальную катастрофу, однако нельзя. Остаётся только радоваться тому, что оно было хотя бы без пенки. Мусор отправляется в пакет под ближайшее дерево с напоминанием себе позже его обязательно забрать. Сам же Антон возвращается к берегу, тихому и спокойному. Явно лишь до поры, до времени. Хотя бы потому, что из глубокого кармана джинс далеко не на белый свет достаётся небольшой конвертик. Стоящая на нём печать заставляет думать, словно бы тот прибыл из далёкого девятнадцатого века или даже раньше. Но нет, сам ведь этот воск грел и криво на бумагу капал. Всё, чтобы после отпечатать на нём хитрый рунический рисунок. Теперь же очередь его снимать. Но не своими руками. Арс хватает конверт клювом аккуратно. Всё же, «официальная» часть уже началась. Если оплошать сегодня, то повторить можно будет уже лишь завтра. Или никогда. Всего в один взмах крыльями приземляется у самой кромки воды, следя за тем, чтобы прозрачная, но кажущаяся чернильной, жижа даже до когтей не достала. Потому смотрит под лапы внимательно, почти жалея, что сейчас он не в той форме, в которой обзор есть почти на все триста шестьдесят градусов. Срывать печать уже скоро нужно будет, но пока рановато. Позади же всё тоже пока одновременно и спокойно, и нервно. На самом деле ведь, осталось сделать практически то же самое, что и настоящие герои сказок, а не злобная нечисть, к которой его самого относит фольклор. Али-Баба, стоя перед закрытым входом в пещеру кричал: «Сезам, откройся!», всевозможные Иваны-царевичи бесчисленное количество раз просили избушку «повернуться к лесу задом ко мне передом». К сожалению, универсальный «пароль», заклинание или же просто «абракадабра» и «фокус-покус», чтобы достучаться до водяного сквозь толщу воды и русалок, отсутствует. А для последних нормальная людская речь и вовсе слишком сложна. Однако, не зря же те любят поэтов. Хотя, такого, как Шаст, они бы вряд ли попытались забрать без такой веской причины, которых у него самого предостаточно. «Хуже, чем стих перед доской рассказывать,» — невольно подбирается и становится настолько прямо, что все сто девяносто семь сантиметров роста, кажется, могут так и вовсе за два метра перевалить. Потому что волнительно и немного стыдно следующие строчки произносить. И даже воспоминания о частушках бабок Ёжек не помогают. — Открывай, — шепотом просит сорвать печать. Ради внимания, но, на самом деле, не только. Арс медлит всего пару секунд перед тем, как ловко придерживая конверт лапами, содрать с него воск и вынуть четырёхлистник. Помятый, повидавший слишком многое для цветка, которому следовало бы исчезнуть из мира не просто слепых, но и живых. Клевер остаётся лежать на песке крошечной точкой, которую всё равно прекрасно видно даже в лишенной света темноте. Всё же, сейчас она и вовсе словно бы пульсирует восьмым, несуществующим цветом радуги, который можно разве что чувствовать в её воспоминаниях. Шелест крыльев и на плечо тут же возвращается привычная тяжесть. Рябь кажется усилилась, но на песке нет следов продолговатых ладоней. Но Антон чувствует тяжесть. Чёрные просторы перед ним полны взбудораженных русалок. Может быть ждущих указаний, или же наоборот, едва удерживаемых водяным. Антон не знает, но хочет и должен узнать. Голос хочет невнятно хрипеть, но Шастун заставляет его звучать громко и чётко, так, чтобы его было слышно над поверхностью на десятки метров. Чтобы те, кто находится под ней, его поняли. Он не Пушкин и не Лермонтов, но главное, что не Маяковский, так что эти придуманные накануне рифмы должны подойти. — Хранитель Калинова моста пришел с дарами, С яствами и важными словами. Русалочий народ их не поймёт. Потому, открывайте скорее пред нами проход, Яга хочет узреть Хранителя вод! Голос стихает, и всё вновь погружается в тишину. Все сверчки уже отправились в спячку, пищащие комары передохли, гуляки ушли спать, а таксисты остановились прикорнуть у обочины. Но даже так, в словно бы опустевшем городе, они совсем не одни. Сперва это лишь ощущается гнетущим давлением спереди. Точно бы приближающееся цунами, которое нельзя ни услышать, ни почувствовать, ни увидеть. Только вот кромка воды начинает лизать грязный песок всё шире, обнажая слой ила. В итоге они захватывают с собой крошечную точку четырёхлистника, унося её с концами. Однако внезапно начавшийся прилив не собирается стихать. Хочется сделать шаг назад, а лучше и вовсе пять, когда вода начинает прибивать к носкам обуви, оставляя за собой не только влагу и зловонный ил, но и чёрные длани. В отличие от прошлого раза, они не спешат ухватиться за Антона, не пытаются унести с собой на дно Яви или Нави. Те лениво поднимают по очереди свои пальцы, осматривая егеря и его подношения. Продукты исчезают одно за другим, от чего Шаст чувствует лёгкое облегчение: кажется, тем подарок интересен. Правда, когти Арса держат плечо так же крепко, и не зря: в полушаге от них руки начинают хвататься друг за друга, выстраиваясь в конструкцию, напоминающую собой конструкцию достойную арт-галерей и декораций у фильмам ужасов. Пальцы переплетаются с пальцами, ладони держатся за кисти, те стоят на перекрёстках предплечий и других частей рук. Всё для того, чтобы стать ростом даже выше Шастуна. Русалки сгибаются над ним, кажется, ладони готовы начать щупать его лицо. От того желудок сворачивается в болезненный узел. Однако с места сдвигаться он всё равно не собирается ни на шаг даже тогда, когда тянущиеся к нему пальцы начинают и вовсе расфокусироваться. Ухо режет громкое предостерегающее карканье. У Арса перья дыбом, готов в любой момент обратиться ещё раз и встать на защиту. Но русалки, кажется, его понимают. Потому как руки дёргаются назад и выпрямляются настороженно. Антон смотрит на них снизу-вверх, уверенно и настойчиво, про себя вспоминая взгляд бабушки в те моменты, когда она должна была надавить на оппонента. Раньше думал, что никогда не сможет так же. Однако то, как спустя минуту молчаливых переглядок, русалочий «столб» вдруг начинает склоняться ниже, Шаст понимает, видимо скопировать удалось. Ведь теперь над ним не нависают, а кланяются, горбя некоторые суставы конструкции по середине так, что она теперь больше на виноградную лозу без поддержки похожа. — Я хочу увидеть вашего водяного, — всё же не выдерживает Шастун такого долгого и непонятного молчания. Потому просьбу в итоге повторяет. Однако, всего секунду спустя, он уже об этом жалеет. Русалки похожи на испуганных голубей, когда начинают мигом возвращаться в реку, а те, что склонялись перед ним, сперва становятся горой спутанных рук, а после тоже утекают в воду, оставляя их одних. Только деревья, опустевшая река, более не ощущающаяся так же тяжело, а ещё растерянные егерь и фамильяр на её берегу. — И что это значит? Я им не понравился что ли? — впервые делает шаг вперёд Антон, искренне поражаясь тому, как всего за несколько секунд всё исчезло. Стоит вновь оказаться у кромки воды, как на этот раз она выглядит, может быть и обманчиво, но безопасной. Даже пустой. Словно бы русалки испуганным косяком направились к противоположному берегу. — В таком случае ты бы получил под тысячу пощёчин всех калибров, — пытается шутить Арсений, но в сути своей, тот явно прав. Может быть русалки и топят в первую очередь тех, кто им нравится, но и склоняться бы не стали, как и принимать дары. Обычно перед бурей бывает затишье. Только вот зачатки оной увидеть удалось, но не успело произойти что-либо важное, как всё стало куда более нормальным, чем должно быть. Только клубящиеся позади тени, да ярко-голубые огоньки глаз Арсения явно дают понять, что на него резко не напала слепота. — Будем ждать? — звучит у уха хрипловатый голос. — А что нам ещё делать, — пожимает лишь одним плечом, чтобы не беспокоить лишний раз свою ценную ношу, которой, в отличии от самого Антона, есть куда присесть. Пачкать штаны о грязный, да ещё мокрый песок не хочется. Потому остаётся лишь ещё разок обернуться на речную гладь, с которой пропала практически вся рябь, и постелить себе отброшенный ранее к деревьям пакет. Земля холодная, но тело этого даже не ощущает, полностью обратившись в раздумья. Они оба ожидали чего-нибудь более значимого и важного, а не простого «пшика», который оба только что пережили даже слишком успешно и беспроблемно. При лучшем раскладе, водяной и вовсе должен был показаться на берегу. Ну или же стоя по пояс в воде, не велика разница. Тело у него в наличии, так что с этих проблем быть не должно. Но вот их всего двое и никто третий упорно не собирается появляться. — Почему в воде нет русалок… — всё же не выдерживает тотального молчания Антон и начинает бормотать себе под нос один из волнующих его вопросов. — Река большая. Они могут быть где угодно, — вроде бы правильный ответ, логичный, но принять его Шастун не может. — Арс, я понятия не имею, сколько здесь до того берега, может сто или двести метров, и сколько сотен метров получается, если не пялить в одну точку и посмотреть по сторонам, но ведь ты тоже должен почувствовать: там вообще никого. Я могу поклясться — вода пустая. Конечно, там наверняка плавают рыбы, змеи, планктон, раки и всевозможные паразиты, но дело не в них. Антон во время рыбалок с отчимом видел всякие озерца, ерики и речушки, в которых бывало мало русалок. Но даже так те не ощущались столь же просто и легко, как сейчас. Разве что бассейны в отелях по ночам могут похвастаться таким же неестественным одиночеством, как река перед ним. Кажется, что сейчас в ней можно даже искупаться, боясь разве что холода, но не тянущих на дно дланей. «Но они не могли просто взять и пропасть. Русалки — воплощения реки. А кроме того…» — Мы с тобой идиоты, — встаёт с места Шастун, заставляя Арса недовольно замахать крыльями, дабы удержать нарушенное равновесие. — Говори сам за себя… Однако конец фразы размывается в воздухе, ведь тот меняется. Запах ила становится более резким, щекочущим нос, в то время как свежесть пропадает. Прямо как и жухлая листва на ветвях деревьев. Зато по небу расползаются белые полосы, грязный песок под ногами становится сродни снегу, а с реки пропадают любые намёки на блики. Её в общем-то и рекой назвать сложно. В конце концов, узреть хоть каплю воды становится едва ли возможно. Везде руки-руки-руки… Извиваются змеями, угрями, миногами и иными весьма непривлекательными существами. — … Наверное, нужно было сразу об этом подумать, — вместо «беру свои слова назад», гаркает Арс, разинув клюв. Если русалок не осталось на одной стороне, значит они все на другой. Возбуждённо ждут, когда же явившийся к ним егерь соизволит наконец проследовать вниз. На дно речное, обнажившееся неуютным проходом вниз, сквозь воды, похожие на студень. — Как думаешь, а море перед Моисеем тоже из-за русалок раздвинулось? — спрашивает Антон, не отводя взгляда от получившегося тоннеля. Живого, но мрачного, а, что самое главное — без единого отблеска света. Это кое-что напоминает — путь на Базар. Только вот различие весьма существенное: ни он, ни Арсений не знают дороги. Её собираются указать русалки. Те манят плавными движениями кистей и пальцев, свисая со стен и потолка монструозного прохода, лёжа чёрными силуэтами на белом песке, указывая всеми возможными силами, без единого слова или звука идти «туда». На глубину. «Надеюсь, от молока меня пронесёт в лучшем из возможных смыслов», — мелькает ненужная мысль в голове, когда ноги уже делают шаг вперед. Русалки под ногами разбегаются длиннохвостыми крабами, оказываясь в итоге сзади. Антон не оборачивается, но слышит, как под их пальцами шуршит песок, видит, как Арс выворачивает голову, назад, впиваясь в плечо когтями и издавая изредка тихие утробные звуки вместо слов. Вырываются, судя по всему, от нервов. Те не просто шалят, а устраивают погром в каждой доступной им частичке организма, стоит наконец лишиться чёрно-белого неба над головой и начать спускаться по покрытой зловонным илом тропинке, больше похожей на чрево огромного чудовища, Мирового Змея, залегшего в спячку на дне океана в ожидании Рагнарёка. Но это чувство меняется спустя несколько безмолвных минут, в которых тишину разбавлял лишь липкий звук шагов по дну, да жуткие песнопения зоба Арсения, которого порой приходится гладить по мягким, шелковистым перьям. А вот для собственного спокойствия, или же его — тот ещё вопрос. Потому что в какой-то момент воздух становится невыносимо тяжелым. Даже скорее густым. Антон думает, что это всё нервы. До тех пор, пока сидящий на плече Арс не начинает вести себя неестественно, в, казалось бы, привычном для себя положении. Елозит, вздрагивает постоянно и в итоге выдаёт: — Тебе не кажется, что это совсем не воздух? — произносит он в своей привычной манере, но до ушей голос докатывается уже глухим, изменённым. Как сквозь толщу воды. Хотя, говорить «как» точно не требуется. Шаст нутром чует — Арсений прав. Осознание прокатывается по телу секундным омерзительным онемением. В ногах тут же появляется ужасная тяжесть, диафрагма прекращает сокращаться, давая время лёгким и мозгу. Тем сложно смириться с простым фактом: странное нечто, мягкое и холодное, текущее по дыхательным путям, не пытается его убить. Он вроде как в полном порядке, как и Арсений, трепыхающий перьями в попытках понять, как те поведут себя в подобном положении. — Это странно, — лаконично выдаёт тот, покинув антоново плечо, чтобы зависнуть в «воздухе» на одном месте, благодаря всего одному взмаху крыльев. — Главное не забыть, где верх, а где низ, — осматривается Шаст, не чувствуя земли под ногами. За последние пять минут неспешной и осторожной ходьбы окружение поменялось. Наблюдая за всеми оттенками чёрного, это едва заметно, но отличия существенны. Русалки, некогда своими телами выстроившие для них тоннель на дно речное, более не свисают с его сводов, не ползут под ногами. Даже не провожают хитрыми изгибами тонких и длинных пальцев. Те плавают в тёмных водах на почтенном расстоянии. Полтора метра для подобных созданий вполне являются таковыми. Они похожи на поток, которому нужно следовать. Хотя бы потому что иных выходов Антон не видит. Только если на поверхность и в Явь. Но тогда эту ночь можно будет окрестить провалом, о котором прознают все ушлые в округе радиусом в несколько сотен километров. К сожалению, не только у стен есть уши. — И как думаешь, что там на дне? — спрашивает Шаст, когда однообразие скудных пейзажей вместо того, чтобы угнетать, начинает просто-напросто надоедать, вводя в уныние и скуку. Да и не только его. — Как в «Русалочке» точно не будет. — Я и на «Садко» не надеюсь. Сами собой вспоминаются моменты из прошлого, когда бабушка заставляла читать книжки, в особенности мифологии народов мира и сказки. Говорила, что в будущем пригодится, а заодно приправляла отчасти вымышленные истории своими собственными рассказами, в которых все герои становились простыми и родными. Жаль только, что про морского царя ничего не поведала, сосредоточившись на одних лишь русалках. Те сейчас и вовсе выглядят безобидными. Почти дружелюбными. Изредка некоторые из них выбиваются из косяка, чтобы взглянуть поближе на егеря, а после вновь продолжают свой путь вперёд. Остаётся только гадать, откуда в некоторых особях берётся лишний интерес и собственная инициатива, отличная от коллективной. «Некоторые из них раньше были людьми», — подсказывает собственно сознание, подкидывая щепотку жалости. Однако, закопаться в эти мысли глубоко не получается. В них закрадывается тихая, едва уловимая мелодия, не похожая на музыку волн. В той можно услышать и грустно звучание скрипки, и игривый шорох маракасов. Здесь же, под толщей воды, среди потоков потерявших самих себя душ, звучат голоса. Тихие завывания на распев, совсем не похожие на плач, хотя горя в них предостаточно. Оно размазано в каждой ноте, произносимой точно бы в попытках вымолвить слова. От этого звучания даже Арсу становится неуютно. Но совсем скоро, к русалочьей песне прибавляется кое-что ещё. Бессвязный шепот, один единственный, мужской, точно бы размноженный в программе на десяток других, точно таких же, но повествующих каждый о своём. Антон жмурится, пытаясь вытравить его из головы, только вот не выходит ничего. Заложенные уши так и продолжают слышать бурчание Арса на плече глухо и отдалённо, в то время, как для песни они и вовсе не нужны. Впереди, метрах в двадцати, буквально из ниоткуда, появляется «нечто». Оно похоже на десятки бурлящих течений, перемежающихся друг с другом и не подпускающих к себе русалок. Руки всё тянутся ближе к штормовой стене, но их тут же откидывает, стоит пальцам притронуться к крошечным вихрям. — Не похоже, что дальше можно пройти, — вновь для надёжности садится на плечо Арсений. — Нас просто размажет, — провожает он взглядом очередную отлетевшую в сторону русалку, скрывшуюся среди себе подобных. — Это вряд ли, — уверенно подходит он ближе, ускоряя шаг до тех пор, пока потоки не оказываются на расстоянии вытянутой руки. Кажется, что слишком близко, однако кожа не чувствует ни единого волнения или же колебания воды. Закрой глаза, и вовсе не заметишь этого странного явления, весьма ощутимого для существ, созданных самой рекой. Зато кое-что иное станет вполне явным. — Антон, не будь беспечным, мы понятия не имеем, что это, — нарочно больно дёргает Арсений одну из торчащих кудряшек, стоит парню протянуть руку ближе, почти касаясь одного из извивающихся потоков. — Ты совсем не чувствуешь, да? — морщится, поправляя шевелюру и потирая теперь неприятно саднящую кожу головы, вполне возможно, что парочки волос таки лишился благодаря чужому клюву. — Я чувствую, что мы сейчас в окружении русалок, где-то на дне реки стоим напротив хреновины, о которой ничего не знаем, а ты при этом не собираешься сматывать удочки. А пора бы вообще-то. Проблему не решить, если о ней ничего не знаешь, от неё можно только огрести. На Арсения происходящее давит весом, превосходящим любую ответственность во время сдачи дедлайнов с переводами или же игрой премьер на сцене. От «плана» они отклонились уже в тот момент, когда полезли под воду. Потому как со слов Эда всё должно было кончиться на берегу, куда водяному выползти не составило бы труда. В итоге же всё полетело на дно к морскому чёрту, который так и не соизволил появиться. Хочется просто взять, вытащить заигравшегося Шаста из реки, а после того и вовсе заставить вернуть их обоих в Явь. Обязанности егеря могут подождать, что бы тот ни думал. А вот обязанность фамильяра охранять и защищать своего компаньона, пускай даже от его собственных глупых решений, никогда не стоит откладывать в сторону. Особенно, когда перед вами обоими стоит штормовая стена, от которой русалки отскакивают, точно попрыгунчики, а Шастун от чего-то смотрит на неё с превеликим интересом. Даже не опасается ни капли, точно бы режим самосохранения вырубил с концами. — Это не просто какие-то потоки, — парень переводит взгляд с места на место, точно бы за чем-то следит, за тем, что Арсению никак не понять, несмотря ни на что. — Это воспоминания. И я их уже видел. В потоках, разливаясь причудливыми пейзажами и искаженными лицами, мелькают смутно знакомые изображения. Если быть точным, то лишь за одно и удаётся зацепиться: беззаботный день, музыка, толпа людей вокруг и поблёскивающая на солнце гладь реки в отдалении. Есть и другие, но Антон не обращает на них никакого внимания. За это уцепиться гораздо проще, чем за странные серые картинки, от которых может начать мутить. Но это всё видно, понятно, лишь ему одному, привыкшему к воспоминаниям вещей. Рука подрагивает в искушении самому прикоснуться к бушующим водоворотам, в которых словно бы и нет ничего страшного. Может быть, эти моменты прошлого и приняли весьма своеобразную форму, но Шастун ведь не раз имел с ними дело. Тем более, это ведь может быть тот самый клевер, забранный на речное дно русалками. — Если он и есть источник, то остаётся разве что его найти и успокоить, — договаривает свои предположения вслух, и, даже не задумываясь, протягивая увешанную кольцами руку вперёд. Перед тем, как собственное сознание превращается в мешанину из чужих образов и воспоминаний, принадлежащих далеко не четырёхлистнику, Антон чувствует колющую боль в плече и волнительное карканье, похожее на слова, которых уже не разобрать.

***

Голова идёт кругом и только лишь свежий ночной ветер прогоняет омерзительное желание блевануть в ближайшие кусты. О весело проведённом вечере можно сожалеть уже сейчас, не размениваясь на ожидание утра. То принесёт с собой вдобавок похмелье, а заодно и разочарование при виде остатка на карте. Возможно, тратить большую часть своей получки на бухло в клубе было не лучшим решением. Зато сейчас, пока сознание пребывает в неконтролируемом полёте, можно ощутить приятный вкус свободы. Тот вертится на языке словами, которые было бы неплохо записать на листе бумаги или хотя бы в заметках телефона. Мысль въедчива до невозможности, от того руки лезут по собственным карманам, пока кажущиеся чужими ноги решают понести его дальше. В сторону от клуба, в котором продолжает играть попса, туда, где вроде бы должна процветать благородная тишина. Правда благородством от него сейчас явно не пахнет, скорее вискарём, текилой, водкой и капелькой мятного сиропа. Не исключено, что именно его парень путает с навязчивыми строчками, не желающими складываться в имеющие смысл предложения. Однако, несмотря на это, телефон в итоге оказывается в руках и чуть не разбивается о землю, стоит самому грохнуться на побитую жизнью зелёную лавочку — прибежище всех местных бомжей и алкашей в тёплое время года. Сегодняшний гость для неё не исключение — идеи вернуться домой как можно скорее и в мыслях нет. Наоборот — хочется оттянуть рассвет, чтобы ещё сполна нагуляться. Или же просто насидеться, раз ноги предпочитают нести тело зигзагообразными укачивающими тропами. О том, что именно хотел сделать с телефоном не удаётся никак вспомнить, потому, стоит случайно смахнуть экран и вылезти камере, как снимок ночной набережной не заставляет себя ждать. Не то, чтобы вид был красивым, тем более при засвете от фонарей, но и сохранять только для себя его не хочется. Потому, даже не думая, он отправляет фотографию одному из немногих надёжных друзей. Может быть, если не спит, решит прихватить его бренную тушку с набережной, пока неисповедимые пути не завели в дебри неприятностей. Не от, что бы он их любил, но так получается постоянно. Слишком много неверных решений было принято за жизнь и впереди их наверняка ждёт не меньше. Уж такой характер, ничего не попишешь. Но кажется, сегодня его ждёт удача. Какой бы странной она ни была. Лавочка скрипит от дополнительного веса на ней. Оборачиваясь, он видит девушку. Хотя нет, скорее женщину. Резкие морщины вокруг глаз и рта выдают солидный возраст, но даже такая компания кажется заманчивой. Особенно привлекают внимания байкерские сапоги, звенящая на джинсах цепь и совершенно неожиданный для костюма немолодой рокерши корсет на красной блузе. Есть в ней что-то особенное, манящее, несмотря на то, что красотой не блещет. Может быть в непринуждённой манере общения, когда хищно улыбается, заслышав его имя. Или же в её собственном. — Канцлер… Судя по всему — псевдоним. Она рассказывает о своих выступлениях с группой в собственном пабе, о котором никогда не доводилось слышать. Название у него какое-то не местное, вроде бы «Divine», а вроде бы и нет. Уловить суть не получается. У неё странные речи, хотя вроде бы и не с луны свалилась, потому как в целом она кажется нормальной, когда предлагает выпить ещё по баночке пива, взявшихся из ниоткуда, когда предлагает прогуляться вдоль берега. Ноги послушно идут за ней, даже не отклоняясь от намеченного курса. Будто бы тело успело протрезветь, согнав весь алкоголь в мысли. Безумно нравится, когда приходится остановиться у ведущих в воду ступеней, а она ни с того, ни с сего, начинает танцевать нечто наподобие вальса, напевая себе под нос мелодию. Наверняка одну из своих, она ведь тоже музыкант, да? Честно сказать, сейчас это не имеет никакого значения. На всё так плевать, что даже зрение отказывается воспринимать мир правильно. В голове проскальзывает шальная мысль: может быть это всё же наркота? Но нет, пробовать доводилось многое, и ничего похожего вспомнить не удаётся. Никогда до этого тело не переставало принадлежать тебе самому, продолжая двигаться весело и задорно, в ритме никогда до этого не слышанной песни. Да и с лицом знакомой незнакомки начинает происходить нечто странное. На нём ярко сияют удовольствие и блаженство, кроятся в растянутой улыбке алых губ. И когда только на них появилась помада? Быть может, во всём виновата ночь и алкоголь, но белки её глаз перестают быть белыми. В них нет даже красного цвета лопнувших сосудов. С каждой произнесённой ею нотой, те наполняются чёрным блеском, в то время, как в собственном сердце зреет ужас. Хочется бежать. Вырваться из её когтистых лап, да только те удерживают собственные ладони с такой силой, что легче сломать запястья, нежели убежать на плюшевых ногах. Но ничего не происходит кроме одного — её лицо всё ближе, точно бы собирается отпечатать на устах поцелуй, однако, из приоткрытого рта наружу лезут острые и длинные клыки. Они тонкие и длинные, кажется, могут перекусить шею насквозь, если постараются. Её довольное лицо выглядит настолько же красивым, насколько и уродливым в любовании своей жертвой, которой он безусловно стал, не имея возможности бежать, хотя сердце того отчаянно желает. Он бы кричал, если мог, просил о помощи кого угодно, лишь бы избежать участи быть… съеденным? Выпитым досуха? Каким бы ни было спасение, оно кажется лучше неминуемой кончины. Кто угодно и как угодно… Лицо напротив искажается, одёргивается назад, а клыки втягиваются в непонимании, разочаровании, а после — гневе. Околдованная жертва была в её руках, а нынче сотни других, тонких и длинных, выбравшихся из воды, выдирают парня из её смертельных объятий. Кутают в свои, дав опробовать лишь каплю крови, забрав столь мало, что этого совсем недостаточно. Русалки уносят поэта на речное дно, исполнив его желание. Он спасён, его не успели лишить всего до последней капли. Но теперь, у него нет иного выхода, кроме как остаться с ними, чувствуя, как сквозь четыре дырочки в шее, утекает нечто куда более ценное, нежели обычная кровь. Антон понимает — это были воспоминания, бушевавшие в чёрных водах, и принадлежали они совсем не клеверу, а…

***

— Если он не очнётся, клянусь, я из тебя кишки наружу выверну! — Не уверен, что у меня сейчас в принципе они есть. А так спокойствие, пернатый, только спокойствие. Он вроде б дышит, да и как девочки не спешит становиться. Так что наверняка всё обойдётся. Тем более, как ты там сказал, он баба Яга? Где это вообще видано, чтобы бабка Ёжка тонула? Так что лучше оставайся на позитиве и думай о том, что он как Джон Уик — непотопляемый и не убиваемый. Скажи, что ты смотрел и понимаешь, о чём я. — Лучше заткнись, — шипит знакомый низкий голос, заставляя Антона недовольно перевернуться на другой бок в попытках поспать ещё хотя бы пять минут, только одеяла, которым можно было бы укрыться, очень сильно не хватает. Зато рядом есть нечто большое и мягкое, и именно оно вдруг резко дергается, заметив его действия. Но ощущения точащегося в бок клюва явно лишние. — Антон, Антон?! Ты как? — Арс, рано ведь ещё… — вновь крутится вокруг своей оси Шастун, ощущая под собой нечто странное и по-неприятному знакомое. Это точно не матрас, столько печенья он в своей кровати не ел, чтобы всё постельное бельё покрылось таким количеством крошек. Сие осознание заставляет мозг начать работать активнее, приходить в себя и просыпаться ото сна, что не собирается никак меркнуть в своих подробностях, несмотря на то, что больше похож на пересказ каких-то событий без уточнений. Даже диалогов толком вспомнить не удаётся, только то, о чём шла речь, набережную, себя не себя и необычную женщину, которой точно можно было бы дать минимум лет триста, хотя во сне мыслей о том не было ни одной. Глаза разлипаются с неожиданной лёгкостью, а сонного тумана, как не было. Его встречает не потолок своей спальни, а глубокое иссиня-чёрное небо Яви, а в голове, точно нежданный будильник, тревожно пиликает осознание: он ведь сегодня занимался чем-то важным. Они с Арсом выбирались на набережную, спускались под воду, видели русалок… — Антон, с тобой всё нормально?! Скажи, ты ведь всё помнишь? — раздаётся волнительный голос, в сторону которого опускается взгляд. Приходится спешно сесть, чувствуя лёгкое головокружение, но зато теперь Арс, смотрящий на него всеми многочисленными голубыми глазами, виден целиком. У того перья всё ещё дыбом, от чего ворон больше похож на огромный пушистый взволнованный шарик, который невозможно не почесать под массивным клювом и не погладить по голове и шее, стараясь не задеть жмурящиеся синие огоньки. — По поводу всего остального — поживём-посмотрим, но тебя, я гарантирую, точно не забыл, Арс. Это были чужие воспоминания, но, вроде как, всё нормально, — честно сказать, стыдно быть причиной тревог, но Антон всё равно ни о чём не жалеет. Правда, понять не может до конца происходящего. Вроде бы, пока собственное сознание его не покинуло, они оба были на дне реки, в Нави, так глубоко, что без его помощи Арс, скорее всего, даже до поверхности не смог бы их обоих дотащить. — А как мы здесь… — решает спросить, оглядываясь по сторонам, пока не слышит смех, заставляющий бросить взгляд в сторону реки. — Да нет, вы продолжайте, а я пока здесь поплаваю, можете в принципе и не обращать на меня никакого внимания. — Минут через пять после того, как ты отключился, появился этот клоун, — ворчит Арсений, тоже поглядывая на необычную фигуру. Та определённо принадлежит мужчине, скорее даже молодому человеку. Покачивается на волнах, что поднимаются и исчезают прямо под ней и нигде больше. И сперва кажется, что парень просто плавает, если не брать в расчёт то, что его оголённое по пояс тело стоит ровно вертикально там, где нормальному человеку было в лучшем случае по половину икры. А кроме того, с его нижней половины расползается густое нечто, похожее не то на крашеную чернилами воду, не то просто на осьминожьи щупальца, чьё число подсчитать просто невозможно. И только глаза его, серый и зелёный горят ярко на фоне бледной белой кожи и эфемерного чёрного нечто вместо ног. Антон понимает — их нет совсем. Потому как водяной — одновременно и хозяин, и узник своей реки, которую покинуть не в силах. — Вообще-то за такое принято говорить спасибо, — ухмыляется тот, от чего становится даже не по себе как-то. Ведь последняя их встреча была совсем иной. Точно бы с другим человеком. — Спасибо, — решает сказать это за Арсения Антон, не убирая руки со спины ворона. — Но ты сам ведь не вполне понимаешь, что ты сделал, Андрей, я ведь прав? Проверить свои догадки — вот ради чего задан вопрос. И, судя по посерьёзневшему лицу водяного, которому нынче куда больше идёт смертная белизна, становится всё понятно. — Ты меня знаешь? — по влажному песку начинают бежать мелкие дорожки тьмы, но стоит тем добраться до сухого, как те мигом останавливаются, неспособные дотянуться до Антона и настороженного Арса, не собирающегося пока ни уменьшаться до привычных размеров, ни становиться человеком. — Я тебя — нет, но зато я знаю твоего друга — Федю, знаю кем ты стал, почему ты таким стал, а ещё то, что до сегодняшней ночи ты не помнил, кем был. — Похоже, ты и впрямь баба Яга, раз всё знаешь… — задумчиво произносит тот, замирая на ныне бездвижной воде, и внимательно взирая на них обоих. — Тогда расскажи, что происходит. У девочек с разговорами не ладится, хотя они очень старались, а за это спасибо, кстати, — из-под воды показывается щупальце, держащее за горлышко бутылку колы, которую водяной с удовольствием открывает и начинает пить, закусывая вскоре появляющимися чипсами, стоит Антону начать рассказывать про Явь, Навь, ушлых, чуждых, егерей, водяных и русалок, параллельно убеждаясь: Андрей ничего не помнил до сего дня и от того действовал на инстинктах. И только лишь принесённый на берег четырёхлистник заставил память всколыхнуться, вернуться обратно в голову её владельца вместо блужданий по реке. Только вот, забвение стало следствием далеко не перехода в Навь, хотя и весьма необычным путём, а кое-чего, а если точнее, то кое-кого другого. — Я видел твои последние человеческие часы, пока был в отключке, — задумчиво взбивает песок ногой, спиной чувствуя тепло от перьев Арса. Тот тоже слушает внимательно, чтобы не упустить ни единой детали, особенно касающейся непосредственно Шаста, а не попивающий колу обрубок, до которого больше дела нет. Андрей кажется адекватным, даже весьма человечным, если не обращать внимания на тот факт, что он ни разу не мигнул за весь их практически часовой разговор. — Подсматривать вообще-то некрасиво, — наигранно дует от губы, но явно не от настоящей обиды. — Если бы Шаст не рискнул, ты бы и дальше плавал по реке безголовой рыбой, — клацает клювом Арсений. — Как ты видишь, с головой у меня проблем нет, а вот ноги, так сказать, претерпели метаморфозы, — показывает тот туманное щупальце. Антон может быть в иной ситуации даже посмеялся, но сейчас он только и может, что воспроизводить увиденное раннее, вспоминая ту самую ушлую. Без сомнения, увиденная женщина была таковой, но далеко не обычной. Особенной. «Канцлером». — Арс, насколько я помню, «Яблоневый сад» это угодья Маркиза, — припоминает он недавно полученное приглашение, которым не спешит воспользоваться. — Но ведь и у Паука есть своё логово. Ты случаем не знаешь, как его называют? Арсений смотрит задумчиво, каждым своим глазом всматриваясь в Антона, чтобы понять — в какие неприятности тот собирается влезть в этот раз, раз вспоминает по своей воле аристократов. — У неё вроде как свой бар в Нави. Его все обычно называют «Диваном», но, если читать название правильно, получится «D. Wine». Игра слов, — поясняет тот, явно будучи довольным пониманием сего факта. — Не самое удачное место, чтобы туда наведаться, если что. — Не знаю, что на счёт наведаться, — Шаст поглядывает в сторону едва улавливающего происходящее Андрея и тут же переводит взгляд на Арса, им явно придётся ещё много чего обсудить уже в машине, по пути домой, и даже уже там, сидя в кровати под утро после долгой и неприятной ночи. — Но, по-видимому, Канцлер хотела лишить его человечности, и это ей почти удалось. На чужой шее всё ещё видны бледные, синеватые следы от укусов клыков. Глядя на них, хочется попытаться поверить в спокойное и беззаботное завтра с Невским проспектом, Казанским собором и разводными мостами Санкт-Петербурга. Только вот они оба понимают простую истину — если в городе кто-то пытается плодить заблудшие души, не видать егерю и его фамильяру покоя. Может быть, с Андреем в каком-то смысле всё обошлось, и он стал хозяином реки, нынче не питающим страсти ни к чему кроме вредной, переполненной консервантами пищи, и жаждущим разве что бутылки газировки, а не новых утопленников в компанию русалок. Однако, заблудшие души заставляют выходить на охоту тех, кого Антон недолюбливает, ведь в своё время один из их рода его чуть не сожрал живьём. Встречаться с аристократами не хотелось бы так же, как и с гримами. Остаётся только решить, которое из этих зол меньшее. То, что создаёт не приживающихся в Нави ушлых, или же иное — зачищающее от них мир, и имеющее с ягами договор, дабы те не плодили подобный мусор собственными руками. — Весёлая у вас жизнь, раз приходится разгребать подобного рода дела, — подмечает Андрей, грустно рассматривая дно упаковки из-под чипсов. — Я надеялся на куда более скучную, — вздыхает Шаст, нервно почёсывая густые чёрные перья и поглядывая на один из тех глаз, что недовольно пялят на него со спины. И без слов понятно: Арсению это всё не нравится. Антону тоже, но, раз начал заниматься проблемами подопечного ему города, останавливаться уже нельзя. Иначе будет только хуже.