No one ever

      Их руки — жадные — везде.       Мнут, тянут, давят, сыпят удары, рвут в клочья кожу, но разорванная кожа — это нестрашно.       Тело терпит, заживает раз от раза, поруганное, кровоточащее — тело затягивает раны, а он снова отдаёт его на растерзание с наивной верой, что самое ценное у него не отнимут: нельзя отнять то, чего нет.       У распоследнего нищего в Вестеросе есть хотя бы имя, а он даже имени не имеет: ему в себе и беречь нечего — ни памяти, ни любви, ни надежды, ни злости.       В нём пусто, и если он рухнет на пол, раздастся гул.       Если он рухнет на пол замертво, никто не заплачет. Вороны склюют его гнилое мясо, так есть ли разница, кто и когда им полакомится?       Ему. Совершенно. Без разницы.       Он смотрит в потолок, и потолок ходит ходуном. Стол под ним скрипит, давит деревом в лопатки, уползает ножками по грязному полу, а он давно перестал уползать: если быть послушным, всё закончится быстро.       Взгляд натыкается на красное лицо, одно из тысячи, искажённое и размытое.       Лицо, задыхаясь, спрашивает:       — Тебе нравится, да? Нравится мой член?       Он знает правильный ответ на этот неправильный вопрос:       — Да, господин, мне нравится, мне очень нравится! - фальшивый стон размыкает связки, фальшиво гнётся спина, фальшивую просьбу произносит фальшиво искусанный рот: — Пожалуйста, быстрее! Так хорошо, боги! Быстрее! - быстрее уступите следующему.       Призрак души фальшивого человека, к сожалению, болит по-настоящему.       Ложь делает лицо счастливым. В этом можно было бы найти смысл, но все старания каждый раз падают в грязь.       — Какая же ты сладкая шлюха, парень! У тебя очень жаркая дырка, и я заполню её собой.       Говорливые лица отвратительны: им приходится отвечать и отламывать от остатков себя ещё один кусочек.       Но кусочек от ничего — это нестрашно.       — Пожалуйста, господин, наполните меня своей спермой, - наполните меня хоть чем-нибудь.       Стол врезается в стену на финальном аккорде, лицо стонет низко, оставляя на бёдрах синяки и семя. Семя стекает на пол — тело плачет чужим удовольствием, готовясь доставить его другому.       На втором горьком вдохе господин меняет лицо и требует:       — Перевернись, падаль. Не хочу видеть твою рожу.       Только что он был шлюхой, а теперь стал падалью. Хозяйка называет их феями и говорит, что они воплощают в жизнь любые мечты, но ещё ни разу его не назвали феей те, кто купил, а не продал.       Он не умеет воплощать мечты, однако научился фокусам у боли, и сейчас ему нужно ловко вспорхнуть, будто он действительно сраная фея, и перевернуться на живот, чтобы в следующее мгновение лицо втиснуло его щёку в щель между досок стола и врезалось членом в анус, смоченный спермой других таких же лиц.       Одинаковых, неразличных, слившихся в единое, но самое забавное и самое ужасное одновременно — это то, что он для них не лицо даже, а дырка.       Тёплое отверстие в мясе без имени и содержимого. Если он умрёт в процессе, его продолжат трахать.       Стол больше не срежещет ножками, а бьётся об стену, и звук этот оглушает, вынуждая зажмуриться и молча ждать. Господа, предпочитающие брать его сзади, обычно неразговорчивы и желают, чтобы он тоже не разговаривал: они лгут себе, что падаль со спины сходит за девку, поэтому у них и встал, поэтому их члены таранят его зад, и вовсе в них нет влечения к таким же членам. Его мальчишеский голос рушит их иллюзии, а лицо, чьи иллюзии разрушились, — жестокое лицо.       Жалкие, но удобные, они не смакуют свой грех, совершают его быстро, будто так он становится меньше, однако их заблуждения — это их ответственность, главное, что скоро стол перестаёт стучать и случается момент тишины.       Момент, когда можно снова вдохнуть глубоко, забить себя запахом спермы, пота, дерьма, дёшевых духов и дешёвых людей.       Сегодня он самый дешёвый из них. Расплачивается за провинность, в которой его вины нет, своей вспухшей, кровящей, уже не закрывающейся дыркой. Ещё немного — и он станет совсем растраханным. Тогда они потеряют к нему интерес, но сейчас чужие руки отрывают от стола его пустое тело, стискивают пальцами плечи, заставляют встать, заставляют почувствовать взмокшей спиной взмокшую грудь их обладателя. Зубы впиваются в шею, шёпот звенит в ушах:       — Ты такой красивый, малыш, покажи своё личико, дай посмотрю на тебя.       Лица-добрячки самые опасные: легко повестись на нежность посреди жестокости, однако нет ничего более жестокого, чем растоптанная надежда.       Никому нельзя верить.       Нельзя верить, что что-то изменится.       Он оборачивается, не обманутый лаской, но готовый обманывать — всегда готовый обманывать — улыбкой, взглядом, прикосновениями. Им нравится эта мнимая невинность, и он умело выстраивает её каждой мышцей, пока сперма дюжины мужчин струится по его ногам.       — Я нравлюсь вам, господин? - голос тоньше и выше, чем есть на самом деле — заставь их поверить в собственную исключительность, заставь их поверить, будто твоя задница не знала членов лучше, заставь их поверить, что тебе не всё равно.       Ложь-ложь-ложь — его оболочка соткана из лжи, как из паутинного кружева, но ложь — это нестрашно.       — Нравишься, - выдыхает лицо в искусанные губы и впивается в них, взгрызается, метит, лопает сухие трещины, как кожуру винограда.       Лицо тянет его на софу, усаживает на разведённых бедрах, дёргает и мнёт, играется в любовников, входит — медленно, словно озабоченное удовольствием куклы, но эта забота тоже элемент игры.       Господа любят играть, и он выучил все их игры — у их игр нет правил, они нравятся только одной стороне, той, которая берёт-берёт-берёт и оставляет взамен не пустоту — она-то существовала всегда, — а её острое ощущение, вибрирующее и звенящее, как медь кухонного ковша. Но он фея, его работа — воплощать в жизнь мечты, и лица мечтают выгулять с ним своего зверя.       Чтобы зверь не уничтожил тебя, нужно задобрить его покорностью.       — Хороший мальчик, хороший, такой красивый, такой горячий, - лицо льёт льстивые слова, гладит, теребит безразличный к ласкам член, но не получает искреннего ответа — лишь заученные стоны и нетерпеливые движения, цель которых — привести лицо к скорейшему финалу. — Тише-тише, не торопись, малыш, хочу тебя распробовать.       Распробовать — вот, что им нужно, вот, что они делают — таскают его по кускам.       — Как скажете, господин. Я счастлив, что нравлюсь вам.       Лицо дышит тяжело, погружаясь в мякоть безвольного тела, и прижимает его голову к плечу, будто баюкает ребёнка. Руки оплетают чужую шею, кожа к коже — это жарко и влажно, хочется спать или умереть наконец.       Он моргает осоловело, не забывая тихо поскуливать и шептать: "Ещё, пожалуйста, ваш член так глубоко во мне", и будто сквозь туман видит, как садится напротив фигура, чёрное пятно на красном, на обнажённом, холодное, инородное.       Взгляд скользит вверх и встречает другой. Другой взгляд не скользит: он впивается иглами прямо в сердце, и сердце останавливается на вечность.       В этом взгляде столько всего, что невозможно разобрать на составляющие.       Этому взгляду недостаёт... сапфира.       Когда мы выловили тебя из залива, ты всё твердил о сапфире. Видимо, ты родом с Тарта, мальчик.       Видимо, всё же нет.       Фигура замирает и таит в себе ужас — прошлый и надвигающийся.       Кажется, будто где-то трескается штормовое небо и окровавленными кусками валится в кипящие воды. Кажется, будто запах похоти вытесняется запахом грозы, и пот, струящийся по позвоночнику — это капли дождя.       Фигура ощупывает голодным взглядом его тело, слившееся с другим, а он чувствует себя не голым даже, а внутренностями наизнанку вывернутым.       — Ты же не против, если к нам присоединится мой друг? - вопрос звучит глухо и едва различимо, но на любые вопросы он привык отвечать:       — Всё, что пожелаете, мой господин.       Господин — господа — желают разорвать его надвое.       Слёзы накатывают, повисают на ресницах, перезревшие, когда второй член проталкивается в него, настойчиво растягивая неподдающиеся мышцы. Кожа не выдерживает и расходится под натиском, ему чудится её сухой треск, и он не может проглотить крик: тот обнажает его боль, достигает мучительной вершины и ломается, гаснет, превращается в тихий скулёж — лицо номер два, смазанное кровью, погрузило себя полностью, вжавшись в него, распирая его нутро.       Он горит и задыхается, но в противоположность желанию вырваться обнимает одного из мучителей крепче, не отводя глаз от фигуры, прячущей заветный сапфир.       Фигура смотрит, будто не дышит даже, но сквозь мутную соль он видит, как редко и тяжело раздувается грудь под чёрными одеждами, как рука, обременённая перстнем, ныряет во мрак плотной ткани, и движется там, и вынуждает фигуру сдавить нижнюю губу зубами.       Господа терзают его всё быстрее, они сбиваются с темпа и трахают как придётся, и всё приходится ему — терпеть, выть, реветь, дрожать от каждого толчка. Боль из череды вспышек преобразуется в непрерывный поток, окутывающий онемевшее тело напряжением, но боль — это нестрашно.       Они изливаются в него друг за другом, сотрясаются в затухающих судорогах, рычат и стонут, сминая пальцами бока и бёдра. Их игра заканчивается с последней посторгазменной волной, и наскучившая кукла тут же летит на пол, а господа удаляются искать другую игрушку, неопробованную, незалапанную.       Фигура следит за ним, застывшая, лишь глаз единственный двигается да тёмная ткань штанов. Фигура молчит и воли своей не изъявляет, но он знает, чего она хочет — его.       Нет возможности ей перечить. Нет желания ей перечить.       На ослабевших коленях он добирается ползком, и садится между разведённых ног, как бродячая шавка, и смотрит так же преданно, и едва не поскуливает, ожидая снисхождения к жалкому себе. Из него сочится кровь, сперма, вонь и отчаяние.       Отчаяние — верный симптом надежды, а надеждой отравлен каждый и в особенности тот, кто считает, будто всякая надежда в нём давно умерла.       — Вы знаете меня, господин?       Пожалуйста. Пожалуйста.       Глаз стеклянеет, бликует лиловым, зрачок в нём ширится бездной — знает.       Знает — и что-то тёплое рождается в груди.       Ответом звучит приказ:       — Открой рот, - слова хлёсткие, как взмахи перепончатых крыльев, и это неправильно, но так должно быть.       Он размыкает кровящие губы навстречу члену, покорно тянется к алой головке, слышит брезгливое:       — Не смей прикасаться ко мне, - и замирает, и ждёт, и взглядом цепляет взгляд — там плещутся буря, жажда, ярость, триумф.       Ладонь с перстнем движется прямо перед ним, чужое сердце ускоряет собственный пульс, и он не вздрагивает даже, поглощённый лиловой бурей, когда горячее семя бьёт в нёбо и катится в глотку, оседая солёным терпким вкусом.       Он сглатывает, слизывает вязкие капли с губ, замечая, как несапфировый глаз прикипает к кончику его языка.       Холодные пальцы вцепляются в челюсть, вынуждая запрокинуть голову. Одноглазое лицо, выбившееся из вереницы лиц, становится близким и шипит на змеином:       — Ты мне принадлежишь и уйдёшь отсюда со мной, бастард, - в рычащем "бастард" ненависти столько, что хватило бы на десяток драконьих войн: она кипит и течёт, как расплавленный металл; она клеймом ложится на кожу, обугливает плоть, вгрызается в кости, и он не отказал бы ей, даже если бы мог.       Тихо звучит до рефлекса заученное:       — Как скажете, господин, - и он впервые вкладывает в эти слова искреннюю покорность, пусть и перед самым чудовищным из всех, кому они когда-либо предназначались.       Уйти с ним — наверняка лишиться жизни, но лишиться — это нестрашно.       Страшно никогда не обрести.