No one ever

      Эймонд приходит на рассвете, когда густая ночь редеет и первый луч мажет краской по горизонту.       Эймонд приходит на рассвете, когда смиряется с бессонницей, утомлённый напрасными попытками забыться, оставляет постель и жену, надеясь найти покой у того, кого навеки лишил покоя.       Эймонд приходит на рассвете, и Люцерис ждёт его тихих шагов, как ласкового прикосновения петли к шее, — их мерный стук — раз, два, три, четыре и длинная пауза перед скрипом ржавых петель — по ту сторону двери заставляет Люцериса задыхаться.       Эймонд приходит и молчит. Слоняется по крошечной каморке, отведённой пленнику, изучает скудное убранство, подолгу смотрит в узкое окно — там небо цветёт оттенками жёлтого, и они ложатся на мраморный профиль, ни капли жизни в него не привнося.       Люцерис следит за ним пристально. Бесстрастный внешне, он мается, блуждает в догадках, силится предсказать судьбу по глубине чужого дыхания, вздрагивает от холодного, острого взгляда единственного глаза, но не отводит свой, показывая, что не сломлен, не запуган, не побеждён, хоть и находится во власти чудовища.       Подневольный. Запертый в стенах замка и в неизвестности.       Невыносимо не понимать, что происходит, что его ждёт, чем всё кончится, и Люцерис поначалу изводится до помутнения рассудка в стремлении понять, но затем остывает. Он наблюдает за неизменно хранящим молчание Эймондом точно так же, как тот наблюдает за ним, будто они на равных, будто Люцерис тоже имеет власть над чудовищем.       Будто Люцерис не боится и ему всё равно.       Однажды он даже имеет неосторожность уснуть и узнаёт о том, что Эймонд вновь навестил его, по погашенной у постели свече. Он смотрит на обугленную нить фитиля, чувствует, как лёгкие изнутри покрываются инеем, списывает озноб на прохладную погоду и не признается себе, что руки немеют не от ветра, снующего по углам его скромной обители, а от бессильного ужаса.       Эймонд приходит, Эймонд смотрит, Эймонд молчит.       Всегда молчит.       Всегда.       Люцерис не задаёт вопросов, но в одну из ночей просыпается, потому что кто-то садится на его постель и впервые хочет нарушить молчание — желание говорить дребезжит в Эймонде, в его ссутуленных плечах, в закушенной губе, в дрожащих пальцах, терзающих подол ночной рубашки.       Эймонд шарит пустым взглядом по стене напротив. Сапфир в глазнице переливается лазоревыми бликами.       — Она потеряла его, - голос Эймонда сухой, как осенние листья, и такой же ломкий. Он шепчет, проваливаясь на гласных в отчаяние: — Моего ребёнка. Моего сына.       Люцерис о ребёнке впервые слышит, и ему плевать, и ему страшно — гораздо страшнее, чем когда Эймонд молчал.       Лучше бы он никогда не раскрывал рта.       Люцерис не знает, должен ли ответить, должен ли посочувствовать горю, должен ли позлорадствовать. Он бы сказал, что Эймонд заслужил все несчастья мира, что боги прокляли его, но то ли действительно жалость пробуждается в нём, то ли низкая трусость, однако горло сжимают тиски и нет возможности даже короткий звук выдавить.       Люцерис, не отдавая себе отчёта, кладёт ладонь на плечо Эймонда, ощущает напряжение мышц под пальцами и в следующее мгновение наблюдает, как Эймонд уносится прочь, будто подорвавшись на бочке с диким огнём.       Хлопок двери звенит в ушах, и Люцерис больше не может уснуть, понимая, что теперь как прежде уже не будет.       Он гадает, к добру ли эти перемены, но решает в итоге, что всякие перемены, начиная с поражения матери в борьбе за трон, ведут его лишь к погибели.       Эймонд приходит на рассвете и больше не мельтешит бесцельно, не смотрит в окно, не красится солнечным светом. Он сидит на скрипучем стуле, его худощавая фигура отбрасывает тени и источает запах горьких лекарственных трав. Его взгляд, и движения, и голос идут трещинами, как расколотое зеркало. Весь он сочится гноем сердечных ран.       Эймонд приходит на рассвете и говорит.       Скудно, тускло, тихо, будто не с Люцерисом вовсе, а с пустотой.       Эймонд говорит о жизни вне стен — безынтересно, словно она совсем его не касается, словно он тоже заперт здесь, в этой затхлой душной комнате с узким окном.       Эймонд говорит о жизни в стенах — с ленивым раздражением зачумлённого, измученного назойливым жужжанием мух вокруг его разлагающейся плоти.       Эймонд говорит о жизни — с потухшим взглядом, в котором дымом исходит обгоревший фитиль.       Люцерис не слушает его, потому что Эймонд говорит не с ним. Эймонд говорит, чтобы просто говорить, и точно не ждёт ответов, и ему плевать на то, что Люцерис засыпает от его тягучей, как сосновая смола, бессмысленной болтовни.       Однажды Эймонд говорит, что его жена снова беременна. Он пытается скрыть радость в голосе, но Люцерис так часто слышал, как звенит в нём лёд безразличия, что теплоту робкой надежды определяет безошибочно.       После Эймонд не приходит сорок девять дней и сорок восемь рассветов подряд.       Сорок восемь рассветов кажутся долгими настолько, что стыдно признать. Они вгрызаются в кости оголодавшими термитами, и изъеденный лабиринтами рутинного ожидания Люцерис становится хрупким, его разум крошится и слабеет, и он скучает, и ему тошно, и он боится, что остался один, что о нём забыли.       Его кормят, и поят, и носят воду помыться, но никто не говорит с ним, даже как с пустотой.       Он видит тени в углах.       Он слышит голос матери.       Он чувствует, что термиты подбираются к сердцу, и каждое утро надеется найти недогоревшую свечу потухшей.       Эймонд приходит на сорок девятом рассвете, будит Люцериса болезненной хваткой на плече, топит его лицо в подушке и насилует.       Люцерис не знает, что означает тяжесть чужого тела на его собственном, и не успевает испугаться, собраться, воспротивиться, когда член Эймонда врывается внутрь, смоченный кровью, и заставляет его захлебнуться воплем.       Подушка трещит в пальцах, расходится нитками, разлетается перьями, поглощая крики, слёзы, слюну, мольбы.       Эймонд движется резко и быстро, не внимает просьбам, угрозам и попыткам воззвать к милосердию. Он неотвратимый, как буря, он вонзается в парализованное болью тело — снова и снова, — и рычит яростно — всё громче, — и рассыпает в рассветной тишине звонкие влажные шлепки — такие частые, что они сливаются в разрывающий перепонки визг септонского колокола.       Колокол септы возвращает Люцериса из спасительного мрака бессознания. Он малодушно надеется, что произошедшее ему кошмаром причудилось, но позвоночник простреливает болью, едва Люцерис осмеливается пошевелиться. Между бёдрами липко от крови и семени, высохшие слёзы стягивают кожу на щеках, а подушка всё ещё мокрая.       Кошмар, но не сон. Люцерис больше не ждёт рассветы.       Эймонд приходит и берёт его — так, как ему хочется: грубо, нежно, быстро, медленно, кладёт на живот или на спину, ставит на колени, разводит ноги, иногда целует, всегда причиняет боль и оставляет внутри своё семя.       Люцерис устаёт бороться и смиряется. Боль притупляется, превращаясь в привычку, в лёгкий дискомфорт, оседающий пеплом на языке. Если Эймонда обмануть лаской, потом не придётся маяться от кровотечения; если обнять его, он сбавит темп; если притвориться, что нравится, он постарается доставить удовольствие, но ни о каком удовольствии не идёт речи — Люцерис просто ищет способы избежать последствий.       Люцерис ищет ответы, но Эймонд не даёт ответов, лишь впивается зубами в шею, когда вновь изливается в него с долгим стоном.       Он шепчет, словно в горячечном бреду:       — Подари мне сына, - и выдох обрывается в груди. — Ты должен, Люцерис. Ты должен подарить мне сына. Подари мне сына — и я освобожу тебя.       Люцерис даже не пытается понять. У него больше нет сил, он болен, как и Эймонд, и вязнет с ним в сумасшествии, и задирает ноги на стену, когда тот требует, чтобы таким образом увеличить шанс зачатия.       Нет никакого шанса.       Нет шанса, что он выберется отсюда.       Люцерис не спорит. Он думает, что, вероятно, Эймонд прав, вероятно, ему лучше знать. В конце концов, он старше и мудрее, он видит жизнь за стенами, и видит закаты, и видит мир, и видит, на что способен Люцерис.       Это всё, что остаётся — надеяться, и Люцерис надеется так отчаянно, что отказывается слышать доводы разума, но надежда слабеет предательски, отступает, как мрак перед искрой, и тогда он кричит в искажённое помешательством, рассечённое шрамом лицо:       — Прекрати! Это невозможно! Я не могу рожать детей, мужчины не могут рожать детей, очнись наконец, хватит мучить меня!       Взгляд Эймонда проясняется на короткий миг, и Люцерис почти верит, что сумел достучаться, но искра гаснет, мрак возвращается, и глухой голос твердит без устали:       — Мы будем пытаться, у нас всё получится, кто если не ты, Люцерис, кто если не ты, - Эймонд держит крепко, спеленав руками, раскачивается в нём, наполняет семенем, наполняет безумием, наполняет смыслом, напоминает в который раз: — Ты должен родить мне сына.       должен родить сына родить сына должен родить родить ему сына должендолжендолжен       Люцерис должен родить Эймонду сына.       Взамен тех, которые сгинули во чреве его жены.       Родить сына и обрести свободу.       Если Эймонд говорит, что Люцерис должен родить, значит, Люцерис должен родить. Если Эймонд говорит, что Люцерис может родить, значит, Люцерис может родить.       Эймонд лучше знает, он старше и мудрее. Эймонд лучше знает, Эймонд больше знает, и Эймонд первый знает, когда у них всё же получается.       — Это мальчик, - объявляет он, благоговейно поглаживая впалый живот Люцериса.       В груди вспыхивает пламя и предвкушение освобождения, но страх травит сердце, и Люцерис несмело спрашивает:       — А если девочка?       — Нет, это мальчик, - Эймонд уверен, и последние сомнения тают от тепла его голоса, уступая место ликующей радости. — Береги нашего сына.       Люцерис переплетает истончившиеся пальцы с пальцами Эймонда на своём животе и воображает с улыбкой, каким прекрасным светловолосым мальчиком будет их сын, их драгоценный выстраданный ребёнок, тот, кто подарит ему свободу и позволит увидеть закат.       Эймонд не трогает его ни в тот день, ни в последующие, оберегает, заботится, кормит, поит, моет, возится, как с куклой, как с заветным сокровищем. Он такой нежный, каким никогда не мог быть, такой внимательный и счастливый, и Люцерис тоже счастлив — ему кажется временами, что Эймонд любит именно его, а не пухнущее чрево, любит именно его, а не растущего среди кишок и ливера беспокойного младенца.       Люцерис не спит ночами, выворачиваясь над ведром. Желудочный сок изъедает рот язвами, кости ноют, зубы крошатся, волосы лезут клочьями, кожа сохнет, трескается, и он слабеет с каждым днём, и он боится, что не успеет познать свободы, что чудовище пожрёт его прежде, чем он вновь увидит закат.       Люцерис боится, что не выдержит.       Люцерис боится.       И считает дни. И считает рассветы. И считает кирпичи на стенах.       И молится.       И плачет.       И молится.       И зовёт мать.       И молится.       И наконец...       Эймонд приходит на рассвете, когда густая ночь редеет и первый луч мажет краской по лезвию клинка в его руке.       — Пора, Люцерис, - говорит Эймонд, поднимая край люцерисовой рубашки, оголяя вздымающийся от частого дыхания тощий живот. — Я пришёл за своим ребёнком.       Вопль застревает в глотке, проваливается в желудок, теряется в кишках и выплёскивается рубиновыми брызгами — закатное пламя играет в них рыжими вспышками, и окутывает влажным теплом, и тянет в сияющую глубину,       и становится легче,       и становится проще,       и становится тише,       и душа обретает свободу.