No one ever

      Эймонд помнит момент, когда всё изменилось, так ясно, будто тот случился вчера.       Будто только вчера его жизнь разделилась на до и после — ярким контрастом, как жёлтой линией дорожной разметки. Будто только вчера он понял, насколько увяз в запретном, насколько им пропитался.       Будто только вчера Эймонд ощутил первый неровный удар в груди, после которого сердце забилось новым ритмом с новой целью — ради него.       Всё вдруг стало ради него. Каждое стремление, движение и желание — жизнь целиком и Эймонд, как её часть — ради него.       Он не знал, что так можно.       Он не знал, что так может.       Он не знал, что так страшно любить.       Теперь — знает.       Теперь Эймонд боится открыть глаза.       Он слышит, как Люцерис лязгает пряжкой ремня, шуршит грубой джинсой, скрипит половицами, стараясь быть тихим. Слышит звон упавших ключей и следом проклятия шёпотом. Слышит тяжёлую дробь капель, разбивающихся о карниз. Слышит собственный пульс, как шум моря в раковине. Глухой и далёкий, обманчивый, ненастоящий.       — Останься, уже поздно, — он просит, вглядываясь во тьму за дрожащими веками.       Эймонд не хочет видеть его спину, не хочет смотреть, как он снова уходит.       Эймонд боится открыть глаза.       Люцерис не боится ранить — и ранит — холодом.       — Не могу, ты же знаешь.       Знает.       Теперь — знает.       — Просто останься.       Просто притворись, пожалуйста, просто сделай вид, что я тебе нужен.       — Не могу.       Ключи звенят коротко, падая на дно кармана. Застёгивается молния кофты, щёлкает дверной замок — один раз, после ждёт, когда человек, покидая другого, пересечёт порог, и щёлкает снова, и становится пусто.       И горько.       Эймонд слушает, как шаги за дверью поглощает тишина. Слушает, как дождь стекает по водостоку. Слушает, как оживает мотор бьюика, как шуршат шины по мокрому асфальту, как Люцерис спешит оставить его.       Это к лучшему, думает Эймонд.       Никаких ложных надежд, никаких фальшивых обещаний, никаких объятий из жалости.       Люцерис безжалостен — и это к лучшему.       В тот раз он изменил принципу и остался: позволил увидеть его спящим, позволил разбудить его утром, позволил приготовить ему завтрак — и Эймонд захотел большего.       Эймонд захотел Люцериса — тёплого, сонного, настоящего — себе.       Эймонд не знал, что так можно, а Люцерис сказал, что так нельзя.        Только секс, мы же договаривались. Если для тебя это проблема, то давай прекратим. Мне не нужны отношения.       Никаких проблем, Люцерис, главное, не прекращай.       Чтобы не быть проблемой, Эймонд вырезал на своём некстати полюбившем сердце "между нами только секс" — потому оно и болит сейчас, выстукивая в пустоту       прости                   но                         я                               всё                                     же                                           тебя                                                 люблю       Очень сильно. Целую вечность.       С того момента, как увидел утром жёлтые полосы рассветного солнца на безмятежном лице.       Любимом лице.       Эймонд смотрит на него за закрытыми веками. Смотрит на тень от ресниц, на медовый нимб кудрей, на мягкую улыбку — он боится открыть глаза и напомнить себе о реальности.       Эймонд ныряет с головой под одеяло, кутается, ловит запах того, кто, разделив с ним постель, исчез за стеной ливня, и засыпает в ложной уверенности, что Люцерис засыпает рядом с ним.       Он видит тёплые сны. Он забывает их, проснувшись. Он чувствует горечь и наивно грешит на кофе.

***

      Эймонд давно убедил себя не надеяться, но сегодня надеется.       Что-то изменилось — неуловимое, если не пытаться уловить: Эймонд, настроенный на частоту Люцериса, чутко считывает любые колебания его волн, и сегодня Люцерис излучает нежность.       Он более вовлечён, и ласков, и заботлив, и щедр: он словно забыл о дистанции, которую держал всё это время из нежелания излишне сближаться с человеком, полюбившим без разрешения.       Он словно тоже...       Эймонд боится предполагать.       Эймонд боится сильнее, чем обычно. Боится обмануться иллюзией, надумать, воспарить и, лишившись крыльев, разбиться.       Он устал падать.       Он не может склеивать себя бесконечно: каждый раз теряются осколки, и скоро от него ничего не останется — неоправданные надежды и безответное чувство пожирают его, как ржавчина.       Люцерис сегодня особенно нежный, Эймонд сегодня особенно глупый, но всякие оттенки голоса, взглядов, смыслов им безошибочно распознаются: он прячет их в сердце, латая кровящую рану.       И почти верит, что всё наладится.       И почти видит взаимность.       И почти счастлив.       Эймонд почти счастлив, когда Люцерис тихо стонет на пике, смотрит в глаза, выгибает спину, обнимает плечи, жмётся теснее и целует голодно, будто впервые — так, как целует его Эймонд с тех самых пор.       Эймонд почти счастлив, когда Люцерис не спешит одеваться, когда он лежит рядом, уткнувшись в подушку, дышит тяжело, своим запахом наполняет пространство и лёгкие.       Такой же, как тогда, поэтому сегодня Эймонд позволяет себе надеяться.       Поэтому сегодня Эймонд падает и разбивается так, что разлетается мелкой пылью.       — Это был последний раз, — говорит Люцерис, поднимаясь с постели. Он не оглядывается, а у Эймонда всё темнеет и плывёт перед глазами. — Я встретил кое-кого.       Ого. Оказывается, всегда может стать больнее.       Эймонд не знал.       Теперь — знает.       Он слышит писк в ушах, а своего голоса не слышит, но упрямо давит из себя:       — Ты же не хотел отношений.       Наверное, Эймонд звучит жалко и так же жалко выглядит, и то, что Люцерис на него не смотрит, даже к лучшему.       К лучшему не для Эймонда.       — С ней захотел.       Люцерис отвечает просто — так, будто ему ничего не стоит бить наотмашь. Он вонзает слова под кожу, натягивая джинсы, а Эймонд не чувствует сердца — оно, отверженное, истлело и рассыпалось.       — Почему не со мной?       Гордости в нём тоже давно нет.       Он должен был отпустить и смириться, должен был сразу уйти, но он держался за Люцериса, лелея призрачную надежду, и продолжал врать себе, слыша отказ за отказом — никаких отношений, между нами только секс, давай не будем об этом, обсудим позже, у меня выдалась трудная неделя.       Эймонд находил в его словах лазейки, додумывал, переворачивал — и оставался. И изводил себя. И захлёбывался своей невостребованной любовью.       Люцерис никогда не говорил прямо, но сегодня особенный день — и Эймонд наконец получает честный ответ:       — Потому что я не люблю тебя.       Ничего страшного, он всегда это знал. Просто не мог поверить.       И сейчас не может.       Господи, он не может поверить.       В груди уже болеть нечему, но что-то болит, и падать уже некуда, но Эймонд падает и в тупом оцепенении обещает:       — Я буду любить за двоих.       Он умолять готов — гордости в нём давно нет, — валяться в ногах, просить, заклинать:       не уходи, пожалуйста, не бросай, разреши быть рядом, разреши смотреть на тебя, разреши касаться, разреши любить       Останься.       Останьсяостаньсяостанься.       — Не унижайся, — Люцерис поворачивается, смотрит зло, кривится брезгливо — от его взгляда пустота за рёбрами сжимается, и Эймонд давится позорным всхлипом. — Это отвратительно. Надо было порвать с тобой, как только ты признался. Я виноват, что не сделал этого, но нельзя было пересекать черту.       Нельзя любить своей бессмысленной любовью, Эймонд. Как ты посмел надеяться на взаимность?       Молния на джинсах взвизгивает нервно, ключи от бьюика снова летят в карман — надеть кроссовки и сбежать — прочь от того, кто нарушил запрет.       Его внезапная нежность, думает Эймонд, оказалась прощальной. Люцерис собирался уйти красиво, поставить аккуратную точку, плавно свернуть со старой дорожки на новую, но проклятая любовь Эймонда испортила его заготовленный спектакль.       Сердца бьются уродливо — неужели ты не знал, Люцерис?       Теперь — знаешь.       Стоя на пороге и не смея поднять взгляд, Люцерис произносит грубо:       — Больше не пиши, — и уже тише, но громче всего сказанного до сих пор: — Прощай, Эймонд.       Точка.       Он уходит, закрыв за собой дверь, — и Эймонд хочет побежать за ним.       Он спускается вниз, садится в машину, заводит мотор — и Эймонд хочет побежать за ним.       Он вжимает газ в пол, он вылетает со двора, будто от пожара спасается, — и Эймонд хочет побежать за ним.       Не бежит. Смотрит в стену, недвижимый. Не гордость — всего лишь бессилие.       После Эймонд будет писать, и звонить, и слышать тишину, и проклинать себя за то, что не бросился следом, но сегодня, в этот особенный день, он сжимает в пальцах подушку — ту, на которой Люцерис спал однажды — и пытается понять, с какого осколка клеить себя заново.